Полюби меня, если сможешь

      Уилфред чувствовал, что что-то не так. Он любил омег, любил с ними тусоваться, трахать, а они любили его в ответ, не храня свои поцелуи и улыбки от него. Он, честно говоря, всегда им нравился, а они нравились ему. Так почему Флорес, этот сучёныш, так его недолюбливал? Вот и сейчас, когда Уилфред отнёс его на кровать после того, как омега уснул в кресле в позе ребёнка, сгорбившись и приняв совершенно неудобную позу, он не мог понять, как такой омега, безразличный, скучный и совершенно неправильный, мог интересовать его больше одного перепихона?       Он смотрел на откровенно некрасивый профиль омеги, слишком строгий и волевой, с едва проступившими морщинами, которые, казалось, именно за эти дни стали отчётливее видны на его лице, на опухшее от слёз лицо и светлые и длинные ресницы, не понимая, что он мог в нём найти. Может, у него была действительно узкая задница или слишком приятный аромат? Ему нравилось, когда покорялся такой омега. Он ощущал себя победителем, настоящим мужчиной, когда забрызгивал спину семенем, потом растирая его по ягодицам и пояснице ладонью. Уилфред получал удовольствие от того, что видел в глазах омеги сопротивление, неповиновение и волю, а потом прогибал его в пояснице и драл, как шлюху, пойманную в баре под большим количеством мартини.       Неуёмная энергия, которая всю жизнь наполняла нутро Уилла, казалось, терялась в этом омеге. Это пугало сосредоточение его достоинства и мужества, которое он демонстрировал всем, скрываясь за виртуозной игрой и эпатажным поведением. Он чувствовал себя как-то не так, этот омега, которого он даже не знал, пробуждал в нём какие-то чувства. Чувство безысходности, ярости и страха. Он действительно боялся. Боялся этого омегу и то, что заставляло его думать о нём. Казалось, будто сознание сосредотачивалось на омеге. Буквально он зациклился на ком-то одном. Это бесило, бесило до невозможности, и Уилфред это ненавидел. Ненавидел так, что хотел высосать из этого омеги жизнь, сделать его чем-то таким, что не могло бы иметь той энергетики, той ауры, запаха, вкуса и всего остального, что составляет личность.       Поэтому сейчас Уилфред проводил большим пальцем по губам омеги и чувствовал, как его тело непроизвольно вздрагивает от каждого прикосновения, а ноздри слишком сильно раздуваются при дыхании, что было понятно, что омега уже не спит. Его лицо, до того более безмятежное, сейчас было нахмуренным, и ресницы подрагивали, поэтому Уилфред точно знал, что омега не спит, но тот демонстративно не открывал глаза, и это было заметно. Он плохой актёр, и Уилфред усмехается. Забавный омега. Повезло, что у него было с собой достаточно дури, а то он не знает, чем ещё можно себя занять, потому что этот омега, эта притворная сука сломала его гитару.       Кровать прогнулась под весом Уилфреда, и он пренебрежительно рукой подвинул спящего Алана, чтобы лечь рядом. И он закурил. Дурь всегда помогала ему расслабиться и отпустить ситуацию. Внезапно стало смешно. Он лежит в чужой кровати с омегой, который делает всё, чтобы не общаться с ним и не видеть его. Даже притворяется спящим, чтобы его, Уилфреда, не помнить и не бояться. Вот. Хорошее слово. Уилфред хрюкает от удовольствия, когда понимает, что омега его боится, и боится не меньше, чем он. И это приводило Уилфреда в какое-то сумасшедшее возбуждение, граничащее с безумием. Он наслаждался, когда начал проводить по шее омеги шероховатыми пальцами, второй рукой придерживая самокрутку с дурью, а затем, почувствовав, что омега не дрожит под ним и старается не реагировать на прикосновения, а лишь почти неслышно дышит и шевелится, Уилфред приближает к нему своё лицо и выдыхает едким дымом на Алана. Тот приподнимается на кровати и кашляет, а Уилфред смеётся, чувствуя возбуждение, радость и безмятежность, как будто с ним происходит что-то фееричное, что-то на грани разума, в повелении пустоты и бесконечности. — Ты такой забавный, Алан. Знаешь, не будь ты такой сукой, я бы в тебя, может, и влюбился бы даже, — он вальяжно переворачивается на спину, глядя в потолок, — я бы дарил тебе цветы и трахал по ночам, слушая, как ты стонешь, что любишь меня.       Он закуривает снова и смеётся. В этот момент Алану даже кажется, что альфа приобрёл какие-то черты человечности. Будто из той тьмы, которой он казался, появляются какие-то очертания личности, что-то такое, что может охарактеризовать его как человека, как кого-то, кто имеет какие-то чувства, эмоции, кто является, согласно старым законам, творением бога. И от этого осознания Алан пытается выбраться из-под одеяла, на котором лежит альфа, лишь бы уйти, лишь бы не видеть, лишь бы не чувствовать и не понимать. Не понимать ничего, из того, что происходит с ним.       Уилфред так и лежит на своём месте, и несмотря на то, что Алану удаётся выбраться, унося с собой одеяло, как защитную оболочку, через которую не будет ни видно, ни слышно этого ужаса, альфа играючи дёргает ткань, и омега падает на пол, больно ударясь коленками и ладонями, на которые он старался упасть, чтобы не повредить лицо. — Алан, ну как же так? Такой неуклюжий и несчастный, кажется, что вот-вот заплачешь, — Уилфред пристально смотрел на парня, который даже не поднимал головы, — ты же знаешь, что меня заводят маленькие омежки, которые любят сильных альф, готовых их защитить. Хоть ты и староват, но поведение у тебя как у малолетней шлюхи. Да, Алан?       И альфа пристально следит, что сделает омега. А тот только начал всхлипывать и биться головой об пол, поставив руки на ламинат, чтобы можно сильнее ударить. И не то, что бы Уилфред испугался за него, но смерть омеги, такая глупая и совсем ненужная, не вдохновляла его, тем более тогда, когда возбуждение было уже ощутимо. Он даже гордился собой в какой-то степени, что его член не обмяк от такого созерцания ничтожества. И он смотрел, смотрел, как больно омега бьётся головой, проверяя своё терпение, а не прочность головы омеги. Пожалуй, тех ударов не хватило бы, чтобы принести себе реально тяжёлый вред, но набить шишки и поставить себе пару синяков вполне реально.       Уилфред был не дурак, и понимал, чего омега добивается. Он думает, что так же, как и рвота, подобное поведение заставит его потерять интерес. И этим Фред упивался больше всего, что такие происки омеги никак его не берут. Вот совсем. Его наоборот заводило, что он берёт то, что хочет. Хочет такого ущербного омегу, и он его получает. Он чувствовал себя покорителем, лучшим завоевателем, который берёт от жизни всё. — Ну-ну, Алан, иди сюда! — Уилфред встаёт с кровати и поднимает Алан словно тряпичную куклу, — обними меня, я хочу чувствовать тебя, твои слёзы, всё, что ты готов мне дать, — и он заставляет омегу обхватить ногами его торс, — всё хорошо, Алан, всё хорошо!       Уилфред успокаивающе гладит его по спине, а Алану становится ещё более тошно, и он ладошками бьёт альфу по мощной спине и громче плачет ему в плечо, ощущая, как твёрдый член упирается ему в задницу. — Пусти, пожалуйста, пусти, — Алан еле шепчет в плечо альфы, — я не могу больше, пусти меня!       И он снова захлёбывается в слезах, потому что бессилен, пока альфа держит его на руках. И омега ощущает себя ребёнком, который находит уют в объятиях родителя — тёплых и нежных. Может, это оттого, что его никто так трепетно не обнимал совсем давно? И от этого становится только горче. И Алан в полную меру ощущает, как эти отвратительные руки, творившие с ним такие вещи, обжигают его тело даже такими невесомыми касаниями. — Пусти меня, Фред, — омега уныло, совсем отчаянно и тихо говорит альфе, — я устал, честно.       В ответ его только нежно целуют куда-то в затылок и кладут на кровать, поглаживая торс. — Сейчас тебе будет хорошо, омежка, — альфа только начинает целовать его лицо, противно слизывая слёзы со щёк.       В это время Алан отворачивается к окну, чтобы увидеть, как блюдечко из любимого сервиза сейчас наполнено какими-то окурками и грязью. Он смотрит и не видит, буквально не видит в этом доме ничего своего — противное место, которое пропиталось этим альфой, который лежит на нём, подтираясь своим мерзким отростком и облизывает его как леденец.        Он только снова тихо плачет, когда с него снова снимают домашние штаны, и анус смазывают какой-то дурно пахнущей смазкой, чтобы облегчить проникновение. Алан не питал никаких иллюзий по поводу того, что снова и снова его будут насиловать, убивать и уничтожать. Он уже даже привык. И сейчас ему не хотелось ничего абсолютно. Хотелось домой. В тот дом, где ему было бы уютно, хорошо. Чтобы по-домашнему одетый Алан просыпался от утреннего солнца и чувствовал с утра свежий аромат кофе, который кто-то заботливо ему приготовил, как он улыбается всему, что его окружает. А что сейчас? Что с ним стало?       Он ужасно устал. Снова, когда его насилует этот альфа, который впервые при этом смотрит на его лицо и пыхтит прямо на него, как он пока плавно совершает фрикции, придерживая себя на локтях.       Алан желает, искренне надеется, что это чёрное пятно, которое находится сейчас над ним, исчезнет. Просто пропадёт и не вернётся. Не вернётся никогда и ни за что. И он улыбался. Впервые за эти дни он искренне улыбался тому, что чувствовал. Пускай что чувство от того, что что-то ещё не произошло, но обязательно произойдёт. Когда-то же этот альфа уйдёт. Когда-то его не станет в жизни Алана, и он забудет. — О чём ты думаешь, омега? — хрипит Уилфред, немного нахмурившись, — смотри на меня! Смотри, смотри в мои глаза, ты, Алан!       Алан знал, что альфа злится. Понимал даже, из-за чего именно. Пускай они ничего не знали друг о друге, как о личностях, но они знали друг друга иначе. Они чувствовали какую-то связь, определённо. И это страшило. Алан ощущал, что альфа злится из-за того, что он думает не о нём. Не о нём думает, улыбаясь чему-то, пока его просто трахают на кровати, а он безразлично смотрит на свой подоконник, где лежит чужая дурь. Он ощущал его чувства как свои собственные. Наверное, такие обстоятельства сближают. Они вместе — жертва и насильник. И интимная близость, такая священная и возвышенная для одних и такая повседневная и грязная для других смешалась сейчас. Омега чувствовал самую грязь, ту пучину похоти, которая кроется в альфе, который накрывал его сейчас, буквально вытряхивая из него душу и всё, что только может забрать альфа у омеги, а Уилфред ощущал ту возвышенность и то удовлетворение, которое, наверное, испытывали первобытные альфы, приходящие с охоты и трахающие своих омег, завоеватели, настоящие воины, которые укрощали не только добычу, но и омег.       И альфа смотрел на омегу, в строптивости своей отводящего глаза, и думал о том, что он ещё не покорён. Нет. Этот омега скорее даже покоряет его. И он злился, безумно злился на такого омегу, которого он не мог ни взять, ни удовлетворить. Просто никак. Он злился и толкался в него больше, пытаясь сделать так, чтобы омега его прочувствовал, чтобы покорился. Но он всегда был разным, когда его трахали. Этот Алан, этот чёртов Алан, который бился в истерике, рыдал, блевал и апатично смотрел на все вокруг, вдруг просто не делал ничего. Он лежал и смотрел. Даже не на него.       И Уилфред специально толкался в него глубже, чтобы тот чувствовал его и сжимал ягодицы до боли, чтобы там оставались его отпечатки. На это омега только глубже вздыхал и вздрагивал, не говоря ни слова и не прогоняя ни единой слезинки. Он не мог понять этого омегу, который и бесил, и который вёл себя постоянно по-разному. Альфа даже несколько чувствовал отвращение к себе, что не может заставить омегу что-то прочувствовать. Вот вообще ничего. Но он кончал, и всё равно пропихивал в этого омегу, пусть и без удовольствия. Пусть без всего, что можно было бы прочувствовать, когда ты приближаешься к оргазму.       Уилфред просто навалился на омегу, целуя его шею и щипая соски, чтобы видеть хоть какую-то реакцию от омеги, чтобы омега хотя бы подавал признаки жизни. Потому что извращенцем Уилл себя не считал. Он любил омег — живых и страстных, и был в этом уверен. Но сейчас, глядя на Алана, он как будто бы чувствовал, что омеги ему нравятся другие. Те, в которых хотелось кончить без опасений и отвращения. Те омеги, в которых пальцами хотелось обратно заталкивать сперму. Только вот почему-то не сходилось одно — он таких не встречал. И почему-то всё равно аккуратно поглаживал колечко ануса Алана, играючи зажимая подушечкой большого пальца вход, чтобы его семя не вытекало. И пока ему не надоело, он разглядывал омегу под собой, стоя перед ним на коленях, но теперь уже Алан смотрел в потолок. И Уилфред, отчего-то опустошённый и потерянный лёг рядом, глядя в потолок вместе с ним.       Омега не знал, о чём он думал, чего он хотел и почему у него менялось настроение — просто неинтересно. Наверное, они пролежали так минут десять, после чего альфа внезапно встал и начал натягивать на себя одежду. — Я хочу поговорить, Алан, — даже не бросая на него взгляд, уже в дверях бросил альфа, — умойся… и оденься тоже.       Алан ухмыльнулся. Наверное, так себя чувствуют омеги, годами живущие в браке с нелюбимыми альфами. И он был счастлив, в какой-то степени счастлив, что это с ним не навсегда. Что это убожество уберётся из его жизни, что его с ним ничего не связывает. Абсолютно. Алан просто потерялся на несколько кошмарных дней из жизни, полной чего-то хорошего. И он встал. Просто пересилил себя и умылся. И даже посмотрел на себя в зеркало, улыбаясь. Пускай на лбу виднелись покраснения и шишки от его ударов об пол, он смотрел на себя в зеркало. Смотрел своим страхам в лицо. И, наверное, именно поэтому даже не стал заходить в душ, чтобы смыть с себя чужую засохшую сперму. Пока что. Потому что он сильный и отважный, потому что он — омега. И, наверное, именно поэтому он пошёл в гостиную, где сидел альфа. Пусть и шаги его с каждым разом становились неувереннее. — Я уж думал, что придётся тащить тебя силком, — попивая пиво и включив какой-то местный канал с новостями на телевизоре, протянул альфа, — присаживайся.       И как-то странно, будто сквозь него, посмотрел альфа и легким кивком головы указал ему на кресло, стоящее в у стены. И Алан забрался на кресло с ногами, рассматривая пальцы ног. Но всё равно слушал.