Полюби меня, если сможешь

      Уилфред молчал. Альфа только смотрел, оценивающе проходясь по фигуре скромно сидящего в кресле омеги. Представители слабого пола всегда манили альфу, и неловко поджимающий ноги Алан казался не столько несуразным и некрасивым, каким его скорее представлял альфа, сколько манящим и изящным в своей непритворной робости. Хрупкие плечи не знали серьёзных физических нагрузок, руки, на которых были обгрызены ногти, не прятали на своих ладонях мозоли, а ноги, представляющие особую ценность в омеге, по мнению альфы, были достойны дорогих туфель.       Алан же, не томимый интересом к альфе, без каких-либо мыслей, исподлобья поднял взгляд на развалившегося на диване альфу, которого не мог уже ненавидеть или любить. Омега не рассматривал его как мужчину, в его понимании это было безликое существо без целей, чувств, эмоций и настоящего в купе с прошлым и будущим. Нет. Это было тёмное пятно без человеческого облика. Если бы мог, Алан бы рассмеялся собственным мыслям и глупости ситуации, в которую он попал: омега буквально слушал ни что иное как «ничто» в своей жизни и боялся его.       Еле слышный шум, исходивший от телевизионной передачи, не так раздражал, как казался лишним в то время как два человека, сидящих в комнате, беззвучно прожигали друг друга взглядами. Они наблюдали друг за другом, и не чувствовали при этом неловкости, как её ощущают влюблённые, когда одними лишь глазами они выражают и флирт, и заинтересованность, и кокетство, не представлялись они друг другу и врагами — нет. Между ними было что-то, что указывало на то, что они друг другу не чужие люди: Фред проходился взглядом по мене собственнически, как-то грубовато с нежностями, как обыкновенно альфа смотрит на омегу, который оказывается в его поле зрения с какими-то претензиями на существование в его жизни, а Алан, как будто не боясь альфы, словно имея над ним какую-то власть, как казалось самому Фреду, смотрел ему прямо в глаза, хоть и исподлобья, обязывая альфу быть альфой, подчиняющим, а не подчинённым, мужчиной в прямом понимании этого слова. — Я устал от твоего молчания, омега, — не глядя переключая каналы, сказал Уилфред, — не хочешь поговорить, обсудить там шмотьё, поплакать? — альфа взял с кофейного столика открытую бутылку пива, — а то, знаешь, я джентльмен, всегда готов подставить слабым омегам своё плечо.       Он рассмеялся, подмигивая Алану, и выпил половину оставшегося пива, хоть и сжимал её слишком сильно, что создавалось впечатление, что она может лопнуть. — Что, так и не хочешь говорить? — альфа с грохотом поставил стеклянную бутылку обратно и ушёл на кухню, открывая холодильник, — или любишь другой язык, как там модно у вас, омег? Язык любви, да?       Алан встрепенулся и опустил ноги на пол, нахмурившись. Его руки подпирали голову, и отчаяние, захлестнувшее с новой силой искалеченную душу омеги, Возможность изнасилования нисколько не привлекала измученного омегу. — Не надо. Отпусти меня. Уходи. Я не буду заявлять на тебя, не буду искать, просто уходи, — омега тихо начал говорить, стараясь быть как можно более дружелюбным, — оставь меня в покое.       Уилфред прыснул и как-то некрасиво улыбнулся, подходя к дивану. — Даже если ты и заявишь, — вальяжно рассевшись на диване, Уилфред неторопливо закурил травку, которая хранилась у него в отдельном кармане куртки, — кто поверит тебе? Радуйся, что тебя выебал я, а не сосед выше, — он перекинул левую ногу на правую, посмеиваясь, — всё равно я вернусь, лапа, а ты будешь ждать. Правильно?       Алан не то, что бы не мог поверить в сказанное альфой, но на душе спокойнее не стало. Он вернётся. Он уйдёт. Уже такая маленькая, еле слышная в отголосках реплики надежда заставила омегу остаться на своём кресле, а не дойти до своего телефона, который сейчас лежал рядом с экраном. Видимо, альфа успел стащить его из куртки в тот день, когда всё началось.       Омега старался не обращать внимание на обидные слова Уилфреда, на последующие издевательства, которые альфа не мог придержать, оскорбившись на просьбу покинуть дом. Неприятный запах травки, который покуривал альфа, не добавлял альфе в глазах омеги ни одного признака личности или каких-либо отличительных характеристик как человека. Он продолжал сидеть, уже рассматривая свои ногти, пострадавшие как от борьбы с животным, сидящим в метре от него, так и от собственных зубов. — Ты знаешь, омега, что ты меня не забудешь, — альфа как-то загадочно смотрел на экран телевизора, — смотри, — он пультом указал на телевизор, где шли какие-то ненужные местные передачи.       Каналы про музыку никогда не увлекали Алана, да и в принципе он был далёк от ненужных сплетен про современных музыкантов, большое значение придавая как раз-таки журналу и картинам, общаясь с художниками и напрямую, как казалось самому Алану, разговаривая с картиной. Он видел в них что-то живое, цельное, что нельзя найти ни в одном живом человеке — душу, робкую и ранимую, отражающую что-то сокровенное, чем в современности не готовы делиться люди даже при самых откровенных разговорах — то, что может выразить только искусство. И Алан это любил. Они любил писать, читать, смотреть, но, что странно, сам в художестве себя не пробовал, а музыку не слишком уважал и не знал никого, кто бы занимался этим профессионально, хотя в кругах знатоков и любителей искусства занимал не последнее место.       Без интереса глядя на экран, с которого симпатичный молодой человек с писклявым голосом рассказывал о каком-то там Вилли Нельсоне, Алан думал совсем о другом. Работа. Он так давно не был там. Сколько времени прошло с того дня? Два? Семь? Двадцать? Он даже не смотрел на календарь, не мог взять в руки телефон, но был спокоен — смышлёный и обаятельный омега Берти, который не был талантлив или разборчив в отношении картин, но обладал теми самыми навыками, полезными для работы с общественностью — коммуникабельность и настойчивость, точно справился со всей рутиной, ненужной, но обязательной в выполнении работы на руководящей должности. Поэтому Алан не беспокоился и не обижался, что ему не звонят или не ищут его — он сам запирался на недели дома за очередной статьёй или последним просмотром предстоящего выпуска журнала для публикации. — Да смотри же ты, несносный омега! — Уилфред забавлялся, подтрунивая над Аланом, — это же я! Видишь?!       И Алан с нарастающим внутри раздражением уставился с гиперболизированный вниманием на мальчишку, продолжавшего вещать про Вилли Нельсона, «легендарного рок-исполнителя, сбежавшего с собственного концерта на последнем слове хита», про которого Алан никогда и не слышал. — Как же наскучили эти фанаты, концерты и бляди, — с циничным тоном начал «Вилли», оставляя косяк на блюдце из фарфорового сервиза — ты представляешь, нет, ты представляешь, я так люблю свою музыку, а этот ёбаный хит, написанный Беном! Они крутят его просто везде и заставляют, нет, ты подумай, заставляют меня постоянно петь её, на любых концертах, будто это самое пиздатое, что я когда-то делал! Нет, ну ты представь!       Алан не мог сказать ни слова — он не мог ни сочувствовать, ни отпускать едкие комментарии по поводу того, что так ему, мудаку, и надо. Ни-че-го. Его настроение менялось с пессимистичного от присутствия пристающего к нему существа к оптимистичному, когда он думал, что его жизнь, прежняя жизнь снова вернётся к нему. — А вот что, Алан, — альфа редко обращался к нему по имени, — мы ведь почти семья. Знаешь, такая образцовая семья из рекламы повышения демографии или какой-то другой социальной хуйни: альфа, омега и такая богатая квартирка. А ещё ты, короче, единственный, кто знает всю эту хрень с Беном, с его песней. Мы постоянно с ним срались из-за неё, тип везде автор — я, поэтому считай, у него эти права спиздил, — Фред смеётся, разглядывая ноги Алана, — вот такой я мудак.       Фред как-то странно смотрел на Алана. Ему и правда не хватало кого-то, кому стоит выговориться, кого-то, кто будет с ним вот так вот сидеть у телевизора и смотреть всякую хрень, слушать его, может, смеяться и любить. Или что там ещё должны делать нормальные семьи? Мир для альф, конечно, был более радушен, чем для омег, которых можно просто покрыть в нужный момент и вот так сидеть с рандомным омегой, попавшимся не пойми как. Альфа и сам удивлялся, как так случилось, что он смог попасть в такое место с этим омегой, который как-то не особо вписывался в понятие «омеги» для самого Уилфреда. Просто хотелось его ебать, ну и прижать к себе, когда он выглядел так охренительно мило и беззащитно. — Ты такой… — Уилфреду всегда хотелось вывести на диалог Алана, который если и отвечал, то как-то немногословно, — пиздец какой странный и милый. Я тебя простил даже, такого чудилу, ну, за гитару свою. И губы у тебя, знаешь, прямо говорят, что ты ебабельный.       Омега ничего не отвечал. Он резко вскинул глаза, услышав нотки сексуального подтекста в последних словах альфы. — Иди сюда, лапа, исполнишь свой супружеский долг, — Фред рукой поманил омегу к себе, — ты же знаешь, что такие как я часто женятся на шлюхах, — он с ухмылкой смотрел на Алана, — так вот, за хороший отсос будет тебе и кольцо, и свадьба, и даже Мальдивы, как вы, омеги, любите.       Алан потряс головой. Нет. Нет. Нет! Ничего подобного делать он не будет. Сколько всего он уже перенёс?! Как над ним он уже только не издевался. Но нет. Он снова. Снова лезет к нему с извращениями. Алан как будто рефлекторно сжал губы и затрясся. Он не позволит. Больше не позволит над собой издеваться.       Как же он устал! Алану уже было плевать, певать на всё. Он просто хотел спокойствия. Спокойствия и что-то родное. И почему-то сразу вспоминались глаза папы. Милого, родного папы, который всегда ласкал его в детстве, целуя в лоб. И омега понял, в одно мгновение осознал, что для него важно, что он должен сделать — остаться личностью — с воспоминаниями, радостями и горестями, которые он пережил. И он знал, что для этого требуется.       Неожиданно для альфы Алан резко вскочил с кресла и побежал в ванную комнату. Фред не успел среагировать и только смог поймать омегу за палец, но тот стряхнул его некрепкий захват одним движением и двинулся в сторону ванной.       Фред сразу помчался за Аланом, пытаясь выбить дверь в комнату. — Алан, чёрт возьми, открой! — он легко постучал ладонью по двери, — ну же, будь хорошим омегой!       В ответ Фреду раздался лишь звук бьющегося стекла и шипение омеги. Альфа затих и начал прислушиваться, как омега, по-видимому, перебирает руками стекло, а после включает воду, хныча. — Алан, не дури! Алан! — громче начал кричать Фред, пытаясь открыть дверь, дёргая за ручку, — я выбью эту дверь, я её выбью к чёртовой матери, если ты не откроешь!       Ответного действия не последовало, только струя воды отчего-то отчётливее раздавалась в ванной комнаты, где был омега. — Алан, лапа, открой, — Фред начал уже бить по двери кулаком, — я не шучу, я её выбью!       Удары кулаками тоже не произвели никакого эффекта ни на омегу, ни на деревом из которого была сделана дверь. Фред начал разгоняться в просторном коридоре, чтобы ударить по ней плечом, навалившись силой.       Он бил и бил эту чёртову дверь, пока раздавались какие-то звуки внутри. Он пытался, отчаянно пытался сделать хоть что-то, потому что испугался. И за что или зла кого именно он не знал: альфа никогда не был в экстренных ситуациях, и сейчас, выпив пиво и закурив травку, он, разморённый экстазом и неожиданным недельным отдыхом, был буквально в состоянии аффекта, как и омега за дверью. И здесь битва была уже на равных — омега, который, по-видимому, пытался сделать что-то с собой или альфа, струсивший и перепуганный альфа, возбуждённый и от нахождения омеги и от неожиданно сложившейся ситуации.       Не сдававшая под натиском альфы дверь жутко бесила, как и шуршание за дверью омеги — он включал и выключал воду, копошился в стекле и пытался, видимо, найти хоть что-то, чтобы забаррикадировать дверь, но это бы не помогло: у омеги в доме не было ничего, что могло бы помочь ему закрыть дверь сильнее, чем щеколда, которая вот-вот норовила поддаться.       Альфа бил кулаками, старался выбить её плечом, навалившись всем весом и теперь начал бить ногами. Он всеми способами старался сделать что-то с этой проклятой дверью, лишь бы успеть до того, как омега что-нибудь сделает — что-то непоправимое, что могло бы обеспечить Фреду и нериятности различного рода.       Он рычал и злился, бил на двери всем, что попадалось под руку, проклинал всё подряд, и дверь поддалась. Неожиданно для него самого она треснула где-то и слетела с петель.       Силы у него было много, и Уилфред буквально отодрал её с концами и переставил к стене. Он мгновенно уставился на дверной проём, в котором уже не было двери.       Омега сидел в ванне, на половину наполненной водой и плакал, сжимая в окровавленной ладони большой кусок битого зеркала. Его руки тряслись, пока слёзы скатывались по порозовевшим щекам и падали в воду, что добавляло ситуации какой-то горести. На полу и в раковине поблёскивали кусочки стекла, которые хранили на себе алую жидкость, и Фреду стало плохо.       Отчего-то ему стало паршиво, да просто хуёво, когда он взглянул на омегу, который всхлипнул и потряхивающей ладонью поднёс неаккуратный и блестящий кусок стекла к запястью под мерное журчание воды. — Лапа, ну не надо… — Фред выставил руки вперёд, как бы успокаивая омегу, — это, блять, не выход. Дай сюда стекло, Алан.       Он подошёл чуть ближе, и Алан только прижал осколок к запястью ближе. — Всё, всё, — Фред отошёл на пару шагов, слыша под подошвой домашних тапочек звук стекла, — у тебя же наверняка есть семья, друзья там… не глупи, лапа!       Он выжидающе смотрел на омегу, и в глазах его, видимо, отражалось не меньшее отчаяние, которым горело пламенем во взгляде омеги — так смотрят только те, кому нечего терять. — Алан, пожалуйста, — с напускным спокойствием, в котором всё же слишком слышался испуг, продолжал альфа, — я сделаю всё, что ты захочешь, только, пожалуйста, не делай этого!       Алан посмотрел на него как-то отстранённо, ощущая превосходство. Он чувствовал, что он победил — он проиграл себе, не смог, оказался слабее обстоятельств, которые нахлынули на него так внезапно, лишив его жизнеспособности, самой жизни в её самом простом проявлении, но всё-таки он оказался сильнее альфы — того, кого он не хотел называть ни альфой, ни человеком. Вот сейчас, наверное, омега почувствовал над ним власть и понимал, что он может попросить всё, что угодно. — Уходи, просто уходи, — начал омега дрожащим голосом, — я не хочу… не могу тебя видеть. Просто уйди и никогда, никогда не возвращайся!       Альфа смотрел на омегу, который казался ему земным в единственном живом порыве, который мог бы подтвердить, что Алан — человек. И он испугался его живости, его решительности в отношении него, Фреда и силы, исходящей от него силы отчаяния и ненависти.       Они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Уже не Алан смотрел на него исподлобья, пряча свой взгляд от испуга и неловкости, а он — — Дай мне собраться, лапа, — альфа наступал со звуком на стекло, — и я уйду.       Алан сидел в холодной ванне с дрожащими руками, до сих пор сжимая в ладони кусок стекла, чувствуя, как горячая кровь стекает по его запястью к локтю, и плакал. Он внимательно слушал, как Фред что-то собирает, как в холодильнике гремят стеклянные бутылки и почти не верил, что это происходит с ним.       И только когда альфа пробормотал, хлопнув дверью, Алан понял, что всё кончено. Он вздохнул и облегчённо, и как-то жалко, начиная рыдать и кричать от боли — не той, что крылась в окровавленной ладони, на которой, вероятно, останется шрам, а той, что сидит где-то глубоко внутри каждого, кто когда-то жил и чувствовал.