Орлиная наследница

      Когда уж переваливает за полдень, просыпается Сванхильда от шума: гомон на улице стоит, будто в разгар базарного дня. Потирая глаза, она недовольно бормочет что-то себе под нос: скромное в таверне убранство, не чета её покоям в доме матушки, где и стены толще, и окна не во двор выходят.       Может, и вовсе зря она всё это затеяла: осталась бы дома — могла бы спать сколько влезет и резвиться с дворовыми девчонками. А то Сигмар, перед тем как дальше двинуться, наняла пару местных охранниц её сторожить — так, что даже носа из комнаты сунуть без их ведома нельзя.       Едва вспоминает Сванхильда о своём заточении — тут же раздаётся резкий стук в крепкую дубовую дверь.       — Да благоволят ветра вам обеим, — хмуро бормочет она, открыв дверь: навестить пришли её обе тюремщицы. — Чего надобно? Неужто на прогулку узницу отвести соизволите?       Сванхильда, прикрыв рот рукой, широко зевает. И охрану приставили, и окна снаружи на замок закрыли: убийц в остроге хуже стерегут!       — Никак нет, кюн-флинна, — отчеканивает одна из женщин, кладя руку на торчащую из ножен рукоять. — Никак нет. Ярлина за вами послала, приказала тотчас же к ней в длинный дом явиться.       Едва Сванхильда успевает натянуть новенький полушубок, как выводят её под руки из комнаты — едва ли не силком — да сажают на заранее подготовленную лошадь, холёную да белоснежную, будто облако. На улице городской шум ещё сильнее в уши врезается: люди вокруг суетятся да лопочут так, что ни слова не разберёшь.       Лошадь, пофыркивая, чинно шагает по свежему снегу, женщины — рядом по обе стороны: теперь уж не преступницей под конвоем Сванхильда себя чувствует, а прославленной воительницей, гордо ступающей на верном скакуне да сверху вниз на всех вокруг взирающей.       — С чего мне честь такая? — наконец спрашивает она, цепляясь пальцами за золотую гриву: хоть и не впервой ей в седле сидеть, а всё равно как-то боязно. — Матушке что передать надо?.. И скажите наконец, отчего шум-гам стоит — уши болят, вот-вот отвалятся.       Охранница, держащая лошадь под уздцы, приостанавливается и со второй женщиной переглядывается, будто советуясь о чём-то.       — Не волнуйтесь, кюн-флинна, — наконец молвит она. — Не знала ярлина, какую дорогую гостью у себя в городе принимает, вот, видимо, и хочет поприветствовать по-хорошему. А что до шума… Радуется народ просто, страсть как радуется: изловили наконец одну дикую тварь, за которой ярлина уж много зим охоту ведёт.

***

      Лёгким оказывается у Сольвейг пробуждение, не в пример прежним попойкам. Будто не в своём она теле оказалась: и светло вокруг, и тихо, и рубаха на ней новая, шёлковая и словно по фигуре пошитая. Сольвейг сперва досадливо морщится, вспомнив, что старую порвала ненароком, — но тут же, махнув рукой, успокаивает себя: та всё равно уж на тряпки годилась.       С лёгкостью в теле садится дева на постель: даже голова не гудит и не ходит кругом, — сроду не бывало ей с утра так хорошо, разве что руки дрожат, будто окунули их в ледяную воду.       Она потягивается и протяжно зевает; на шум оборачивается юноша, стоящий возле уставленного свитками и книгами шкафа — готова дева поклясться, что мгновение назад не было его на этом месте.       И кажется ей, будто было уже это всё когда-то: и сладкое позднее пробуждение, и богатая чужая постель, и прекрасный юноша рядом. Только на этот раз перед нею не светлый и кроткий, словно дитя, Эйнар, а распутник полузнакомый — разве что не видно за платьем узоров на точёном стане. Да и у самой Сольвейг мысли уж не те, что были в утро их с Эйнаром предпоследней встречи… Последней! Сольвейг, мысленно исправив себя, усмехается уголком рта: будто и вправду он к ней ночью являлся!       — Эй! — она окликает юношу, заглушая мысли собственным голосом. — Подойди-ка сюда. Чьи это покои? Уж не Гримгерды ли?       На свету может Сольвейг получше его рассмотреть. Лицом миловидный, даром что волосы чёрные: нос курносый да острый, словно цыплячий клювик, а ресницы будто сурьмою подведены, — только взгляд больно дерзкий да хитроватый.       — Вестимо, её, — молвит он, приподняв изломанные брови. — Два дня вы проспали как убитая — а я приглядывал: когда проснётесь, наказала её дожидаться.       Присвистывает Сольвейг от удивления: вот же славное пойло было, если аж на два дня разум отшибло! Хорошо, что обратно повернуть не успела: случись это в городе — её бы уже по незнанию на погребальный костёр сложили.       Вздохнув, она встаёт на ноги и окидывает горницу взглядом. Убранство скромнее, чем у ярлины Исанфриды в доме, — неужто первая советница себе большего позволить не может? Впрочем, немудрено, если все деньги на книги спускает: Сольвейг за жизнь-то столько их не видела, сколько здесь за раз.       Одну из таких книг Сольвейг вдруг замечает на столе — и признаёт в ней ту самую, что Гримгерда однажды показала, да с тех пор ни разу перед ней не открыла.       — Нет, нельзя! — юноша подлетает к Сольвейг, когда та подходит к столу и протягивает руку — холодом веет от чёрного переплёта. — Госпожа Гримгерда не велела: добро её для чужих запретно.       Отмахнувшись, дева раскрывает — да ни одного слова не понимает, ни одной руны: пляшут чёрные символы перед глазами, расплываются, скачут с места на место. Не успела ещё Гримгерда её им обучить — или не захотела… Снова ложь да секреты, будто мало их было!       Рядом с книгою — бархатный мешочек, набитый какими-то камнями; Сольвейг вновь надеждою загорается: неужто драгоценности? Нет уж, Гримгерда не глупа, чтобы перед носом у гостий такое хранить; чай, не пьяный юнец средь женщин, должна знать, чем всё кончиться может.       Пообещав про себя лишь взглянуть и вернуть на место, Сольвейг развязывает серебряную ленту, запускает руку внутрь — но обжигает её будто калёным железом.       — Вот видите, — юноша упирает руки в бока да улыбку прячет. — Думаете, коли я не сейда, то и слушать меня не стоит?       Сольвейг, цокнув языком, дует на ноющие пальцы — следов-то не осталось, но больно как от ожога всамделишнего. Позабавиться с нею Гримгерда, что ли, захотела? Небось прячется где-то рядом да посмеивается над воровкой незадачливой…       — Я вообще никого не слушаю, — злобно бросает она, а затем присматривается повнимательнее: парень-то и впрямь недурён — будто невинный юнец, что распутником лишь прикидывается. — Скучно мне, знаешь ли, дожидаться её тут, вот и ищу, чем развлечься… Иль сам развлечь меня захотел?       Сольвейг, ухмыляясь, делает несколько шагов вперёд и неторопливо проводит ладонью по его тёплой щеке — белоснежной и гладкой, словно у статуи, выточенной искусной мастерицей.       — Я… служу только госпоже Гримгерде и её сёстрам, — коротко отвечает юноша, вскинув голову, и надменность звенит в его голосе. Что ж — распутник есть распутник: невинный бы и не взял в толк, что она в виду имеет, а этот сразу смекнул. — Вы же — лишь гостья здесь, не сестра.       — Да ну? — снова хмыкает Сольвейг, придвинувшись ближе и по-хозяйски положив ладонь на его талию. — А от неё я иное услышала, да только разгневалась попусту. Знала б тогда, что сёстрам полагается: мясо да постель мягкая, пойло да прелестные распутники…       Она останавливается на полуслове, второю рукой заправляя юноше за ухо выбившуюся прядь — как же славно будут смотреться эти чёрные волосы зажатыми у неё в кулаке или размётанными по вышитым подушкам! — и не отрывая взгляда от зелёных глаз-болотцев.       — Не распутство стезя моя, а служба, — дрожащим, но всё таким же дерзким голосом бормочет юноша и отстраняет её руки. — Вам не понять.       Сольвейг фыркает, не злясь даже, а удивляясь: не много ль стервец о себе возомнил?       — Стефнир, — раздаётся вдруг в дверях голос Гримгерды, резкий и хлёсткий, будто удар кнутом. — Прочь.       Будто ветром сдувает юношу из горницы; Сольвейг досадливо провожает его взглядом. Она бы и без того его отпустила — не безмозглая же совсем, о своевольника в чужом доме руки марать. Не она, так другая ему на место его укажет — а Сольвейг себе более сговорчивого найдёт.       Гримгерда осматривает раскрытую книгу, развязанный мешочек на столе.       — Сладко ли тебе спалось, Сольвейг? — улыбается она; не знает дева, что отвечать, ведь никогда доселе её о том не спрашивали. — Что привиделось?       Лишь взглянув в чёрные глаза, лихорадочно блестящие, понимает Сольвейг, что не о снах сейда молвит; встаёт всё на свои места — это Гримгерда была виной её видениям. Будто знала, как всё случится — будто играет с нею!       — Коль привыкла в голову ко мне лезть как к себе домой — толку-то спрашивать: сама узнаешь, — ворчит она, скрестив на груди руки. — Всё вопросы от тебя да вопросы — на свои-то я ответов дождусь? Как Бринье избежать своей судьбы… как мне избежать своей?       Сейда лишь головою качает, и улыбка её всё печальней становится.       — Всё-то ты торопишься, дитя заблудшее; лишь потому я не отвечаю, что боюсь, как бы ни ранила тебя эта истина, — Гримгерда подходит ближе и проводит кончиками пальцев по растрёпанным волосам; не помнит Сольвейг, чтобы перед сном косу расплетала. — Слишком уж разные у вас пути. Лишь порознь можете вы…       — Нет! — Сольвейг сжимает кулаки, едва в слёзы не бросаясь — хоть и забыла давно, каково это. — Никого мне нет её дороже; впрочем, тебе-то откуда знать — сейда и любить-то не умеет!.. Наша дружба крепка…       — Слово Альдри крепче. Как ни изворачивайся, всё будет как она сказала.       Речь её бесстрастна — как у судьи, что обрекает преступниц на смерть иль каторгу; впрочем, жизнь без Бриньи — приговор ничем не мягче.       — Альдри, безутешная Альдри. Безумное дитя Фьотры — та, что порождена ненавистью, но добра и терпелива к тем, кто ей верен…       — Будь всё, как ты мне наговорила, — перебивает Сольвейг, глядя исподлобья, — существуй она, эта Альдри, на самом деле — я сама согласилась бы служить ей, зная, что это убережёт Бринью от того, что грядёт. Вот насколько крепка наша связь.       Гримгерда на мгновение скалится, впервые самообладание теряя; гнев алой молнией вспыхивает в её чёрных, как бездонные колодцы, глазах.       — Ты своенравна, девчонка, и понятия не имеешь, о чём говоришь, — шипит она сквозь зубы. — У Альдри хватает прислужниц, и пусть любую она может без труда подчинить своей воле — но меня, тебя она признала равными себе. Она терпелива, добра — и неизбежна, как всякая смерть.       Шторм утихает так же стремительно, как и поднялся. Сейда берёт её за руки — медленно, осторожно; словно ледяные браслеты кандалов смыкаются на запястьях.       — Когда-то я встретила её сама, — молвит Гримгерда, глядя пустыми глазами сквозь Сольвейг — так же, как глядела старуха-вёльва, прежде чем погибнуть от её руки. Как и сейчас, Сольвейг была ведома поиском ответов — но получила их не так, как рассчитывала.       — Во сне? — она, искривив рот в нервной ухмылке, высвобождает руку.       — Не во сне, но и не наяву, — так близко подходит сейда, что Сольвейг чувствует аромат трав, исходящий от неё — слабый, но приятный до головокруженья. — Она указала мне на тебя, как когда-то указала на меня — женщине, которую я хотела звать матерью.       На мгновение замирает Гримгерда, будто задумавшись о чём-то, — а затем медленно разжимает хватку ледяных пальцев.       — А руны ты мои не трогай, — наконец молвит она вместо того, чтобы схватить за косу и вышвырнуть вон ту, что суёт нос куда нельзя. — Они только своей хозяйке правду говорят, а в чужих руках — лишь мёртвые камни. Тебе собственные пригодятся — я как раз приготовила гостинец. Коли не возражаешь — пойдём-ка в другую мою горницу, где я его оставила.       И вновь повинуется Сольвейг — безотчётно, будто не винила её только что во всех своих бедах; смутно помнит она прежнее убранство, но кажется, что было здесь раньше и люднее, и наряднее.       Засматривается Сольвейг на чудную деревянную статую у стены — и вдруг незнакомая фигура преграждает им путь.       — Госпожа Гримгерда! — тучная седовласая женщина, появившись будто из ниоткуда, резко вцепляется Гримгерде в рукав — та брезгливо отдёргивает руку. — Прошу! Мне нужно… ещё, дайте ещё! Всё верну, что с меня причитается — только…       Гримгерда отталкивает старуху прочь — та падает и охает, с глухим стуком ударившись о статую. Так быстро всё происходит, что Сольвейг даже опомниться не успевает и лишь равнодушно провожает её взглядом.       — Кто она? Чего просила? — лишь и может дева вымолвить.       — Всего лишь сумасшедшая. Одержимая видениями, которые не в силах постичь, — отвечает Гримгерда не оборачиваясь. — Не стоит она внимания твоего… к тому же вот и дошли мы наконец.       Она запирает за собою дверь, по-прежнему бесконечно спокойная; берёт со стола другой мешочек и раскрывает перед Сольвейг. Маленький он, зелёный да бархатный; переливаются в нём камни обсидиана с начертанными поверху рунами. Так-то красивые: дырку выдолбить — и продать юнцам на бусы, — да только за версту от этих камней сейдом да холодом разит.       Сжимает Сольвейг мешочек в руке — и так знакомо лежит он в ладони, будто держала она уже его когда-то, будто помнит тяжесть его и твёрдость.       — «Цепи падут наземь», — припоминает она, нахмурившись. — Не об оковах ли Фьотры речь?       — Отчего ж лишь её: все мы окованы по-своему — но не всегда это можно глазами увидеть, — молвит Гримгерда, понижая голос. — А у нас с тобой оковы общие — те, что сильнее семейных и дружеских. Давно уж они тянутся: как бы ни чуралась ты сестринства, но давно уж ему помогаешь, сама того не ведая.       Сольвейг переводит на неё взгляд в немом вопросе. Неужели…       — А ты думала, травы для зелий просто так, в обычном лесу растут, чтоб их рвал кто ни попадя?.. Впрочем — о том тебе ещё знать рановато.       Будто наслаждается Гримгерда тем, что снова недоговаривает да туману напускает. И как назло — возникает у Сольвейг в голове ещё одно воспоминание…       — А что же мальчишка?..       — Он хорошо послужил — и теперь там, где ему и место.       Так говорит Гримгерда — спокойно, беспечно, с полуулыбкой — будто о вещи какой; дурно Сольвейг становится. Не ей ли уготована участь послужить в следующий раз, поведясь на такие речи?       Гнев тугой струною натягивается в груди; звенит, подрагивает — и наконец рвётся.       — Прочь от меня! — вскрикивает дева и толкает Гримгерду в грудь обеими руками. — Довольно, довольно твоей лжи! Думаешь, можешь играть со мною, каждый шаг предугадывать да забавляться?       Молчит сейда, лишь склонив голову набок в любопытстве; лишь сильнее Сольвейг распаляется, глядя на это.       — Думаешь — раз тайну мою знаешь, то властна надо мною? Да я сама к девам щита с повинной приду… Хоть в острог, хоть на плаху — лишь бы от тебя подальше, падальщица-ворониха!       Стук сердца отдаётся в виски; дева, нашарив рукой засов, дверь отпирает. За пустыми горницами — двор; за двором — лес полузнакомый. По одной из троп пускается Сольвейг бежать, страшась оглянуться — есть ли погоня?       Глубок снег, тяжко идти, да ещё и деревья за одежду цепляются скрюченными ветвями; вот-вот, кажется, доберётся она до широкой дороги — и вдруг видит впереди огни да очертанья дома.       Но не верит Сольвейг глазам своим: не город то, а всё тот же одаль знакомый, будто шла она по кругу. Другую дорогу выбирает — но и тут к началу приходит.       Руки вязнут в снегу, болят и немеют от холода. Сольвейг в ужасе оборачивается — нет вокруг ни входа, ни выхода, лишь силуэт Гримгерды, что медленно идёт на неё сквозь ветви, неся что-то в руках.       — Выпусти! Выпусти меня!       Тянется к поясу — но ножны висят на нём пустые. Вот и показала Гримгерда свой оскал звериный: без оружия оставила, подстерегла, как глупую дичь, загнала в безлюдье… Нет кинжала — Сольвейг будет драться голыми руками. Исцарапает, изуродует лицо, чтобы ни одна из «сестёр» впредь не могла взглянуть на Гримгерду без омерзения; а когда обломаются ногти — рассмеётся ей в лицо, и…       Сейда всё ближе.       — Что ж ты, дитя заблудшее, себя не бережёшь: в разгар зимы выбежала почти голая.       Гримгерда накидывает на Сольвейг тёплый плащ, лоснящийся бурым мехом; хватает её за руку — и поворачивает трижды через левое плечо. А затем — выталкивает в широкий проход меж расступившимися деревьями.       — А теперь уходи, Сольвейг, и забудь сюда дорогу.       Мешочек с рунами всё ещё зажат в ладони. Сольвейг оборачивается, чтобы бросить его Гримгерде в спину и выкрикнуть что-нибудь на прощанье — но проход уж исчез, будто его и не было; лишь деревья, сплетя голые ветви, качаются на ветру.

***

      — Десять лет назад… Она приходила — и мне почти удалось отомстить. Я не хочу просто её смерти… я хочу видеть её мощь, гнев её очей, размах её крыльев.       Страшен взгляд у ярлины Ильвы, когда мерит она шагами комнату, бормоча себе под нос что-то, будто одержимая. Дружинницы лишь молчат да тайком переглядываются: и самим-то не верится, что незнакомка простоватая да молчаливая старой её вражиной оказалась, — да только слово ярлины — закон нерушимый. Даже убивать пленницу не стала, а лишь под замок посадила, следя, чтобы не давали в чувство прийти: неужто усомнилась всё же?       Отворяется дверь.       — Ярлина Ильва, здесь…       — Что?!       Вошедшая дружинница, встретившись с бешеным взглядом Ильвы, делает шаг в сторону — кюн-флинна выходит, внимательно оглядываясь вокруг и лишь нервно улыбаясь. Всё уж ей по дороге рассказали, не дотерпели — да кажется Сванхильде, что не могло так статься: с кем угодно, но не с подругой, не с соратницей, что жизнь ей спасла.       Ярлина бегло осматривает её взглядом: девчонка как девчонка, — впрочем, знает теперь она, как обманчив бывает внешний облик.       — Уж не до церемоний мне, кюн-флинна, да только долг мой нерушимый как подданной — рассказать, что опасность неведомая в ваши ряды затесалась. Твоя соратница…       — Да знаю я всё — только подумала, что не в том вы опасность увидели, — Сванхильда, отведя взгляд, упирает руки в бока. — От вашего городка до Фаригарда, конечно, далековато будет — да только у ярлины Исанфриды и воительниц её лошади резвые, вмиг под ваши стены прискачут с мечами да факелами.       — О чём ты, девчонка?       Дружинницы у дверей переглядываются, не проронив ни слова. Праматери старейших из них ещё помнили те времена, когда Юг был отделён от остальных земель, дичился соседей своих, да и сам слыл тёмной горной глушью. Никто в здравом уме не хотел бы те мрачные годы вернуть.       — О том, что не по нраву будет Исанфриде, если дочь её удержат невесть где да чудовищем заклеймят: подумает — неужто на весь их род напраслину наводят? Тяжёл ведь характер у ярлины Северо-Востока — так уж и до раздора да междоусобиц недалеко.       Ярлина, еле сдерживая гнев, хватается за рукоять меча — но даже так не боится её девчонка, лишь улыбается нахально.       — Пугать вздумала? — только и может промолвить она, потрясённая девичьей наглостью.       Сванхильда, плутовато улыбаясь, протягивает в ответ свитки пергамента, скреплённые печатью кюны.       — Предостеречь я вас хочу, а не напугать: коли не хватит Исанфридовых дружинниц — дойдёт весть и до матушки моей, у которой Бринья на особом положении. Так знайте, что таких дев щита три… нет, четыре отряда к вам прибудет, да не с гостинцами, а с мечами.       Ярлина, промолчав, убирает руку от меча да делает знак дружинницам. Думала она, что и впрямь не знали гостьи, кого с собою привели — а коль так…       — Не дойдёт ни слова ни до Исанфриды, ни до матушки твоей — а пусть и дойдёт, я всё равно готова буду. Увести её.

***

      Немногим позже приходит Бринья в себя — по рукам и ногам связанная, через лошадь перекинутая. Приподнявшись, не видит она ни острожных застенков, ни скромного уюта таверны — лишь иссиня-серое небо да очертания гор, что тянутся заснеженными вершинами к златым чертогам богинь.       Невыносимо болит голова.       Бринья осматривает путы: непростые, такие руками не разорвёшь, — будто железные нити в них вплетены.       — Где я?..       Лошадь останавливается; две дюжие женщины, обе в доспехах и при оружии, молча переглядываются меж собой. Одна косится взглядом в сторону — другая, помедлив, кладёт руку на рукоять.       Клинок со стальным высверком опускается на верёвки — и пилит до тех пор, пока те не падают на снег. Вслед за ними — меч, ранее отнятый.       — Ты должна была умереть — но этот город и без того повидал много крови, — молвит одна из женщин в ответ на растерянный взгляд Бриньи; та валится с лошади и в пару мгновений расправляется с путами на ногах. Припоминает она, с чего всё началось: только если уж её так легко обвинили, вдруг и самой Арнлейв та же опасность грозит?       Глупости: сидит она в Вестейне, в тепле и спокойствии, да ждёт ненаглядную свою — что с нею станется, не вернись Бринья назад?       Дева поднимает глаза.       — Да не забудут богини Скирхейма ваше благородство, — молвит она, потирая затёкшие запястья.       — Не благодари, девчонка: нет нам до тебя никакого дела, — ворчит вторая, швыряя следом её поясную сумку: пусть и разворошено там всё, но ничего не пропало. — Мы лишь бережём свои семьи — как ярлина пыталась сберечь свою; ведь этому учит нас Бергдис — защищать тех, кого любим… А теперь — уходи. И не появляйся вблизи города никогда больше.       Так и остаётся Бринья одна, не промолвив вслед ни слова; в мгновение ока безвинно обвинённая — и так же легко отпущенная. Не героиня — ведомое дитя, орудие в руках насмешливых богинь. Бессильное даже с самым острым мечом и крепким щитом.       Недостойное имени матушки.       Со злости она бьёт по ближайшему дереву, рубанув мечом тонкий сук; запястье обжигает льдом — никогда, никогда в ней не было столько гнева!       Да не на тех она гневается, что вновь всё за неё решили — а на себя, что неспособна ни оружием, ни умом на собственную судьбу повлиять: напрасно матушка гордилась ею, напрасные надежды возлагала!..       Вдруг замирает она на месте, заслышав, как проносится меж ветвей деревьев порыв ветра — будто птичьи крылья хлопают в темноте.       — Эй? — неуверенно окликает она зашумевший лес, будто он и впрямь может ответить.       Оглядывается — и падает наземь от жуткого крика, не звериного, не птичьего и не человечьего. И боль в нём, и ярость — всё заполоняет он, раскалённой сталью прожигает мозг и вытекая из кровоточащих ушей.       Бринья, превозмогая жуткую боль, встаёт на колени и нащупывает меч.       — Покажись! — кричит она в ответ, обхватив руками голову — но не слышит даже саму себя. — Кем бы ты ни была… прекрати эту пытку!       Мир погружается во тьму. Не видит Бринья больше ни земли, ни неба: всё накрывается огромной тенью, и нет ей конца и края.       На мгновение может Бринья в полумраке разглядеть её очертания: то ли птица, то ли драконица с древних картин, — да вдруг начинают они плыть, уменьшаться.       — Что это за сейд? — кричит она, выставив меч остриём вперёд; хочет ударить — да слишком заворожена зрелищем, подобного которому не видела и не могла даже представить.       Сползают тёмные перья, обнажая желтоватую кожу; бьётся тело в судороге и протяжном вопле — не причиняет этот вопль Бринье мучений, но кажется стократ ужасней.       — Нет… нет! — захлёбываясь воздухом, вскрикивает Бринья; тянет руку, порываясь то ли помочь, то ли облегчить страдания — но двинуться не может, будто в землю вросла. Что за сила, что за напасть обрекла это существо на столь несусветные муки?..       Когда крик наконец обрывается, не сразу понимает Бринья, что не чудовище теперь перед нею стоит, а женщина человеческая.       Лицо её искажённое всё сплошь из острых линий, как птичья морда; тело прикрыто лишь ветхим плащом из перьев, что будто прямо к ней прирос, — страшней прежнего она выглядит, медленно приближаясь к Бринье.       — Так значит, это ты, — выдыхает дева поражённо. — Свартхёвда, что терзает Ульвгард.       — Нездешняя, — молвит в ответ незнакомка хрипло и несвязно — будто тяжела ей человеческая речь. — Движимая не местью, но правосудием, правды не ведающая.       Бринья перехватывает меч здоровой рукой, пытаясь скрыть нервную дрожь. Женщина безоружна, стара; нет при ней ни щита, ни доспехов.       Нет ничего проще — лишь занести меч да зажмуриться, чтобы не видеть, как брызнет кровь, — и быть тогда ей вечно героиней для Ульвгарда. Для матушки. Один лишь рывок — пока не смотрит чудовище, пока не помышляет о превращении, после которого Бринье уж точно живой не выбраться. Один лишь удар — и вздохнёт город спокойно, и отомщён будет бедный растерзанный сын.       Нет ничего проще…       Бринья невольно представляет на месте безликого юноши Эйнара.       Женщина, полусгорбившись, делает несколько шагов вперёд — осторожно, неуклюже. Всё ближе и ближе — вот-вот подойдёт на расстояние удара, и тогда…       — Чувс-тву-ю, — проговаривает она — медленно, по слогам, как дитя, что только говорить учится.       Бринья, не выдержав, смаргивает непрошеную слезу. Как легко было думать о чудовище, бездушном, безжалостном, в чьих глазах не найти ни разума, ни совести — но не пристало ведь чудовищам носить людское обличье, говорить на людском языке!       — Что? — дрожащим голосом переспрашивает она, срываясь на крик. — Что ты чувствуешь?!       Рука, мгновенно вспотев, едва не роняет меч; нет, нельзя ведь так, не тому учила её матушка!       Грубая когтистая рука срывает с пояса Бриньи сумку, без усилий порвав ремешок, и вытряхивает нехитрое содержимое. Злосчастные перья, с которых и начались её беды, выпадают последними; женщина тут же проворно перехватывает их и прижимает к лицу.       — Чувствую, — повторяет она. — И помню — всё помню.