Perry Rider

Секунда. Две… Пять. Дверь распахивается, и Лазурит наконец делает вдох, впиваясь взглядом в пуховые домашние тапочки Йеллоу. Смотреть ей в глаза было невозможно. Еще секунда и она упадет в обморок прямо здесь. Но по звонкой тишине и каменным плечам матери, которые она успела разглядеть, прежде чем та развернулась и ушла, вроде бы, в гостиную, и так было все понятно. А чего, собственно говоря, Лазурит ожидала? Что ей бросятся в объятия после того, что она сделала? Ляпис расшнуровывает конверсы, не заходя в дом, и переступает через порог уже в носках. На негнущихся ногах приседает, отбивает пыльную подошву о бетонное крыльцо и аккуратно кладет обувь на самую нижнюю полку шкафа. Выпрямляется. Смотрит на свой рюкзак. Потом на мраморный блестящий пол. Снова на рюкзак. Оставить у порога или оставить на плече? Медленно кладет рюкзак около коврика. Так меньше грязи, наверное. Лучший вариант. Топчется на месте. Может, лучше вообще уйти в свою комнату? Она пустила ее, это главное. Кто сказал, что Йеллоу вообще хочет разговаривать с ней? Или смотреть на нее? Ляпис с ужасом вспоминает, что вместо длинных темно-русых кос у нее сейчас криво подстриженное синее около каре. И то, даже каре это нельзя назвать. Боже. Ладно, нужно в любом случае объясниться. Хотя бы из уважения зайти к ней. Сердце тут же начинает биться где-то в горле и пульсировать в кончиках пальцах. Вдох. Выдох. Вдох. Вдох. Все, пора. Она медленно, почти на носочках, заходит в гостиную. Смотрит на напряженную Йеллоу и присаживается на краешек дивана. Что говорить? Начать первой? У нее терпение не железное, нужно что-то сказать. Боковым взглядом Лазурит замечает, как та немного ерзает. Потом слышит тяжелый выдох и наконец решается посмотреть на нее. И уже открывает рот, чтобы начать говорить, но замирает. В этот момент к глазам пристыженно подступают слезы, потому что Йеллоу не выглядит яростной или злой. Нет, конечно у нее все еще стоическое выражение лица. Жесткая линия челюсти. Раздутые ноздри и напряженные губы. Но глаза…Они горят не яростью, а какой-то влажной обидой, а под ними залегли темные круги. Всего на секунду Йеллоу приоткрыла занавес, прежде чем снова привычно закрыться сталью. Да, точно. Ляпис разрывает тишину хрипловато-сокрушенным тоном. — Прости. Слово зависает в воздухе, который уже давно стал осязаемым и тяжелым. Ляпис моментально окатывает волной вины. И снова это чувство. Такое же, как ранним утром в отеле на кресле. Под силой ярких моментов и зеленых волос отодвинула мать в дальний угол. Эгоистка. И вот сейчас вспомнила. Она сбежала. Оставила жалкую стыдную записку. За день до этого завалилась домой в грязных кедах и с похабным пятном на шее. Игнорировала ее две недели… Ляпис кусает губы и смотрит на напряженные пальцы, покрытые узелками вен. — Прости, что все так случилось. Лицо матери нечитаемо. — И за игнорирование. Мышцы лба еле заметно напрягаются. — И за записку. Челюсть сдавленно сжимается, и Ляпис замечает желваки. — И за кеды... Брови угрожающе сдвигаются к переносице, заменяя холодную маску жутковатой гримасой. — И за волосы. Губы превращаются в тонкую сморщенную линию. Ляпис чувствует, как весь кислород из ее легких как будто высосали. Повисает густая, невыносимая тишина. Лазурит слышит лишь свое громкое сердцебиение, которое разгоняет кровь по всему ее телу. Ощущение, будто внутри проходил чемпионат “Формула-1”, и спорткары разъезжали по ее венам, добираясь до воспаленного мозга. — Я не прощаю. Голос матери разрезает острым лезвием тишину и все гоночные дорожки. Теперь кровь застывает в артериях по принципу желе, постепенно материализуясь в осколки камней. Вот черт. Вот черт. Ляпис безмолвно пытается схватить ртом воздух, который был той же консистенции, что и кровь. Что ей делать? Мысли и нейронные связи лихорадочно скачут по ее мозгу, как молнии и град по крыше. Что ей делать? Они не дают идей, а только оставляют пробоины в скате. Что ей… — Что мне делать? И на лице Йеллоу медленно расползается напряженная улыбка. Хищная, жуткая и совершенно лишенная эмоций. Ее зубы как будто фарфоровые, и Ляпис почти может увидеть в них свое отражение. Йеллоу метает в нее острый взгляд и проводит ногтями меж коротких волос. Ляпис почти уверена, что они оставили следы на скальпе. — Разгребать последствия твоих неумных решений должна опять мама? — она практически над ней смеется. Издевается, втаптывает своими громкими каблуками в мраморный пол, — сильно взрослой стала? — Йеллоу делает скорее риторическую паузу, ее брови резко вздымаются вверх и также быстро падают, — не знаю, какая дрянь тебе ударила в голову, но к твоему счастью, пока что все можно исправить. Ты будешь репетировать до посинения пальцев весь остаток лета, потому что, как я догадываюсь, навыки нормальной игры ты растеряла. Ты смоешь это недоразумение со своих волос и больше никогда до них не притронешься без моего ведома. Ты поедешь в Миррор Бридж, пока наша заявка и мои деньги не сгорели, и закроешься на отлично. И, возможно тогда, я изменю свое мнение. И кислород снова заканчивается. Если бы Йеллоу была каким-то мифическим существом, то явно дементором. С каждым условием Ляпис чувствовала, как ее мать забивает гвозди в крышку неподходящего по размеру гроба. В коробку, где она сидела. И эта коробка гораздо меньше прежней. Она тесная, с кучей щепок и заноз, и вдавливает ее колени и плечи. И Ляпис хочется завыть. Или чтобы ее окончательно сдавило деревянными стенками. Какой тогда в этом был смысл? Какой был смысл в том, чтобы сбегать? Чтобы игнорировать мать? Если изначально она думала, что едет получить хотя бы капельку свободы, то сейчас все по-другому. Кровь снова начала циркулировать. И внезапно Ляпис, кажется, впервые ощутила гнев. Ей хотелось поставить свою мать в те же условия, в которых жила она. Ей хотелось доказать, насколько это иррационально, глупо и просто по-скотски. Ей хотелось показать хотя бы часть себя настоящей. И просто хотелось, чтобы Йеллоу хотя бы раз в жизни поняла ее. — Я не буду этого делать. Слова выходят на вдохе. Четко, медленно и твердо. Точь-в-точь, как у Йеллоу. Ляпис поднимает взгляд, встречаясь с сузившимися глазами матери. Страх привычно подбирается где-то со спины, в районе поясницы. Тихо и липко. Ее тело словно вибрирует. Страх хочет продвинуться выше, к лопаткам и шее, обвить их и облепить, но… застывает на месте. Ляпис делает пропущенный вдох. Нет, она слишком устала для всего этого. И дело не в этом дне, который был отдельной мясорубкой. Дело в ее жизни. Дело в Йеллоу. Дело в ней самой. Страх заменяется гневом, который моментально растекается во все стороны от солнечного сплетения. Он бурлит, кусается, обжигает, как раскаленная лава. — Я всю свою жизнь живу так, как ты этого хочешь, — голос севший, монотонный, как дрель в воскресенье, — и если ты думаешь, что диктовать свои условия сейчас — это хорошая идея, то ты ошибаешься. Если ты думаешь, что я никто и ничто без тебя, то это неправда. И если ты думаешь, что я поведусь на твои…манипуляции, то нет. Уже нет. Что-что, но ты прекрасно научила меня самостоятельности. А вот сможешь ли ты без меня? Голос на последнем предложении практически переходит на крик. — Все сказала? Йеллоу продолжает издеваться, но сталь дает почти неощутимую трещину. И Ляпис этого достаточно, чтобы продолжить говорить. Она хаотично трет лицо и горящие щеки, уже не в силах остановить поток слов. Злость толкает ее дальше, в буквальном смысле отключая все вокруг и лишая Йеллоу возможности сбить ее с мысли. — Я жила по твоей указке, пыталась быть хорошей дочерью и хорошим музыкантом, но для чего? Для того, чтобы ты называла меня оборванкой? Для того, чтобы ты критиковала каждую неправильно сыгранную ноту? Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Чего ты вообще хочешь? Почему ты так вцепилась в эти филармонии и театры? Я для тебя проект твоей идеальной жизни или что? Я устала. Я не буду. Просто не буду. Я делаю все, и этого никогда не бывает достаточно, как бы хорошо я не играла. Я хочу чтобы ты мной гордилась и любила меня, но, видимо, это моя несбыточная мечта. Она почти задыхается и снова закрывает лицо руками. Жжение во всем теле слабеет, и ощущение реального мира возвращается на привычное место. Ляпис слышит тихий сдавленный голос. — С чего ты взяла, что я не делаю этого? От настолько уязвленного тона Ляпис чувствует слабый укол вины, но эмоции все еще бушевали в голове подобно шторму. Если она не скажет сейчас, то не скажет никогда. Внезапно ей становится очень горько. — Может ты меня и любишь, но я тебе не нравлюсь. Ты же меня на дух не переносишь. Мое лицо, мои повадки, мои навыки. Ты мне доказываешь это каждый день. Возможно, мне действительно не суждено понравиться тебе. Поэтому я просто не хочу это продолжать. Если хочешь, я уйду из дома и ты больше меня никогда не увидишь, — она криво усмехается и мотает головой, — Я не хочу играть классическую музыку, я не хочу сидеть в одиночестве в этом особняке, который даже не пахнет домом. Я не хочу идти в Миррор-бридж, не хочу возвращаться домой четко в восемь тридцать, не хочу носить эти дурацкие прически и рубашки семь дней в неделю, не хочу прятать свои “вонючие кроссовки”, — Ляпис делает воздушные кавычки и оголяет зубы в горькой улыбке. — Ничего из этого. Она слышит лишь тихий вздох и трет глаза, не имея сил посмотреть на Йеллоу. Голос с раздраженного, громкого и саркастичного опускается до ужасно уставшего. Она действительно чертовски устала. — Я и так достаточно строга к себе, как бы ты не пыталась убедить меня в обратном. Я хочу хоть раз провести день по своему расписанию, я хочу играть в других жанрах музыки и далеко не в филармониях и театрах. Я уже все могу. Я уже все умею. Но почему-то я все это начала осознавать, только когда находилась в тысячах милях от тебя. Я уже играла на концертах, и незнакомые люди дают мне больше признания, чем ты и кучка снобов в театрах. Поэтому делай, что хочешь, но я не смогу выполнить твои условия, мама. Наступает тишина. Но не оглушительная и не густая. Ляпис закрывает лицо холодными руками, пытаясь остудить пылающие щеки и восстановить дыхание. Град и молнии перестают тарабанить, чемпионат по гонкам закончился со счетом 0:0. Губы подрагивали. Гнев ушел, оставляя дикую опустошенность. Она была на грани слез, но глаза были сухими и обезвоженными. Что она скажет на это? И проходит много (много ли?) времени, прежде чем Йеллоу решается ответить. — Я и не думала, что ты настолько плохого мнения обо мне, — она говорит разочарованно и устало, и Ляпис вспоминает синяки под ее глазами. Она вообще спала? — ты не понимаешь этого, но я делаю все ради твоего блага. Я действительно…люблю тебя. И зря ты решила, что ты мне противна. Вопрос скорее в том, как другие могут на тебя повлиять. Ты ребенок, чтобы ты о себе не думала, — снова тяжелый вздох, — и я видела, что происходит с неокрепшей психикой в дурной среде. И ты понятия не имеешь, что я испытываю, когда вижу на твоем лице гигантский укус, или когда ты возвращаешься растрепанная и с большим опозданием, или когда ты сбежала на чертовы две недели и вернулась с синими волосами, — Ляпис неловко поднимает взгляд. Лицо Йеллоу нечитаемое, зависшее. Глаза пустые, словно просматривают тонны воспоминаний. Внезапно они загораются неопределенной искрой, и губы гневно поджимаются, — и ты действительно думаешь, что я настолько глупа, чтобы ничего не понимать? Ты думаешь, я не вижу ничего дальше своей работы и дома? Театр и филармонии — это достойная публика, достойная среда, поэтому ты и находилась там все свое детство. Музыка требует дисциплины, характер требует стержня. Чего-то добиться можно только через непосильный труд. И я все это давала тебе. Все репетиторы, все кружки, я давала тебе все это, но, естественно…Ты, бушующий и глупый подросток, ни черта не понимаешь. Голос жесткий, почти свинцовый, с нотками отчаяния. Она отчеканивает каждое слово, и Ляпис невольно морщится. Йеллоу затихает, прежде чем начать практически кричать. — Ты думаешь, было бы лучше, будь ты предоставлена сама себе? И где бы ты была? В собственной рвоте под сценой? В куче наркотиков и алкоголя? Ты думаешь, это лучшая тактика? Я хочу дать тебе достойное будущее. Хорошее образование, хороший старт, хорошую карьеру, — Йеллоу раздраженно выдыхает и трет переносицу, прежде чем немного смягчиться, — я хочу, чтобы у тебя горели глаза, как тогда на выступлении в Джорджии. Я хочу, чтобы ты могла себе позволить жить не на три копейки. Я хочу, чтобы ты была осмотрительна и знала про риски, а не вешалась на первого встречного, который показался тебе интересным и свободным… — Йеллоу усмехается, и почему-то Ляпис на секунду кажется, что она каким-то образом узнала про Перидот. Тело неприятно сковывает, — я знаю, как это бывает. Ты думаешь, что ты на коне. Люди тебя любят, ты молода, мятежна, хорошо знаешь свое дело. Но это все иллюзия. Для публики ты лишь шут. Картинка, которую они с легкостью заменят другим артистом. И ты можешь думать, что твоя глупая игра в звезду и двухнедельная поездка по дрянным концертам — это твой билет в мир, но это не так. Одна ошибка, один промах — и ты никто. И даже больше. Ты посмешище, позор. Йеллоу с силой тычет острым ногтем в грудную клетку безмолвно смотрящей на нее Ляпис. После она откидывается на спинку дивана, хватает бокал с тумбочки и делает глоток, смотря перед собой. Когда она продолжает, ее голос снова уравновешенный, но в нем сквозит жуткой усталостью, которая была так хорошо знакома Лазурит. — Эта сфера коварнее любой другой. Публика моментально забудет все твои заслуги, но запомнит падения. И у тебя есть все возможности на руках прямо сейчас. Ты не понимаешь, но у тебя уже есть билет в мир, огромные привилегии, на которые ты так просто плюешь. У тебя есть деньги, время и проводник. Я хотела быть твоим проводником, потому что у меня его не было, но ты плюешь и на это. Я хочу исполнить твою мечту, о которой ты, Ляпис, пока можешь даже не догадываться, — Йеллоу горько выдыхает, все еще неопределенно смотря перед собой, — я не хочу, чтобы ты ошивалась не пойми с кем и возвращалась вся в синяках. И я не хочу, чтобы ты сгорела на сцене, как… Йеллоу тут же выпрямляется и подносит руку к губам. Глаза Ляпис расширяются, а челюсть сжимается в резком приступе раздражения. — Как кто? Ляпис чувствует шум в ушах. Йеллоу все еще смотрела перед собой с застывшей рукой около лица. После она промаргивается и бегло смотрит на дочь, прежде чем накрыть пальцами рот и совершенно неестественным для нее образом опустить корпус на колени. Ляпис шумно сглатывает. — Вы так похожи. Вместо привычного уверенного голоса Лазурит слышит дрожащий шепот. И он пугает ее гораздо больше, чем крик и колкие замечания. По плечам пробегают мурашки, и девушка невольно обнимает себя за плечи в защитном жесте. — Твой отец…— Йеллоу все еще сидит в том же положении и еле заметно мотает головой, — я не думала, что мне придется поднимать эту тему. Я не думала, что до этого вообще когда-нибудь дойдет…Я была молода тогда. Чуть старше тебя. У меня тоже была надежда на музыкальную карьеру. У меня были амбиции, мечты, желания. И я встретила его. Твой отец был совершенно из другого мира. Я была отличницей и академисткой с музыкальным образованием, а он…бездарем с гитарой. Он играл в группе, ни слова не знал о Паганини или Моцарте. И был твердо уверен, что утрет нос Джону Леннону. И он был таким легким на подъем и обаятельным. Я тогда думала, что он любовь всей моей жизни. С ним мне было так легко, особенно после игры в оркестре и бессонных ночей над нотными листами, — она на секунду затихает. Ляпис слышит сквозящую, как прошедшая навылет пуля, боль в словах матери, — но, как я сказала, дурная среда губительна для неокрепшей психики. Мы пошли не по той дорожке. Только мне удалось выбраться, пусть и с полным провалом в своей карьере, а его вытащить не получилось. Я осталась одна с маленькой тобой на руках. И мне безумно повезло, что хоть какие-то связи с музыкой у меня сохранились. И я так боюсь, что ты тоже выберешь не ту дорожку… Ляпис не знает, что ей движет, но она быстро тянет руку вперед и крепко сжимает плечо матери. Ей было так тяжело видеть ее в таком разбитом и беззащитном состоянии. Йеллоу всегда была для нее авторитетным лицом. Скалой, которой наплевать на штормы и бури. И, сейчас, Йеллоу…ее мать выглядит такой маленькой. — Но я не мой отец, мам. Я не собираюсь делать все то, чего ты так боишься. Йеллоу поднимает корпус и смотрит на нее. Ее глаза блестят, и Ляпис не может прочитать, что в них плещется. Она неловко убирает ладонь с плеча матери. — Я знаю. Я знаю это. Вы похожи, но на самом деле, ты мне гораздо больше напоминаешь меня саму, Ляпис. Возможно из-за того, что он никакого участия в твоем воспитании не принимал, — Йеллоу едко усмехнулась и смахнула одинокую слезинку на острой скуле. — Почему ты не рассказала раньше? — А толку? Мне от одной мысли о нем противно. Но ты и его дочь тоже, поэтому говорить плохое об отце нельзя. Хорошее просто язык не поворачивается. Я никогда не хотела, чтобы ты росла в потоке ненависти к нему. Или еще хуже, если бы ты хотела его найти. Поэтому вовсе не говорить было лучшим вариантом. Они обе отводят глаза и смотрят перед собой. — А где он сейчас? Йеллоу снова поднимает взгляд и невесело качает головой. — Мне жаль, Ляпис. Лазурит закусывает губу. Почему-то мысль об этом незнакомом и туманном человеке заставляет мозг шипеть, как кусок карбида в грязной луже. Она ведь даже не успела с ним познакомиться…Ляпис шумно вдыхает через нос в попытке сдержать слезы и вернуть мнимое хладнокровие, а после смотрит на Йеллоу, которая прожигала в ней дыру сочувствующим и почему-то теплым взглядом. У нее самой глаза были на мокром месте. Ляпис успевает тихо всхлипнуть, когда Йеллоу подсаживается ближе и по-матерински крепко ее обнимает. Слезы горячим потоком струятся по щекам, и Лазурит по-детски хватается за ткань халата, прижимаясь к нему лицом. Это был действительно тяжелый день. Ляпис не знает, откуда в ее организме до сих пор были слезы. Возможно, она плачет из-за отца. Возможно, от общего напряжения. Возможно, из-за конца поездки. Из-за того, насколько она скучает по Перидот. Или, возможно, потому что она снова дома. Краем уха Ляпис слышит чужое шмыганье и прижимается сильнее в попытке хоть как-то поддержать свою маму в ответ. — Прости, мам. Йеллоу качает головой и всхлипывает, поглаживая ее по макушке. — Я тебя прощаю, прощаю. Ляпис не знает, сколько они сидят в таком положении. Она с горечью чувствует подрагивающие плечи матери, слышит собственные тихие всхлипы. Но в какой-то момент слезы высыхают солеными дорожками на ее щеках, а тело Йеллоу успокаивается. Она пару раз делает вдох, пару раз выдох. Руки ослабевают и просто ложатся на ткань халата. Йеллоу медленно отстраняется, бегло вытирая мокрое лицо. Она не смотрит на дочку, предпочитая глядеть куда-то вверх. Ляпис прикусывает щеку и опускает взгляд. В последний раз они обнимались, когда она разбила коленки в тринадцать. — Я могу не ехать в Миррор-бридж? Йеллоу усмехается, и Ляпис даже видит слабую искру веселья в покрасневших глазах. Ее щеки розовеют. Ладно, она действительно была типичным подростком, который даже в этом случае пытается выцепить послабление в наказании. Неловко. — Я подумаю, — голос матери хриплый, и она прочищает горло. Ее плечи расправляются, а лицо становится собранным снова, — то есть…мы что-нибудь придумаем. Обсудим все условия завтра. Мне нужно отдохнуть. Думаю, тебе тоже. Щеки еще больше нагреваются. Йеллоу, то есть Йеллоу только что сказала “мы”? Ляпис бегло кивает и неловко встает с дивана, — спасибо. Мать выдыхает и устало трет виски, откидываясь на спинку дивана и прикрывая глаза. Потом ее пальцы останавливаются, а брови немного хмурятся, — если что, в холодильнике есть еда. Ляпис снова отрывисто и стыдливо кивает, — спасибо. Я думаю, мне нужно поспать. Йеллоу “угукает” и снова начинает массировать свои виски. Лазурит тихо выскальзывает из гостиной все еще будучи под впечатлением от этого диалога. Быстро захватывает рюкзак у порога и поднимается по лестнице. Наслаждается тишиной и чистотой дома. Все таки, были плюсы в такой “стерильности”. Сейчас у нее было ощущение, что последние две недели она провела с колонкой у уха, и только теперь оказалась в комфортной тишине. Она мельком смотрит на дверь кабинета отца и старается отогнать все дурные мысли о нем. Нажимает на ручку уже своей двери и входит внутрь. По привычке кидает рюкзак в углу комнаты. Голова гудит и потрескивает, как светодиодная лампа. В комнате так же спокойно и тихо, как и на улице. Даже слишком тихо. Здесь темно, шторы задернуты. Ее не было всего пару недель, а ощущение, будто из жилого помещения ее спальня превратилась в старый чулан. Жаль, что Перидот тут нет. Все было бы намного проще. Или хотя бы казалось таковым. Ляпис плюхается на кровать, подгибает под себя ноги и осматривает знакомый стол. Все точно так, как она запомнила. Ровно на том месте, где оставила. Даже упавший с полки золотой кубок за победу в конкурсе пианистов. Мамина гордость. Лазурит, как старая фарфоровая кукла, поломано завалилась на кровать. Почему так тихо? Она так давно не была в тишине... За время поездки Ляпис настолько привыкла к девочкам, что сейчас, лежа на чуть пыльном одеяле, ощущала себя бабушкой, которую не навещают внуки, поэтому она в сотый раз пересматривает Шоу Кэрол Бернетт, лишь бы не оставаться одной со своими мыслями. Видимо, стоит опять начинать привыкать к этому. Больше никаких совместных завтраков в забегаловках, сопения возле уха и зарывшихся в волосы пальцев. Нужно собрать себя в руки и написать Перидот. Но для начала, надо отвлечься. Она падает головой на подушку под заправленным одеялом и достает телефон с клубком наушников. Включает первое попавшееся видео “Animal Planet”. Что-то про животных в Африке. “...у каждой зебры уникальный рисунок полос на шкуре, подобный отпечатку пальцев у человека. Никакие две зебры не имеют одинакового рисунка”. Перидот уже про это рассказывала. Ходячая энциклопедия. Не удивительно, что так рано посадила зрение. “...новорожденные детеныши весят всего 400 граммов. Они рождаются черными, через несколько недель….” Почему Перидот боится гиен? Они же совсем не страшные, маленькие и трусливые. И горбятся постоянно. Забавно. “...гиены в одиночку часто нападают на зверей в три раза крупнее себя. На более крупную добычу, например, буйвола…..” Ну, может не совсем безобидные. Но это и ожидаемо. Не все такие, какими кажутся на первый взгляд. Например, Жемчуг. Ляпис никогда бы не подумала, судя по ее виду, что та окажется тем еще сапожником в плане ругательств. Или они с Перидот. Совсем не отличались мускулатурой или навыками борьбы, но с Джаспер только так в драку полезли. И получили. Все еще немного стыдно. Как они две глисты на “буйвола” полезли. “...гиены же, подобно людям, готовы убивать друг друга, чтобы подняться вверх по иерархической лестнице”. Ладно, что-то жутковатое в этом есть, но во всем есть свои минусы и плюсы. Жизнь же не черно-белая, как зебра. Все перемешано и скомкано. Даже сегодняшний день. Девочки как-то супер мило с ней обошлись, надо будет им хотя-бы шоколадку какую купить. За все хорошее. И Перидот надо было еще что-то купить. На память. Что-то помимо кроссовок. Может быть, маску для сна… Или беруши. Она говорила, что периодически чутко спит. И просыпается тяжело. Хотя сегодняшнее утро и тяжелую ночь, наверное, не спасли бы ни одни беруши. На лице вырастает грустная улыбка, но видео она не отключает. Только теперь Ляпис не вслушивается, о чем там рассказывают. Мысли текуче проходят через весь день. Душный салон фургона, прощание…потом она прокручивает в голове весь диалог с матерью, пытается анализировать ее слова, но голова от этого начинает трещать только больше. Потом мысли перетекают к кабинету в паре метров от ее комнаты. Вот черт. А вдруг он следит за ней в виде призрака? Какой он был? Судя по словам Йеллоу, явно невежественный и очень ветренный. Но что еще? Как они познакомились? Что он носил? Кем он восхищался? Что ел на завтрак? Завтракал ли он вообще? Он был совой или жаворонком? Были ли женаты его родители? Что именно с ним случилось? Ляпис вздыхает. Может быть, спустя время ей удастся узнать больше деталей. Может быть, когда она уже закончит школу. На душе неприятно. Она никогда не интересовалась об отце до этого. Нет, конечно, она задавала вопросы, когда была маленькой, но Йеллоу всегда уходила от темы, и в какой-то момент Ляпис перестала спрашивать. Забавно, но единственная двойка, за которую ее не ругала Йеллоу была получена еще в начальной школе. “История моей семьи”. Кто вообще это придумал? Некоторые дети, тоже из неполных семей, рассказывали, как их отец героически погиб при военных действиях. Ляпис тогда стыдливо отсиживалась и надеялась, что учитель ее проигнорирует. В груди колит от непонятных чувств, и она решает отвлечься на что-то другое. Она вспоминает, как они ругались с организаторами в Эмпайр-Сити. Потом ее знакомство с Перидот. Ее кошачьи глаза и хитрую ухмылку. Потом первый удачный концерт, веселые вечера в компании подруг, покраска волос с Жемчуг в тесной ванной. И тут ее мысли натыкаются на красное платье. Красное платье, которое сейчас лежало в ее рюкзаке. Йеллоу, конечно, пошла на уступки, но если она увидит его, то Ляпис точно поедет в Миррор-бридж. Она резко вскакивает с кровати, подтаскивая рюкзак к шкафу. Скорее всего, Йеллоу не будет рыться в ее вещах, по крайней мере первое время точно, но так просто спокойнее. Со второй по счету полки снизу Ляпис достает обувную коробку с "компроматом", где лежали пару фотографий с Джаспер и ее личный дневник со средней школы. В последний раз кидает взгляд на стыдные сетчатые чулки и как будто еще более раскрасневшееся платье. Боже. В голове мелькают запотевшие стекла и потолок в ванной. Нет, не сейчас. Она достает из кармана рюкзака фотографию из фотобудки, оглаживает ее края, рассматривая их с Перидот лица. Почему такие хорошие и теплые воспоминания могут быть такими острыми? Она задерживает взгляд на своем лице, вглядываясь в его черты. Интересно, чем она на него похожа? Может, носом? У Йеллоу прямой нос с острым кончиком, а у нее совершенно другой. Остались ли его фотографии? Возможно, Ляпис стоит пробраться в закрытый кабинет. Но явно позже, когда все поутихнет. Она аккуратно кладет фотокарточки поверх платья и быстро закрывает коробку, задвигая ее за другие. Взъерошивает свои волосы. Потом вовсе идет в ванную и умывает лицо холодной водой, смывая с него пыль и соль. Хорошо, что она сегодня не красилась. Не было сил смывать макияж, а идти в душ подавно. Ладно, один раз можно его пропустить. У нее будет куча времени завтра. Спать не хочется. Ей все еще нужно написать Перидот. Ляпис подходит к окну и упирается мокрым лбом в стекло. И на душе все еще тошно. С Перидот действительно было бы легче. Сердце больно скручивает, и она обнимает себя за плечи. Было ощущение, что теперь ее жизнь стала совершенно пустой. Она смотрит на сумеречный пейзаж за окном. Разглядывать там нечего. Только ровный газон и высокий каменный забор. Ничего интересного. Внезапно телефон начинает вибрировать. Ляпис выуживает его из кармана и видит входящий звонок из общего чата. “Пользователь Ur bea$t хочет начать видео-чат”. Она убеждается в том, что наушники подключены, и нажимает на кнопку “принять”. И тут же в уши ударяют вопли в динамиках. Лазурит морщит лицо и быстро убавляет звук. Придурки. — О-о, и Ляпа здесь! — пиксельное лицо Аметист широко улыбается. Она подносит камеру ближе и, видимо, разглядывает ее, — чувиха, ты выглядишь максимально отстойно. Ляпис невольно ухмыляется и закатывает глаза. Рассматривает подругу, замечая немного зеленоватый цвет лица, — ты, к слову, тоже, Амс. Гранат и Жемчуг тут же начинают хохотать. Лазурит улыбается и подходит обратно к кровати, плюхаясь на нее. — Короче, эта придурошная снова траванулась. Ее начало мутить, как только мы тебя высадили, — комментирует барабанщица, что-то с жадностью поедая. Вроде бы, это лазанья. Жемчуг же вообще было видно только наполовину. Она ходила по комнате со стопкой вещей в руках, перекладывая ее то на одно, то на другое место. Зная ее, прибиралась. В чат добавляется еще один пользователь, и Ляпис с тихим восторгом замечает размытое лицо Перидот. И та выглядит примерно также, как и она сама. Даже несмотря на пиксельную картинку, можно было заметить красноватые глаза и немного осунувшееся лицо. — О, девчонки, вы друг друга стоите, — протянула Аметист, а после закашлялась и сморщилась. На заднем фоне послышался издевательский смех Стивена, что насмешило абсолютно всех в видео-чате. — И тебе привет, олух, — хрипловато ответила Перидот, почесывая нос. Ее глаза скользнули немного вбок, а уголки губ приподнялись. Почему-то Ляпис самонадеянно подумала, что это из-за нее. Вокалистка глотнула воды и облегченно вздохнула. Зелень с лица немного отошла, — так, о чем это я. Несмотря на то, что меня рвет во всех смыслах этого слова, я приглашаю вас отпраздновать наш первый тур. Берем хорошее настроение и алкоголь. Отказы не принимаются! Перидот хохотнула и облизала губы, — хорошо, я прилечу к тебе с памперсами для взрослых и тазиком. У меня как раз дед болеет, одолжит. Ляпис от неожиданной дебильной шутки подхрюкнула и прикрыла рот рукой, сдерживая смех и боясь, что Йеллоу ее услышит. Следом за ней захохотала Жемчуг, закрывая глаза руками, и после к ним присоединилась Гранат, закашливаясь лазаньей. Даже сама Аметист прыснула со смеху, а Перидот с самым горделивым образом смотрела в камеру. Когда всеобщее веселье поутихло, Гранат дожевала и прокашлялась. — Вообще, Аме, я только за, но завтра никак. Жемчуг тут же ехидно ухмыльнулась, — семейная суббота, да? Барабанщица закатила глаза, — не издевайся. Мы с мамой будем играть в Фифу, это святое. Аметист цокнула языком и разочарованно вздохнула, — ну и кидалово же ты. Ладно, на воскресенье перенесем. Гранат пальцами показала “окей”, и за камерой послышался неопределенная речь. Она закивала и снова посмотрела в экран, — девчат, мне пора уже, спишемся потом. Покеда! Все быстро попрощались, и барабанщица вышла из чата. Следом ретировалась Жемчуг с фразой “я тоже пойду, вы мешаете мне вещи перебирать”. Аметист выглядела крайне недовольной. — Ладно, голубки, так и быть, оставлю вас наедине, — ехидно прокомментировала она и махнула рукой, прежде чем выйти из чата. И они остались одни. Это было…непривычно. Девушки пару секунд просто молчаливо пялились друг на друга. Ляпис краем глаза смотрела на то, в хорошем ли ракурсе она находится. — Как мама? — с кривой усмешкой спрашивает Перидот и смущенно трет нос. Ляпис кусает губы, подбирая слова. — Ну…лучше, чем я ожидала. Но это был пиздец, — она нервно смеется, поднося микрофон от наушников ближе ко рту, и брови гитаристки хмурятся, — я имею в виду, все действительно хорошо. Мне кажется, я отчасти достучалась до нее. Но это было выматывающе. Я могу рассказать детали позже? Перидот переваривает информацию, видимо, уже строя свои догадки, а после медленно кивает, — окей. Тогда, давай о другом. Какие планы? Ляпис устало вздыхает и откидывает голову на подушку, — понятия не имею. Но я точно буду играть на фортепиано и, вероятно, работать репетитором...Я на мели. Может с девочками пару раз где-то здесь выступим. Потом школа, подготовка к экзаменам, сами экзамены, выпускной… Перидот морщит нос, — боже, выпускной класс был таким отстойным. Ляпис ухмыляется, — что, усиленно зубрила? — Не-а, — гитаристка качает головой и копирует выражение ее лица, — наоборот. Но сдала на отлично. Зубрежка для лузеров, плюс, если ты хотя бы минимально учишься все эти годы, то она тебе просто не нужна. Главное не знать, а понимать принцип. В конце своей пламенной речи Перидот пафосно поправляет очки, а Ляпис закатывает глаза. — Нерд. — Заучка. — Это одно и то же! — Нисколько. — Пойдешь со мной на выпускной? Ляпис тут же закусывает краснеющие щеки с внутренней стороны. Перидот лукаво сужает глаза, и она уже ненавидит всю эту историю с видео-чатами (качество картинки не позволяло ей увидеть крапинок в зеленых радужках и россыпь веснушек на носу). — Возможно. Лазурит возмущенно открывает рот, — хэй! Ты сходила на свой выпускной, не порть мой своим отказом. — Я не ходила, — Перидот проводит языком по зубам и морщит нос. — Серьезно? — Ляпис округляет глаза. Как бы ей не нравились ее зазнобные одноклассники, выпускной казался каким-то святым мероприятием, который ни в коем случае нельзя пропускать, — это же раз в жизни! Почему ты не пошла? — А смысл? Я толком ни с кем не дружила, мне наскучила школа еще в классе седьмом…А Зельда сама себя не пройдет, — Перидот пожимает плечами. Потом пару секунд молчит, и ее взгляд смягчается, — но на твой выпускной я приеду. Ляпис смущенно опускает взгляд и улыбается. Обдумывает слова девушки, после хмурится, — но если ты придешь в шортах и майке, то я… Перидот хохочет, — ладно-ладно. А что тебе нужно? Фрак? Или роскошное платье? Лазурит ухмыляется и пожимает плечами, — что-то из этого. Возможно, я сама подберу тебе наряд. И браслет с цветами. Гитаристка закатывает глаза, — настолько мне не доверяешь? — Возможно. Наступает комфортная тишина. Ляпис мечтательно смотрит вверх, представляя Перидот в каком-нибудь дурацком бальном желтом платье с цветами. Она не знает, который сейчас час, но ее начинает морить. Усталость в совокупности с присутствием Перидот дают свои плоды. Веки начинают потихоньку слипаться, когда девушка на линии задает вопрос. — Кстати, что за тату? Ляпис вскидывает брови и промаргивается, — тату? — Да, на тазовой кости. Лазурит потягивается и улыбается. Сонное состояние уже полностью накрыло ее, заставляя тело и мозг расслабиться, — это ты о чем все это время думала, а? Перидот, к ее удивлению, раскраснелась и прочистила горло, — ни о чем. Просто расскажи мне про тату. Ляпис немного серьезнеет, вспоминая тот вечер, — ну, это была тусовка с Джаспер. Она долго меня уговаривала, и я поддалась. Тату, если что, не парное, — она затихает, прокручивая в памяти, как было неловко оттягивать резинку трусов на какой-то случайной вечеринке, — вообще, по задумке, это зеркало, хотя сейчас это больше похоже на столовую ложку с рюшами. Я тогда почему-то ассоциировала себя с ним. Из разряда, что я повторяю и выполняю все, что делает человек, с которым общаюсь. Пытаюсь угодить и все такое. Перидот удовлетворенно мычит и потирает подбородок, — это все еще актуально? Ляпис снова смотрит вверх, сонно потирая глаза. Ее первая реакция — это сказать “да”, потому что это то, что было свойственно ей годами. Но потом она вспоминает свои слова в гостиной, свой порыв покрасить волосы в синий и просто свой побег. Наверное, все же что-то изменилось. Она не врала матери сегодня вечером, она действительно что-то умеет и что-то знает. И теперь сидеть по ту сторону зеркала казалось крайне неестественным. Теперь Ляпис хотелось действовать самой, не повторять за кем-то, не быть чьей-то тенью и в чьей-то тени, а жить по своим условиям. Она выдыхает. — Нет, думаю нет. Перидот нежно улыбается и долго-долго на нее смотрит. Ляпис еле выдерживает внимательный взгляд, и в какой-то момент ей кажется, что гитаристка уже является частью ее сна, а не реальности. — И долго ты будешь пялиться? — Ну, могу рассказать загадку. Ляпис тихо смеется и не может сдержать улыбки. — Дай угадаю. Ответ — разговор? — А вот и нет, правильный ответ — шнурки. Они обе тихо смеются, и Ляпис трет глаза. Перидот все еще так нежно на нее смотрит, что в другой ситуации это явно бы ее смутило. Но сейчас она испытывает только тихую, тягучую влюбленность, а также желание забрать эту девушку в свои сновидения. Она забирается под одеяло, наслаждаясь его прохладой. После смотрит на немного размытое лицо Перидот и улыбается, шепча в динамик. — Ладно, нам действительно удалось проверить судьбу. Гитаристка ухмыляется и кивает. — Согласна. А теперь спи, Жозефина. Я расскажу тебе о космосе. И глаза Ляпис цепляются за давно ставшие любимыми черты, а после медленно закрываются. Она слышит мягкий хрипловатый голос в динамиках, который ведает ей о черных дырах и дальних галактиках получше любого выпуска “Animal Planet”. Тело окончательно расслабляется, а дыхание постепенно выравнивается. Все-таки они завязали неплохой разговор.

The Lost Song — The Cat Empire