Орлиная наследница

      — Я не понимаю тебя…       Бринья осторожно отходит. Женщина, будто очнувшись ото сна, воровато оглядывается: только сейчас дева замечает, что плащ её — совсем как у Арнлейв.       — Что ты сделала с ней?!       Лицо женщины, до сей поры ничего не выражавшее, искажается гримасой гнева и скорби — вконец теряя человеческие черты. Бринья вздрагивает.       — С кем, безумица?       Выронив перья, свартхёвда движется на неё. Излом бескровных губ кривится в улыбке.       — Ты всё понимаешь. Всё знаешь. Она была единственной, была оберегаемой — но улетела. Я искала… лишь чтобы узнать: она, как и все до неё, пала от вашего гнилого… — плащ, всколыхнувшись, описывает в воздухе дугу, — …людского племени!       Жёлтое лицо темнеет, обрастая перьями — в то же мгновенье, как Бринья, сбив женщину с ног, прижимает её к земле. И вот уже расстилается под ней огромная птичья туша; тощие руки оборачиваются сильными крыльями — и бьются, бьются неистово.       Дрожат измождённые мышцы, пытаясь сдержать нечеловеческую силу; тело выгибается под ней, бьёт чем-то в живот — резко, пронзительно.       Бринья, навалившись всем телом на одно из крыльев, вслепую хватается за рукоять меча.       Сейчас — или никогда.       И опускает клинок — резко вниз, чтобы не было времени на раздумья.       — Матушка!       Заслышав крик, Бринья вздрагивает — и меч падает косо. Скользит по бьющемуся крылу. Застревает в жёстких тёмных перьях. Врезается в кость.       Жуткая голова — зазубренный клюв, чёрные глаза без малейших проблесков разума — обессиленно склоняется в сторону.       Бринья понимает, что знаком ей этот голос — и оглядывается. Не может не оглянуться.       То был голос Арнлейв: она недвижно стоит неподалёку, и плащ её развевается на стылом ветру.       — Младшая, слабейшая… — доносится из приоткрытого клюва: хоть и понятны слова, но звучат не по-человечьи, — последняя из моих дочерей.       Меч выпадает из рук Бриньи, оставляя на снегу длинный красно-бурый след.       — Твоих… что?       Не может она ничего вымолвить, когда Арнлейв бросается к ним, падает пред чудовищем на колени. Хватается за безжизненно висящее — на одном лишь клочке кожи и перьев — крыло; силится прикрыть рукою рану.       — Помнишь, любовь моя, — молвит Арнлейв: голос её до того непривычно холоден и надломлен, что слышать его Бринье страшнее предсмертных воплей разбойницы, больнее птичьего крика, от которого истекают кровью уши, — говорила ты, что никогда от меня не отречёшься: ни перед богинями, ни перед матушкой? Так подумай же и ответь снова!..       И взмахивает плащом.       Всё происходит быстрее, чем Бринья успевает понять. Плащ становится с телом единым целым; разрастается в могучие крылья и когтистые лапы — и вот пред нею расправляет крылья другая птица.       Мощь её — лишь тень мощи прежней: эта птица-то и до самой Бриньи ростом не дотянет, — только трепета от того не меньше.       Лишь чёрные глаза, прикрытые белёсыми веками, остались знакомыми: внимательными, умными. То взгляд её невесты — только на этот раз он полон скорби.       — Не отрекусь… ни за что! — кричит Бринья, но почти не слышит своего голоса: язык заплетается, голова идёт кругом. Кидается в сторону птицы — но тут же стонет от боли и падает, будто пронзённая мечом в живот. Задирает рубаху: мокро, липко.       За мгновенье до того, как всё погружается во мрак, видит Бринья, как оборачиваются на неё две фигуры: Арнлейв и ещё чья-то, высокая и тёмная. Хочет дева что-то сказать — но уже не успевает.

***

      — Матушка не скоро вернётся, не бойся: аж на две седмицы к тётушке уехала.       Юноша зевает, прикрыв рот ладошкой. Сольвейг хмыкает: сам полночи засыпать не хотел и ей не давал, а теперь глаза продрать не может!       — А я и не боюсь, — она застёгивает рубаху и отворяет окно, впуская свежий воздух; юноша щурится от света и растягивается на простынях. К полудню уж давно пора одеваться да из постели вылезать, только он всё не спешит: впрочем, что взять с избалованного богатого сынка…       Сольвейг присаживается на край постели и косится на юнца: маленький, тоненький, личико всё в веснушках. Всё жмётся к ней, ластится — а она-то и имени его уж не помнит.       — Так что, говоришь, со скальдой Арнлейв сталось? Вроде до того каждую ночь в таверне бренчала — а вчера-то куда делась?       Юноша, насупившись, отворачивается — будто другое что-то ожидал услышать от женщины, которой минувшей ночью отдался.       — Так ведь никто не знает. Только отчего же вчера? Давно уж не видно её, едва ль не с того дня, когда из города какой-то отряд на границу отправился… Я пришёл послушать, как водится — а она исчезла куда-то, не предупредив даже. Пусто без неё стало, тоскливо…       Сольвейг резко встаёт с постели. Подумать только… обещала ведь она следить за свартхёвдой — и что теперь?.. Упустила, как неудачливая охотница… а может — и спугнула почём зря, погнала своими руками прямо на добычу!       Прямо сейчас, быть может, чудовище вонзает когти в тело Бриньи, с предательской кровожадностью разрывает её на части — и во всём этом её, Сольвейг, вина. Её — или той, что сбила с пути, застлала разум сладкими речами и лживым участием.       Воистину, в Гримгерде нет ничего, кроме зла.       — Сольвейг… Сольвейг, стой, куда же ты?..       Сольвейг быстрым шагом уходит — небрежно накинув плащ и оставив позади недовольного, необласканного юношу.

***

      — Вот и второй раз ты передо мною в долгу, орлиная наследница. Помни об этом — и не противься судьбе, когда придёт время отплачивать.       Незнакомый голос вкрадчив и тягуч; он врывается во тьму, как корабль в родные воды, и становится первым, что Бринья слышит, просыпаясь.       Она с трудом открывает глаза — но нет никаких людей вокруг, кроме Арнлейв, будто почудилось всё это воспалённому мозгу.       — Ты ведь почти нашла меня — там, в Фаригарде, — невеста сидит под деревом и гладит чудовище по огромной голове, — а я сбежала вновь. Но пускала свои перья по ветру и молила богинь, чтобы он донёс до тебя мои вести; чтобы знала ты, что — хоть и не вернусь — люблю я тебя и помню до сих пор.       Смотрит на них Бринья, вспоминает, что до того увидела — да вновь не может поверить ни глазам, ни воспоминаниям. Чудовище лежит бессильно, распластавшись на присыпанной снегом земле, а голова его покоится у Арнлейв на коленях. Нет больше у Бриньи ни крупицы былого праведного гнева… праведного ли?       Собственная её матушка некогда столкнулась со злом, истово боролась с ним, едва не отдав жизнь — может, дремлет и в самой Бринье это зло: скрытое, неукротимое?..       — Ты носишь их имя, их веру. Гнилое людское племя стало тебе родней бескрайних небес, — свартхёвда слабо шевелит перевязанным обломком крыла. — Тех, что мне уже не увидеть — и в этом вина лишь моя. Столько лет искала тебя — помыслить и не могла, что сама прилетишь.       — Такова ведь наша природа: видеть во снах-предзнаменованиях боль друг друга, скорбь… смерть.       — Больше всего на свете я боялась увидеть твою.       Бринья с трудом тянется рукой к животу: раны перевязаны, но с рук её кровь уж не смыть.       — Я расскажу ей… всё расскажу.       Арнлейв кивает.       Чёрные пустые глаза находят Бринью.       — Мои праматери летали по небу, неразумная дева, когда ваш народ ещё не придумал имён своим хозяйкам-богиням, — молвит свартхёвда, повернувшись в её сторону. — Дарован нам бескрылый облик, чтобы с человечьими мужьями соединяться, ибо не рождаются средь нас сыновья. Клонилась молодость моя к закату — пришло время последнего поколения могучих моих дочерей, что своими крыльями рассекают облака. Спустилась я в город, чтобы отца для них найти — статная тогда была из меня женщина, — вот и встретила того юношу, что влюбился в меня без памяти, семью оставил и пошёл за мною, куда ни скажу.       — И что же тогда?       Арнлейв тяжело вздыхает и опускает взгляд — будто зная, что будет дальше.       — Дрогнуло моё сердце немолодое да израненное, когда пришлось вновь птицею обернуться — чтобы понести птенцов, подобно неразумным моим сёстрам, — продолжает её мать рассказ. — Хотела после открыть ему суть истинную — да не пришлось: сам нашёл гнездо с моими дочерьми. Услышал, как кричат — неоперившиеся ещё, слепые — и перебить захотел всех до единой…       — Изверг! — дрожащим голосом восклицает Бринья, прижимая руку ко рту. Только не выражает птичья морда ни скорби, ни гнева — будто из камня высеченная.       — Лишь когда последней шею сворачивал, я подоспела и на части его разорвала, обезумев — остальные же отправились в вечный свой полёт, навстречу солнцу. Вот и решай сама, достойно ли это мести — коль судить меня вздумала, как и все те, что по мою голову приходили с мечами наголо.       Бринья слушает, слова вымолвить в ответ не может. Многим нашлось место в её сердце; что бы сделала она, потеряв их — ведомо лишь богиням. Ценен их урок, но жесток: жгучая вина сжигает изнутри подобно стали раскалённой.       — А что же последняя дочь… ты? — выдыхает Бринья и переводит взгляд на невесту — та кивает.       — Одна я жива осталась, но слабой росла — а когда настала пора бескрылый облик познавать, так и не смогла перевоплотиться, — заканчивает Арнлейв. — Вот и нашла ту, что помогла. Без плаща не быть мне птицею — но без этого, — она постукивает пальцем по железной фибуле-амулету, скрепляющей плащ, — не остаться человеком.       Бринья присматривается, дивясь, как не замечала раньше, что фибула эта, как и плащ, всегда на невесте её надета. Какие ещё тайны скрывает Арнлейв — от невесты своей, которая, казалось бы, всегда её знала?..       — Я понимаю твою боль, — отвечает Бринья, глядя в стеклянные чёрные глаза — осторожно, будто существо может вновь на неё наброситься, — понимаю твой гнев. Но и средь людей — верь, не верь — есть место чистой, вечной любви. И не заставляют богини служить их воле, но идут с нами рука об руку — какой бы путь мы, мятежные их дочери, не избрали.       Свартхёвда не отвечает — лишь что-то говорит Арнлейв, понизив голос. Долго они беседуют — наверное, Бринья и сама после десяти лет странствий не скоро бы с матерью наговорилась…       — Не смогу я приказать тебе остаться — знаю, что тяготит тебя неволя, да и не удержу теперь силой, — слышит она вновь голос, не похожий на человечий. — Лишь об одном прошу — отведи меня туда, где мне место; а затем, пока не умру, прилетай на один сезон в год, чтобы не забыла я твой голос и размах твоих крыльев.       Арнлейв склоняется над огромной головой, проводит пальцами по шершавому клюву.       — Лишь один сезон, — повторяет она шёпотом. — Я сдержу слово.       На том и договариваются — да потом отходит дева, чтобы с Бриньей попрощаться.       Поначалу и сказать-то им нечего; лишь сидят под голым ясенем да смотрят друг на друга — переплетая пальцы, опуская взгляды.       — Я виновата пред тобой, — наконец молвит Арнлейв, утирая Бринье слёзы. — Пред вами обеими: не друг от друга вы получили эти раны, но от моих рук. Так долго я искала своё место среди людей — что на всё была готова, чтобы его удержать; так боялась, что ты от меня отречёшься — что о тебе самой и не думала. Не от матушки — от себя я бежала…       Бринья в ответ лишь гладит её по щеке, запускает пальцы в спутанные волосы — без кос, без украшений.       — Хоть с крыльями, хоть без — ты всё равно моя невеста, — отвечает она, — а коль так — мне милы оба твоих облика.       Так бы и прощались они — долго-долго, чтобы и до захода солнца не уложиться — но приходит пора вновь расставаться. Лишь один сезон — а после снова уж вместе будут.       Напоследок окликает её хриплым голосом старая орлица.       Бринья оборачивается.       — Отнеси моё крыло безумной ярлине: пусть хоть одна скорбящая мать обретёт покой.

***

      После, заходя тяжёлым шагом в длинный дом, Бринья вываливает добычу на стол перед ярлиной Ильвой — крыло столь огромное, что и не расправляя, можно двоим укрыться; ни с чьим больше не спутаешь. Шум да гвалт поднимается, и те дружинницы, что несколькими днями назад Бринью скручивали и под замок сажали, теперь восхваляют подвиг её, а в руку кладут увесистый мешочек с золотом — да только нет в ней ни гордости, ни счастья: тяжко лишь на душе, грязно да мерзостно.       — Эй! — прикрикивает Сванхильда на стражниц, что выводят её под руки на волю. — Незачем так хватать: чай, сама дойду. А где мой… Бринья, неужто ты!       Завидев подругу, тут же забывает кюн-флинна обо всём и на шею ей бросается; та глухо стонет, согнувшись пополам — раны ещё свежи.       — Пойдём же отсюда, — Сванхильда тянет её за руку. — Скучно до смерти! Хоть лошадок наших, надеюсь, не дели никуда: не настолько же звери… И лук мой пусть вернут!       Сванхильда идёт впереди, присвистывая; Бринья лишь вздыхает: хотелось бы и ей сейчас лишь об оружии да лошадях думать. Невольно вспоминает она Сольвейг, что в хмельном питье душевную тяжесть топит.       — …сроду за всё своё правление никого не казнила, но ты, видимо, первой хочешь стать.       Кюн-флинна, метнувшись в сторону, хватает подругу за рубаху и утаскивает прочь от прохода; а затем, прижавшись к резной деревянной колонне, высовывает наружу лишь любопытный нос. Не сразу понимает Бринья, зачем; лишь потом узнаёт она голос Сигмар. Вернулся, видать, их отряд да о чём-то беседует ожесточённо с ярлиной — при Сванхильде-то все привыкли за языками следить.       — Твои узоры не испугают меня, дева щита, — доносится в ответ. — Помощь Юга нужна вам — в той же мере, что и помощь того союза, которого вы искали. Оттого вы не…       — Я знаю, — обрывает её Сигмар. — Но насколько Югу нужна ты — пусть он решает сам; а если не решит — мы придём снова и поможем.       Спустя несколько мгновений Сванхильду всё же вытаскивают из-за колонны — чуть ли не за шкирку, как нашкодившего котёнка. Обратная дорога длинна и безмолвна, и не думает уж Бринья ни о мытарствах своих, ни о ранах заживающих — мысли её лишь о мягких руках Арнлейв да о последнем их поцелуе.       Уже после узнаёт она и о новом союзе, и об ожесточённых спорах, омрачивших радостные вести: никто уж не даст соврать о нападении подлом и о том, что даже кюн-флинна едва не пала от чужестранного оружия. Крепок ли, шепчутся люди, тот мир, что разваливается, стоит едва отойти от столицы?..       Но это всё — потом; сейчас она сидит в опустевшей комнате таверны, уронив голову на руки, и Сольвейг — последняя, кто у неё осталась — сидит рядом.       — Ты изменилась, Бринья.       Бринья дёргается, когда Сольвейг кладёт руку ей на плечо: голос у подруги отчего-то стальной, а ладонь — ледяная.       Слышно, как внизу шумит народ, звенит посудой и смеётся — но от тишины хочется выть волчицей.       — Возможно, в том моя вина, — добавляет Сольвейг, помедлив. Бринья поднимает голову.       — О чём ты?       Сольвейг пробегается по ней цепким взглядом серых глаз — будто по прилавку, который собирается обворовать. Действительно изменилась её подруга: будто суровее и задумчивее стала, всё более на саму Сольвейг похожей.       — Я хотела присмотреть…       Она замирает на полуслове, забыв, что хотела сказать; взгляд останавливается на задравшейся рубахе и — едва заметным из-под повязки, почти зажившим волею какого-то колдовства, но всё же — ранам от птичьих когтей.       — Это она! — вскрикивает Сольвейг, вскочив на ноги. — Я так и… я должна была сказать… должна была уберечь!       Бринья вздрагивает.       — Что? — переспрашивает она полушёпотом. — Кто — она?       — Эта… тварь! — голос Сольвейг срывается. — «Тайн больше, чем звёзд на небе», как же! Вот каковы её тайны, любовь её лживая!       Она тянет руку к сползшей повязке; Бринья, наконец поняв, в чём дело, одёргивает рубаху.       — Не Арнлейв в том виновна — лишь я одна. Богини послали испытание для нашего союза — и я…       — Даже теперь выгораживаешь её? — Сольвейг в неверии качает головой. — Я всё знаю… знаю, кто она такая. Поверила её речам сладким, дескать, любовь ваша светла да искренна — а теперь жалею, что не бросила подыхать в том лесу, как собаку.       Бринья сперва рот открывает, чтобы историю закончить да растолковать, как всё на самом деле было — но, последние слова услышав, замирает поражённо да не видит больше в этом толку.       — Уходи, Сольвейг, — обессиленно говорит Бринья, отвернувшись и приложив пальцы к виску.       Сольвейг замирает. Опускает руку.       Отступает к выходу.       — Я-то уйду, — медленно отвечает она с тенью усмешки, — да вот только, если ты так легко прогоняешь, а советы мои держишь за оскорбления — может, и не стоило брать меня с собой в Вестейн.       И тихо, ничего больше не промолвив, закрывает за собою дверь.       Бринья, не выдержав, всхлипывает. Боль и горечь, ужас и бессилие — всё, что так долго томило, висело незримым бременем — всё выливается вместе со слезами, разъедает глаза, стягивает лицо солью.       Усталость и тоска валят её с ног — тяжелее любого из учебных сражений; на негнущихся ногах еле добирается она до постели. Только ложится — как порыв ветра распахивает деревянные ставни, и те принимаются скрипеть и биться о стены.       Бринья лениво поворачивается на другой бок — закрыть нет сил.       Воет снаружи студёный зимний ветер, но не чувствует она даже холода; с очередным порывом внутрь что-то залетает — сперва на подоконник, а затем, медленно спланировав вниз, падает на изголовье кровати.       Бринья протягивает руку.       Поднимает — и слабо, еле заметно улыбается, держа длинное тёмное перо.