Тающий Мир

Сначала в поле её зрения попала кровь – длинная широкая полоса, будто кто-то тащил тело в мешке. Подъезд в её доме был застеклённым, и с улицы виднелась бордовая дорожка, тянущаяся от самых лифтов, мимо запертой каморки консьержа. Входные и внутренние двери марали скользкие отпечатки рук. Крови было много. Очень много. И мешок тоже был. Низ его склеился огромным пятном, как если бы кишечник трупа едва удерживался там, где положено. Перед глазами у Миланы двоилось, но отчего-то взгляд зацепился за подошвы массивных ботинок того, кто избавлялся от тела. Зловонная жижа пачкала их, будто незнакомец не просто прошёл по луже, вытекшей из кого-то другого, но стоял в ней. Долго. В глубокой луже из всего, что не должно вываливаться из живого человека, но может – из того, кто только что стал мёртвым. Мысли роились. Громадная тень нависала над ней, втягивая в одну из своих глоток, а уличная лампа трепетала, будто ночь выжимала из неё все силы, и… – Оставь девчонку, баргест. Голос. Женский – хриплый, тяжёлый. Таким мог бы быть голос гостьи, которую не ждёшь, но всегда пустишь на порог – даже если знаешь, что она заберёт всё, что тебе дорого. Просто потому, что иногда – некоторым, – нельзя отказать. Она приказывала не ей, но что-то внутри заметалось от невозможности сделать так, как велено. Охотник зарычал, точно питбуль, робеющий перед хозяином, но не желающий отпускать добычу. Не позволяя себе ни застонать, ни взмолиться, Милана привстала на локтях. Девушка, заступившаяся за неё, была человеком не больше, чем долговязое существо из дремучей чащи, подпирающее пики самых высоких елей; рыщущее среди лощин, щёлкающее клыками. Притворялась она лучше, чем пёс-который-вовсе-не-пёс: тёмная толстовка, джинсы, берцы – всё как у простой горожанки, терзаемой бессонницей и решившей прогуляться до круглосуточного магазина. Только вот не двигалась она вопиюще неестественно – будто, стоит моргнуть, она вырастет прямо перед тобой, с когтями, что войдут в твою артерию быстрее, чем ты успеешь всхлипнуть. Глаза она прятала под толстыми линзами солнцезащитных очков, пугающе-белыми от отражённого света. – Я не буду повторять. Она отпустила мешок; тот с глухим звуком распростёрся на асфальте. Чудовище разжало пасть, и Милана встретилась с незнакомкой взглядом – она не видела её глаз за очками, но знала, что та смотрит на неё. Спину опалило примитивным страхом, и она вжалась животом в бетонную плитку, стремясь стать как можно незаметнее – но не отвернулась. Убийца наблюдала за ней несколько мучительных секунд, пока угольно-чёрные губы не дёрнулись в подобии улыбки: – Иди к лестнице. И не оборачивайся, если не хочешь, чтобы у тебя вскипели мозги. Она кивнула, хотя её ни о чём не спрашивали. Когда пёс схватил её, его зубы смяли ткань сапог и, загнутые, вошли под кожу, поэтому она пошатнулась, сделав первый шаг, но второй и третий дались проще. Девушка в очках следила за ней, пока она прикладывала магнит к домофону – нервно, не попадая в паз. Едва заедающая ручка поддалась, охотник заскулил и тут же зарычал. Милана чуть не вскрикнула, ожидая удара, но незнакомка отчеканила что-то на будто бы вывернутом языке, и зверь отхлынул от неё. Аккуратно, без лишних движений, она зашла в дом и потянула на себя заклинивающую дверь. Прежде, чем кликнул замок, пёс взревел, и дальше не слышалось ничего, кроме гудения люминесцентных труб под потолком. Какая-то струна в ней вот-вот надорвалась бы, и Милана побежала вверх по ступеням. Корпус словно обезлюдел – только стучали её каблуки, сбиваясь с ритма, да капала кровь с ляжек. Возле нужного этажа ноги подогнулись, но она вытолкнула себя в коридор, затопленный темнотой, прозрачной, как утечка газа. Мигал в ней лишь единственный диод – с длинными перебоями, там, где друг к другу жались щитки со счётчиками. Теперь она уже не была уверена, что сюда стоило возвращаться. Сколопендра наверняка поджидала – раздувшаяся, напитавшаяся тем, что делало эту ночь столь безумной. Но собаки Милана боялась сильнее. Дважды повернув ключ, она почти ввалилась в прихожую, и, лишь убедившись, что в коридоре не снуют монстры с мягкими лапами, дала волю слезам. Сползла на пол, на коврик с вышивкой «Добро пожаловать», подтягивая колени к груди. Рыдания исторгались натужно, спотыкаясь об удушье, и накатывающей панической атаке она не поддалась лишь потому, что всё ещё не было кончено. Квартира совершенно остыла; сквозь шторы на кафель ложились лунные дорожки. Она точно закрывала балкон, но тот распахнулся, и сквозняки метались из комнаты в комнату. Какая-то её часть, та, что презирала бы саму себя, если бы прекратила бороться, кричала: нужно подняться, достать спички, поджечь травы, укутаться в одеяло. В сказках нечисть испарялась с первыми петухами. Кто-то из стариков, живущих в избах напротив шоссе, держал курятник; слишком далеко, чтобы птичий клёкот доносился до высоток, но, возможно, и этого было бы достаточно. Если бы она могла встать. Но она не могла. Рубцы от хвоста оказались серьёзными – рваными, с расходящимися краями. При взгляде на ногти, отслаивающиеся от пальцев, её замутило; из ладоней торчали мелкие осколки. Кровь почти не сворачивалась: от неё слиплись колготки, и что-то хлюпало в сапогах. Надеясь, что сколопендра не нападёт со спины, Милана доползла до ванной. Всё плыло; раны ощущались грязными. Она извлекла из ящика коробку с лекарствами и высыпала их на полку в поисках антисептика, но попадалось ей что угодно, кроме того, что нужно. Просроченные таблетки для микрофлоры кишечника, антибиотики в хрупких колбах, увлажняющие глазные капли для тех, кто много работает за компьютером – и ничего для тех, кто только что напоил главный кошмар своей жизни дистиллированным страхом. Когда она включила ледяную воду, чтобы остудить горящие ладони, раздался звонок. Короткий, даже деликатный. Когда она не ответила – ещё один, такой же. Чудовище едва ли звонило бы ей в дверь. Но незнакомка – убийца, – вполне стала бы. Она, Милана, сама оставила для неё хлебные крошки – собственную кровь, размазанную по перилам. Должно быть, поэтому она и направила её на лестницу – чтобы навестить после того, как справится с охотником. Если это то, что она сделала – «справилась». Третий звонок прозвучал настойчивее. – Боже, – прошептала Милана, – боже, боже, боже… Это всё так просто не закончится, да? Сердце заколотилось. Она чувствовала себя, будто в плавильной печи – и, пока звонок не заиграл в четвёртый раз, плеснула водой из-под крана себе в лицо и бесшумно приникла ухом к входной двери. В коридоре будто бы ничего не происходило. Она отстранилась, решив отодвинуть заслонку на глазке… и в дверь постучали. Вежливо, но напористо. – Я убила твоего призрака. Открывай. Милана замерла – в наивной надежде, что убийца сочтёт, будто она упала в обморок или побежала куда-то ещё; а ещё потому, что не могла пошевелиться. Убийца не была человеком. Насколько она похожа на пса? Чует ли адреналин в её венах, слышит ли её пульс? Хочет ли растерзать её? – Не так благодарят тех, кто спасает тебя от неминуемой гибели, сладость. Но ладно. Клянусь, что не причиню тебе вреда. Если тебя это утешит, тот ублюдок своё заслужил. Впустить её было бы не самым мудрым решением. Более того, подобная глупость могла бы стоить Милане жизни. В иную ночь она проявила бы благоразумие, какое только возможно, когда человек, только что вспоровший кого-то, стоит у твоего порога, обещая, что тебе ничего не угрожает. Но сейчас она не владела собой; не совсем. Мир волновался, и она парила в нём, словно в текучей невесомости, осознавая себя столь же ясно, как утопающий, чей разум отравлен солью; из последних сил балансирующий на поверхности, но уже сдающийся пучине, разверзающейся прямо под ним. И какая-то её часть, обычно дремлющая, заняла пост у штурвала. Она узнавала свою прихожую и помнила, как ей наказали быть осторожной – и как последние двадцать минут она бежала от лавкрафтианского монстра. Но в то же время всё казалось искажённым, и разумная, рациональная её часть ютилась где-то глубоко – затравленная, не принимающая решения, даже не вполне уверенная, что всё это не сон. Поэтому она поступила так, как ощущалось правильным – в конце концов, та девушка спасла ей жизнь, – и повернула замок. Убийца улыбнулась: – Волшебно, – и бесцеремонно вторглась в квартиру, оттеснив Милану в сторону. А затем, едва осмотревшись, направилась в кухню. Та располагалась прямо напротив входа и вмещала лишь миниатюрную плиту, несколько полок да стол, в центре которого увядали розы в горшке. «Однушка» просторностью не отличалась, но гостью всё устраивало: она принялась по-хозяйски выдвигать ящики, рыться в рядах специй и трав. Одна за другой хлопали дверцы, шуршали пакеты с кориандром, бадьяном и гвоздикой. Её руки были в крови – целиком, почти до локтей, – и оставляли алые пятна на бежевых поверхностях. Снова заперев дверь, Милана осторожно встала в проёме между кухней и прихожей. Убийца наконец нашла, что искала: вымытую кружку и ромашковую настойку, – и поставила чайник. Теперь его бока клеймили чёткие отпечатки ладоней; как и кружку, и этикетку от пакетика. Милану едва не разобрал смех: в скромной кухне с цветочными тюлями, где она под настроение выпекала рогалики с кленовым сиропом, кого-то будто разорвали на части. Алые брызги и узоры на конфорках, на ручках, на стёклах, за которыми хранился запылившийся сервиз, даже на полу… – Садись. Милана покорно опустилась на стул. Тусклый свет от лампы над столом охватывал лишь сам стол, погружая остальное пространство в густой полумрак. Милана вешала её, надеясь на уютные вечера с гостями. Теперь она съёжилась, будто в допросной, а убийца шагнула назад, в тень, так и не сняв тёмные очки. Ни одна из них не произнесла ни слова, пока не забурлил чайник, и незнакомка не поставила перед Миланой залитый кипятком пакетик. От аромата ромашки, столь невинного для этой жестокой ночи, у той защипало в глазах, и она прошелестела: – Зачем? – Вы, люди, пьёте ромашку, когда нервничаете. Ты же нервничаешь? Спрашивала Милана не про ромашку. Но, если честно, сама не знала, про что именно. «Вы, люди». Собака расслаивалась постепенно; шкура расходилась по швам, будто костюм, в который не влезала распухающая плоть. Но убийца не собиралась прикидываться тем, кем не являлась. Милана сомкнула подрагивающие руки на кружке и покосилась на неё. В свете та, похоже, не нуждалась. Милана попыталась вглядеться в неё, однако образ рассыпался, будто бисер. Ощущение, словно она во сне, так и не отступило, но стало выпуклым, зацепило вестибулярный аппарат. Чтобы унять тошноту, пришлось судорожно глотнуть травяной отвар. Убийца усмехнулась: – Мне лестно, что тебе хочется рассмотреть меня получше, сладость, но не стоит. Мы на пограничье, а здесь тяжелее скрывать истинный облик. Было бы печально повредить что-нибудь в твоём подсознании, верно? – Пограничье? Где это? – Скорее «что». Тонкое – очень тонкое – лезвие между реальностью и мечтой. Лабиринт, по которому нужно пройти, чтобы попасть обратно к людям или дальше, в Тающий Мир. Милана смутилась: – Ничего не поняла. – Если и поймёшь, то нескоро. Но Фортуна тебе уже улыбнулась: ты жива! Смертные, выброшенные на грань, редко получают хотя бы это. Это. Разбитые колени и локти, стёсанные пальцы с мелкими осколками под кожей, укусы алчной твари. Чистый ужас, сотрясающий изнутри – тот сорт ужаса, который не должен быть ведом никому, ведь после того, как ты его испытаешь, что-то внутри тебя сломается, и ты никогда не станешь прежним. Её резко замутило; всхлип поднялся из живота, стремясь наружу. Боль гудела и ныла. Она не умерла, да, но тело ощущалось растравленным и изодранным. Растоптанным. Звёзды почти погасли над ней, и теперь она пачкала обивку слякотью и кровью, дрожащая и никчёмная. Почти. Почти погасли – лишь благодаря женщине, бросившей чей-то труп перед подъездом и оставляющей биометрические улики в её квартире. Милану трясло, и улыбка получилась вымученной, но манеры она растеряла не окончательно – и пролепетала: – Ты спасла мне жизнь. Спасибо. Незнакомка промолчала – а затем выплыла из угла. Милана дёрнулась: руки у той были слишком длинными, а губы отдавали глянцем не только из-за чёрной помады. Инстинкт дребезжал: «Хищник! Хищник!» – но она заставила себя усидеть на месте. Проходя мимо, убийца издевательски склонилась к ней: – Не спеши благодарить. Может, тебе ещё не понравится. Милана не смотрела на неё прямо, как и было сказано, но та подошла достаточно близко, чтобы почувствовать её запах: металл и клубничный коктейль с мятой. Как кровопролитие на берегу моря; как преступление, совершённое в шёлковой темноте, пока льётся шампанское, играет музыка, и морская пена омывает гальку, впитавшую дневной жар. Пока стыд не зажал ей язык, Милана выпалила: – Ты могла бы… побыть тут? Мне страшно оставаться одной. Или не совсем. Мне не страшно оставаться одной – но страшно, что та собака поднимется по лестнице, совсем как человек, и заскребётся в дверь, и завоет, и, быть может, даже заговорит со мной чужим голосом. И даже если я не поддамся, и она оставит меня в покое, то утром я обнаружу борозды в стене и двери, оставленные её когтями – и умру, ожидая её возвращения… – А со мной не страшно? – Немного. – «Немного»! Баргест недурно над тобой поработал. Я куда хуже той шавки, могу и обидеться. Но серьёзным возмущение в её голосе не было. Откуда-то она достала аптечку. Лишними вопросами Милана не задалась – только приняла коробку и выудила из неё ватные диски с перекисью; совсем недавно те валялись в раковине. Она почти не сомневалась, что спит. Незнакомка стояла перед ней, но внимание соскальзывало с неё, оставляя мутный флёр неправильности. Мысли тёрлись друг о друга, гладкие и жидкие. Она боялась убийцы в своих стенах, но если бы та желала ей смерти, уже давно воспользовалась бы возможностью, и она позволила течению сна подхватить себя. Брызнула перекисью на вату и зашипела, счищая формирующуюся корку с рубца: – Баргест, это… тот пёс? Он хотел убить меня? Гостья нырнула обратно в тень. – Не убить, нет. И баргесты не псы, а кладбищенские призраки. Хотя собачью шкуру обожают, конечно, а тот, что попался тебе, забрался очень, очень далеко от кладбища. И даже осмелился предстать перед своей хозяйкой. М-м-м, – она театрально принюхалась, – витает что-то в воздухе. В голове вертелось множество уточнений. Милана остановилась на одном: – Перед хозяйкой? – То, что ты видела – не какая-то безродная дворняга. У них свои законы. Они сторожи – оберегают твою могилу, пока ты в неё не легла – и после того, как на твой гроб бросят первые комья земли. Хороший мальчик просто захотел тебя к себе поскорее. Её пробрало насквозь. Она никогда не представляла свою могилу – не хотела представлять. Холодный гранит, на котором любая фотография выглядит жуткой, пластиковые букеты – и собака с горящими глазами, застывшая за оградой… – Баргест есть у каждого? – Нет, разумеется. Зависит от того, с какими пространствами ты связана. Вот ты точно «наша». Неудивительно, что он за тобой увязался – если тебе оставалось недолго, то могу лишь догадываться, каково было искушение. – Мне сказали, от меня запах, как пир для воронов. – Ты уже пересекалась с кем-то из Тающих? Тогда ничего странного, что мы здесь. Такие вещи просты, как домино. Упадёт одна «кость», а за ней и вторая. Боль притуплялась; использованные ватные диски она сложила в пустую корзину для фруктов – чтобы не вставать и не проходить мимо пугающей гостьи. Очищенные, царапины выглядели ещё хуже; их следовало зашить, но тогда её бы точно стошнило – поэтому она отклеила плёнку от пластыря и поместила его на рану. Убийца с любопытством шелохнулась, вглядываясь в полосу от хвоста пса-не-пса, расчерчивающую её бедро: – Знатно он тебя. Если бы кто заключал пари, я бы поставила, что к утру ты уже будешь в Тающем Мире. Сколько раз он лаял? – Два или… нет, три. Она присвистнула: – Ты точно будешь в Тающем Мире, может, даже до рассвета. Если не умрёшь, конечно. – Почему я должна умирать? – похолодела Милана. – Он… он не повредил ничего важного, просто… слегка прихватил клыками. Линзы очков сверкнули. Ровные белые зубы под чёрными губами показались крупными и острыми, как у волка. – Мама тебя не учила бежать от одиноких собак на перекрёстках? Призрачные псы лают трижды. Унесёшь ноги до третьего раза – выживешь. Не успеешь – погибнешь. Дурные предзнаменования, сладость. Но твоего могильного хранителя я растерзала, так что умрёшь ты не из-за него. Однако… – Она театрально развела руками. – Тройной лай всё-таки прозвучал, а мироздание слышит такие вещи. Тут либо Смерть, либо Тающий Мир, и неизвестно, что предпочтительнее. – Я не хочу умирать. – А кто из смертных хочет. Но, говоря откровенно, шансов у тебя маловато. Приглашать под свой кров первого встречного, серьёзно? У чужаков не всегда благие намерения. Точнее, не благие намерения у них почти всегда. Что-то блеснуло, быстрое и серебряное. Лезвие; балисонг, танцующий между пальцев убийцы – нож-бабочка с гравировкой вдоль рукояти. Милана не смогла бы её прочитать: буквы наслаивались друг на друга, перемешивались и были будто бы живыми, как рыбки кои, переплетающиеся плавниками. Ей следовало бы испугаться. Отшатнуться, ринуться в коридор, завопить: «Пожар!» – надеясь, что соседи услышат прежде, чем ей ударят в спину. Если пограничье захлестнуло не только её, и она не стала для остальных невидимкой, пустым и тревожащим местом в подъезде, на которое стараешься не оборачиваться, пока ждёшь лифт. А это вполне могло быть правдой: слишком тих и безлюден был корпус. Сон сгущался, плотный, обволакивающий. «Сколько я уже сплю?» – спохватилась Милана. Разум, опутанный паутиной, отказывался воспринимать время, и оно заворачивалось в петли и спирали, как если бы песок в стеклянных часах бежал сразу и вниз, и вверх. Чай то остывал, то обжигал ладони, и, хотя казалось, будто девушка и убийца сидят на кухне уже давно, положение звёзд за окном ничуть не изменилось. Белые алмазы парили над жилыми комплексами на противоположном берегу канала, сражаясь с огнями города за право осенять его. Но, подумалось Милане, какое дело небесам до земли? Ей просто хотелось, чтобы эта ночь – необъятная, закольцованная, – подошла к концу, растворилась в пурпурном зареве рассвета. Однако чем сильнее она пыталась сосредоточиться, нащупать линию, через которую могла бы переступить в свою реальность, тем злее эта реальность впивалась в неё. Тело сковывала нестерпимая тяжесть, как при сонном параличе: ты очнулась, а твоя оболочка с её примитивными, животными нервами – ещё нет. И, как бы ты ни орала двигайся! двигайся! двигайся! у тебя ничего не получится, ведь такова суть сонного паралича. Нужно просто лежать и притворяться, будто ничего не замечаешь. Ровным счётом ничего. Убийца наползала на неё – смутный человеческий силуэт, почти не отличимый от настоящего, если бы не чёрный рот. Она прокручивала «бабочку», и та щёлкала – маленькая, жадная, голодная. Стальное жало вошло бы Милане прямо в живот, как тому несчастному, завёрнутому в мусорный мешок. Но убийца не торопилась: скользила вдоль золотого ореола от лампы, позволяя жертве насладиться предвкушением прыжка. Милана зажмурилась, но даже сквозь веки фигура демона истончалась и растягивалась, пока длинные руки не упёрлись в пол, а колени не выгнулись наизнанку, превращаясь в мощные лапы. Будто олень встал на задние ноги. Когда лезвие ласково прислонилось к её ярёмной вене, она не дёрнулась: стоило вдохнуть чересчур глубоко, оно пустило бы кровь. – Не уходи далеко, сладость, – проворковала гостья. – Хочу, чтобы ты была здесь, пока я тебя убиваю. Сдавшись без боя, Милана бы себя не простила – не после того, как баргест гнал её в могилу, которую должен был охранять. Не после того, как она чуть не шагнула в неё. Она не могла умереть на собственной кухне, возле любимых штор с лилиями, что подарили ей родители перед тем, как уехать из страны. Лучше бы её нашли в канаве возле реки, сражавшейся до конца, случайной жертвой бродячей дворняги – но не как безнадёжно наивную девчонку, что пригласила собственную убийцу на чаепитие… Хотя, чай та налила сама. И сама пообещала, что не причинит вреда. Поклялась, что не причинит вреда. Вязкий воздух будто наполнился свежестью – и, как обыкновенно бывает во снах, сюжет обрёл форму. Контекст. В сновидении ты – всегда «ты», но и всегда «кто-то ещё», кому известны правила. Искусство сна, как и искусство пробуждения, состоит в умении забывать чужие правила, когда нужно, и, когда нужно, их вспоминать. Материальный мир уничтожит тебя, если жить в нём по законам Сна, а Сон отвергнет, если принуждать его к законам материального мира – и она забывала их, и вспоминала, и забывала, и снова вспоминала, из раза в раз, из утра в утро, из ночи в ночь. Удивительно, что сегодня она потерялась так надолго. Шёпотом, чтобы убийца не уловила неуверенности, Милана сказала: – Ты дала слово не делать зла. К тому же, не так уж ты хочешь меня убивать, иначе не дралась бы с баргестом. – И, дерзко. – Ты вообще предпочитаешь не трогать женщин. Несколько мгновений ничего не происходило. А затем убийца рассмеялась. У Миланы запылали щёки. Ей понравился этот смех – и ещё больше понравилось, что вызвала его именно она. Убийца не отняла «бабочку» от её шеи, но развеселилась настолько, что лезвие отстранилось – на несколько миллиметров, которых хватило, чтобы наполнить лёгкие и неловко сострить: – Осторожнее, ладно? Не хотелось бы умереть, потому что кто-то совершенно случайно полосонул по мне ножом. – Сначала ты сравниваешь меня с баргестом, а теперь полагаешь, будто я могу случайно задеть твоё прекрасное горло. Мне всё-таки стоит оскорбиться. И, будто доказывая свою правоту, она уколола её самым кончиком лезвия, над воротником кофты. Милана прикусила губы, чтобы не вскрикнуть – скорее от неожиданности, чем от боли. Горячая капля красной точкой расплылась возле пуговицы. Когда незнакомка отошла, слизывая алое, горячее с венца «бабочки» – язык у неё тоже был чёрным, – аромат клубничной смерти на морском пляже исчез, и что-то внутри Миланы запульсировало. Будто она скучала. Наверное, так и было. Одиночество стелилось за ней, точно неизвестный в глубоком капюшоне, молчаливый, лелеющий стилет в кармане плаща; и, как неизвестный, оно караулило её вечерами. Когда она ждала автобус в сырых утренних сумерках, и на остановку не выходил никто, кроме неё, даже уборщики с мётлами для палой листвы. Когда она тупо смотрела на своё лицо в зеркале уборной с незанятыми кабинками, где не играла музыка, потому что музыку должна была включить она. Когда пила эспрессо перед сменой и, не моргая, наблюдала за пакетом, пляшущим на тротуаре, пока колокольчик над дверью не звенел, оповещая о посетителе, и не приходилось надевать фальшивую улыбку. Когда она возвращалась домой и не сразу щёлкала выключателем, присаживаясь на край софы в прихожей – чтобы просто побыть. И нечто ноющее расплывалось в груди, будто тепло от пулевого ранения. Психотерапевт говорил: «Вы постоянно в упадке, потому что вы одна», – и она не спорила. Стены квартиры знали лишь её – и кошмары, что задувало сквозь прохудившуюся москитную сетку. Убийца пробыла с ней совсем не долго. И, с изумлением поняла Милана, она заплачет, когда та уйдёт. Когда чашка с ромашкой и кровь останутся, а она – нет. И больше они не увидятся, ведь однажды, рано или поздно, ей суждено проснуться. Судя по всему, она сказала что-то из этого вслух, потому что убийца восхитилась: – Обожаю, какие вы честные и глупые, когда спите. Откуда ты взяла, что я стараюсь не убивать женщин? «Бабочка» скрылась в кармане её брюк, и предчувствие чего-то непоправимого отпустило, оставив пьянящий привкус адреналина. Будто после прыжка с парашютом, когда в ушах звенит, но ты уже на земле, уклонившаяся от смерти, прошедшая её по касательной. – Я просто знаю, – пожала плечом Милана. – Просто знаю, и всё. – Так не должно быть, – пробормотала убийца, скорее про себя, чем для Миланы. Встревоженным жестом отёрла нижнюю половину лица. Милана не нарушила запрет, наблюдая за ней по диагонали. Она будто вот-вот сдвинула бы очки в сторону, протереть глаза – были ли у неё вообще глаза под толстыми чёрными стёклами? – или переносицу. Но она этого не сделала. – Ты не можешь выхватить из воздуха то, о чём не знала раньше. Возможно, то, что я убила твоего баргеста, как-то повлияло, но даже так, ты слишком… Эй! – Она вдруг громко щёлкнула пальцами, и Милану встряхнуло, будто она провалилась в дрёму, и что-то рвануло её обратно. – Ты тут? – Тут. Только не очень понимаю, где. Всё кружится или… не совсем. Будто у вещей нет корней, и мы скользим по ободу кольца. Как вокруг Сатурна. Она моргнула, смахивая наваждение. Что-то словно вжимало её в стул, невесомое и неподъёмное одновременно, и она не могла ни столкнуть его с себя, ни застонать, ни приказать ему исчезнуть. Неимоверная, невыносимая тяга, как если бы Незримое и Непостижимое вытаскивало из неё внутренности и волокло вверх, вверх, вверх, разрывая сухожилия, мышцы, волокна и что-то, что связывает плоть с мыслью. Жалобный, чуть ли не птичий крик застрял в диафрагме; она взвилась в слепой панике, рефлекторно впившись в руки убийцы. На ощупь те были твёрдыми, и Милана вцепилась в них столь отчаянно, что на ком-то другом обязательно остались бы синяки. Но убийца даже не поморщилась. – Начинается. Впереди либо Тающий Мир, либо смерть, сладость. Поездка будет адской, так что пристёгивайся. Призрачный пёс – баргест, – пролаял трижды, и мироздание услышало. И теперь мироздание решало, ни о чём её не спрашивая. – Я не думаю… не думаю, что мне этого хочется, – заикнулась Милана. – Знаю. – Мне страшно. Очень-очень страшно. – Знаю. Так и должно быть – ты в кошмаре. Она всхлипнула: что-то раскрывалось в ней, прямо под рёбрами. Как лепестки розы – или заряд антиматерии, проникнувший в организм и разворачивающийся в сингулярность. Она не понимала, вбирает ли оно её в себя – или она сама расширяется, растворяется, вмещая ничто и всё, спаянное вдоль граней. Она бы орала, захлёбываясь, пока вопль не вытеснил бы из нутра всё лишнее, и она не стала блаженно-полой. Но центрифуга вращалась всё быстрее, и, как бы она ни держалась за убийцу, опустившуюся перед ней на колени, мир продолжал рваться по швам. Спина выгнулась дугой; будто через притупляющий слой воды она ощутила, как кто-то не даёт ей завалиться набок. – Тающий Мир накатывает волнами. Ещё чуть-чуть, и всё пройдёт. А потом настанет опять, и так пока не упадёт твой жребий. Ещё немного, ш-ш-ш… И она не солгала. Ничто и всё улеглось, будто море, что лишь секунду назад ярилось и грохотало, а теперь плескалось безмятежной лазурью. И солнце искрилось на белых гребнях, и чайки парили над причалом. Но то было лишь оком шторма, просветом в циклоне; покой не продлится долго – буря обрушится вновь, неистовее, чем прежде. – Мне страшно, – повторила она. На этот раз убийца ничего не ответила: только повернулась к окну, и Милана тут же поняла, почему. Звёзды на небе сдвинулись – едва заметно, но сместились вправо, подрагивая, словно жемчужные серьги, когда горделивая великанша отводит взгляд от загорающегося восхода. На небосклоне всё ещё властвовала темнота, но уже не чернильная, а выцветающая, в бледно-серых росчерках облаков. Время воспрянуло, и тучи медленно потянулись в направлении ветра. Пробил час прощания. Боль от гравитации циркулировала толчками, не столь жестокая, но сулящая следующий – скорый, – припадок. Убийца поднялась, и на рукавах её толстовки обнаружились разводы крови – её, Миланы. Отчего-то показалось, что так надо, и Милана отпустила её не сразу: только когда та почти мягко отняла от себя её ватные пальцы. Пора идти – до первого солнечного луча. Она так и не спросила, кто её странный рыцарь без доспехов. Теперь было слишком поздно – поэтому Милана вскочила, проворно, без единого слова, и заключила её в объятия. Убийца застыла в её руках, взятая врасплох, как человек, отвыкший от прикосновений. И она сжала её крепче, надеясь, что отдаёт всю нежность, какая в ней есть, и предложила – потому что это было единственным, что она могла предложить: – Меня зовут Милана. Спасибо. Возвращайся, если захочешь – я буду тебе рада. Смешок над её ухом был удивлённым – и неожиданно-колким: – Это ты зря. Очень, очень зря. Нет, возразила она, всё очень даже правильно. Но не успела издать и звука, прежде чем кольца Сатурна разрезали пространство, и она провалилась в бездну, белую от алмазного сияния и чёрную от обсидиановой тьмы. В бездну, в которой ничто не имело значения, кроме произнесённого насмешливым шёпотом, прямо ей на ухо, словно по секрету: – Если выживешь, можешь звать меня Дирой. Я принимаю твоё приглашение.