Орлиная наследница

      — …Если влюблённая встретит ту скальду на исходе дня да песню её услышит — близится любви конец; если же доблестная воительница — суждено пасть в грядущем бою.       Арнлейв обводит глазами любопытных городских женщин, девиц и детей, столпившихся вокруг. Места так мало, что слушательницы сидят на полу и столах, ёрзая на месте и неотрывно на неё глядя.       Одна из любимых у неё история о скальде Хе́йдалин — жаль только, Бринье не по нраву: больно любит она счастливые концовки, без смертей, разлук да поражений. Порой забавы ради Арнлейв на ходу переиначивает баллады и саги по её указке — как матери привирают детям, чтобы те сладко спали по ночам.       — Спрашивали люди, отчего поёт она лишь о смерти — она каждый раз отвечала, что со смертью обручена, и песни её о любви. Так и бродит Хейдалин с тех пор по миру неприкаянная да поёт на стылом морском берегу поздним вечером — и не знает никто: была ль то фигура речи замысловатая, бредни сумасшедшей или истина, одной лишь ей ведомая.       — Вы, скальды, даже в историях никогда прямо не говорите, а всё перекручиваете да приукрашиваете — да так, что простым людям вас никогда не понять, — встревает одна из женщин, когда Арнлейв завершает историю.       — А мне и вовсе кажется, что ты о себе самой историю сложила, только имя поменяла. Не правда ль? — хитро ухмыляется другая. — Твои песни ведь тоже порою тоскливы.       Арнлейв задумчиво улыбается и откладывает тетрадь в сторону.       — Вовсе нет, — качает она головой и тут же прерывается, завидев в толпе Бринью. — Вот она, моя невеста — живей всех живых: не до мрачных дум мне, коль она рядом.       Бринья неуклюже пробивается к скальде, целует в щёку и садится рядом — на лице у неё усталость, довольная улыбка да свежие царапины. Темнеет уж за окном, расходятся понемножку гостьи, заплатив щедро — а Арнлейв и рада.       Боялась она, что с новыми заботами совсем забудет о ней Бринья или снова в плаванье пустится, пока не схватилось ещё море льдом, — но та каждый вечер неизменно к ней захаживает. Оно и немудрено: коротать ночи в постели любимой скальды всяко приятнее, чем на досках в общей комнате.       — Всё о том же поёшь: о дурных видениях да о ледяных морях? — улыбается Бринья, когда покидают комнату последние довольные слушательницы. — Иль новое что сочинила?       Арнлейв пристраивается рядом и вытаскивает травинку из её спутанных волос. Бринья разваливается на её ложе как на своём — вот-вот заснёт на полуслове, будто дитя малое.       — Знаешь ведь, что никому свои песни прежде тебя не пою: сочинила бы новое, ты бы уже услышала, — вздыхает Арнлейв, разминая её натруженные плечи.       — Тяжко так вздыхаешь — умаялась, поди, играть, — лениво оборачивается Бринья. — Приляг со мною, дай рукам отдохнуть… иль тревожит тебя что-то?       Скальда отводит взгляд, сцепляет покрасневшие ладони в замок да в плащ свой неизменный плотнее кутается.       — Скажи мне, — начинает она осторожно, прямо в глаза Бринье глядя, — Смотришь на меня с любовью — так же смотрела бы, предстань я пред тобой иною? По-прежнему бы меня любила, если бы знала, что глазам верить не можешь?       Бринья приподнимается, опершись на локоть, и гладит её по дрожащей руке.       — Что за вопрос, — она недоумённо округляет глаза. — Люблю ведь тебя такой, какой ты мне явилась — и иной, значит, полюбила бы.       Арнлейв качает головой под стеклянный перезвон бусин.       — Нет, — не унимается скальда. — Не так понимаешь. Если бы вдруг матушка твоя на мне жениться запретила, если бы богини отреклись и не признали больше тебя своей дочерью… смогла бы, не дрогнула бы ничуть?..       Бринья снова улыбается и ласково прижимает Арнлейв к груди — шелестят и сминаются тёмные перья.       — Не дитя же я в самом деле, чтобы до сих пор перед матушкой пресмыкаться, — она гладит Арнлейв по мягким волосам. — А то так и останусь всего лишь продолжением её, безликой тенью — и ничем более. Только чего тебе бояться? Любит она тебя, уважает, как и все в городе — иную музыку на дух не переносит, а твоей ох как заслушивалась, помнишь?.. Эх, скучают, верно, по тебе в Фаригарде: другой такой скальды нашим и через сто зим не встретить.       Арнлейв, пряча взгляд, мягко отстраняет её объятия.       — Может, и не скальда я вовсе, Бринья — сама уж не знаю, кто такая. Может, и не халльдис — может, и зовут меня не Арнлейв.       — Что ты говоришь такое, милая? Тревожно мне за тебя, — Бринья аккуратно берёт её кисти в свои. — Может, разум вдали от дома помутился?       Отчего-то первым Бринье в голову именно это приходит: быть может, из-за недавней её беседы со Сванхильдой. Рассказывала кюн-флинна, что, когда матушка её только взошла на трон, всё чаще настигала местных эта беда: одних видения преследовали, для других мир вокруг мрачнее Фьотрхейма становился, третьи помнить переставали подруг да семьи — а порою и самих себя забывали. И начали тогда по её приказу строить в городе, а потом и по всей стране обители Соргюн, пристанища разума — может, и Арнлейв бы там подсобили...       — Разум мой яснее неба после дождя и чище воды родниковой, — Арнлейв вновь качает головой и отмахивается. — А впрочем, не бери в голову понапрасну — видать, и впрямь устала сильно, оттого и лезут мысли дурные, от которых лишь сон крепкий исцелит. Коли тревожишься — лучше и вовсе забудь о моих словах.       Бринья пожимает плечами в недоумении. Хотела она этим вечером рассказать Арнлейв о грядущем походе, в который взяла её наставница Сигмар — только и думала, ступая на порог, как бы поскладнее выразиться перед любимой. А теперь и заикаться о нём страшно — как бы та не расстроилась ещё сильнее…       — Как знаешь, если тебе так спокойней будет — только сама о себе не забывай… Глянь вот, что прикупила тебе, — Бринья, порывшись в сумке, кладёт в ладонь Арнлейв длинную костяную флейту с затейливой резьбой да руническими переплетеньями. — Долго искала для тебя подарок. Торговка сказала, что флейта эта в умелых руках может то птицею запеть, то зажурчать горным ручьём… Твоя-то старая дома осталась, да и не звучит совсем.       Арнлейв, повертев флейту в руках, прикрывает глаза и подносит её к губам — и разливается в воздухе диковинная мелодия, ни на что в мире не похожая.

***

      Едва помнит Сольвейг, на каком месте превращение скальды застала — а пока продирается сквозь переплетенье деревьев, в десятый раз жалеет, что не взяла с собой топор для колки дров. До сих пор колеблется она и оглядывается, думая назад повернуть — да только виднеется уже вдали тёмный силуэт, что сам на узловатое мёртвое дерево похож.       Смотрит на него Сольвейг, отламывая торчащие на пути засохшие мёрзлые ветви — а у самой перед глазами так и стоит побледневшее испуганное лицо того мальчонки. Ничего он не сообразил, не успел даже пикнуть, пока его в темноту утаскивали — напрасно думала она, что после первого звона монет улетучатся из головы эти образы.       Гримгерда, на удивление Сольвейг, стоит одна.       — Думала я: если уж ты про орлицу знаешь, то и её сюда приведёшь, — говорит Сольвейг вместо приветствия, вытаскивая из косы мелкие ветки. — Все ведь вы одной породы, сейды да свартхёвды.       — Прежде чем говорить, отдай-ка сперва всё своё оружие, — поворачивается Гримгерда и властно протягивает открытую ладонь.       Сольвейг, вздрогнув, нащупывает на поясе ножны.       — Неужто боишься, что и тебя прирежу, в глухом-то лесу? — нервно ухмыляется она, подавая два новеньких кинжала, купленных на вырученные деньги взамен прежнего.       Смазывая их для надёжности ядом, Сольвейг нет-нет да и помышляла вправду о расправе над свидетельницей — только не дура она, чтобы на первую советницу замахиваться. После такого девы щита доблестные весь Халльдисхейм перерыли бы, но нашли бы её — а после припомнили бы и прошлые злодеяния, и век ей тогда не выходить из острога.       — Нет, но вижу, что ты меня боишься почём зря, — отвечает Гримгерда и аккуратно берёт кинжалы за рукояти. — Не волнуйся: расскажу всё, как до пристанища моего дойдём — а оно уж рядом совсем, рукой подать.       Сольвейг в недоумении осматривается: кругом чаща сплошная да тьма хоть глаз выколи, и даже тропинка не протоптана.       — Ну и где оно, пристанище твоё? Показывай, — Сольвейг скрещивает руки на груди, спиной к Гримгерде повернувшись и мёртвые деревья оглядев.       — Так вот же, смотри! — восклицает вдруг та. — Перед тобою прямо — неужто не заметила?       Сольвейг оборачивается и вдруг обмирает: на том месте, где мгновенье назад сплетались голые ветви, и впрямь выросла ровная лесная тропа, а в конце её, на поляне — дом богатый, факелами освещённый. Заманила в чащу — да ещё и морок наводит: как уж тут не бояться!       Молча она следует за Гримгердой по тропе — та на Сольвейг даже не оглядывается, словно и нет её вовсе, — и с каждым мгновением всё сильнее дивится: перед загадочной сейдой даже ветви деревьев расступаются, путь освобождая.       Над головою вдруг хлопанье крыльев раздаётся, и Сольвейг вжимает голову в плечи: неужто и впрямь Арнлейв рядом? Коль в сговоре они с сейдой, то немудрено: стоят друг друга эти двое.       — И всё же — расскажешь мне… ай! — Сольвейг вдруг вскрикивает и хватается за лицо: одна из ветвей, отскочив в прежнее положение, больно ударяет её по носу. — Об орлице-то? Не она ль над нами кружит сейчас?       Гримгерда медленно оборачивается.       — О чём ты, дева? Нет здесь твоей орлицы: коль так её боишься, то знай, что не найти никому из смертных это место, пока я того не пожелаю.       Сольвейг только открывает рот, чтобы возразить да возмутиться тому, что её в страхе обвиняют — но Гримгерда вдруг вытягивает вперёд руку. Тут же, спланировав со стороны леса, на неё садится большой чёрный ворон, складывает крылья и оглашает лес хриплым карканьем.       Наконец ступает Сольвейг на поляну и, задрав голову, пристанище Гримгерды рассматривает: дивный у неё одаль да просторный, воистину достойный первой советницы. Будь у Сольвейг такое богатство, она бы точно не прятала его в лесной глуши.       Посреди поляны сложены брёвна для высокого костра: если разжечь — наверное, до самого Скирхейма достанет.       — Для чего тебе костёр такой огромный? — спрашивает Сольвейг, потирая ушибленный нос. — Хоронить кого собралась, что ли?       Гримгерда на мгновение останавливается, оглядывая сооружение.       — Праздник у меня скоро, думаю пир закатить для подруг, — усмехается она, гладя пальцем нахохлившегося на её плече ворона. — Оттого и убежище моё так далеко от города, что не по душе мои пиры простому люду.       Идут они дальше — проходит Сольвейг за Гримгердой в дом, а затем и в горницу её. Вопреки всему, что успела Сольвейг себе вообразить, не развешано по стенам ни костей, ни перьев, ни черепов птичьих — а вместо котлов с варевами полки забиты книгами да бумагами, словно Гримгерда и впрямь всего лишь советница простая. Снова морок?       — Незачем мне в собственных покоях морок наводить, Сольвейг: присаживайся, почётная гостья ты у меня сегодня, — Гримгерда широким жестом обводит комнату и кивком указывает Сольвейг на высокий резной стул. Сама же она достаёт два рога, расписанных неизвестными рунами, похожими на ту, что свела их здесь. — Выпьешь со мною, заблудшее дитя?       Гримгерда наполняет сосуды каким-то пойлом и протягивает один из них Сольвейг.       Та фыркает и отмахивается: хоть и хватило ей безрассудства, чтобы вместе с сейдой в чащу леса ночью пойти — но угощений из её рук принимать точно не станет.       — Скорее уж с самой Фьотрой выпью, чем с тобой — да и не за этим я сюда пришла. А заблудшей напрасно кличешь: не потеряна я во тьме, а живу в ней, как в доме родном.       Гримгерда пожимает плечами и оба рога за один присест осушает, не поморщившись, будто и не хмель это вовсе. А если не хмель, думает Сольвейг, то и пить незачем.       — Ладно уж, — вздыхает сейда. — Показывай свою руну.       Сольвейг садится на стул и протягивает ей порядком измятый клочок пергамента. Начертанный углём символ слегка смазался — интересно, можно ль теперь его прочесть?       — Неверно она начертана, руна твоя — но могу всё же я её разобрать, — молвит Гримгерда после недолгого молчания. — Если дева сама вывела её у себя на плоти по незнанью — значит, дура она, и говорить о ней — лишь воздух тратить; а если же родилась с нею…       Ворон срывается с плеча хозяйки, пару кругов по комнате делает да садится на край стола, прямо возле Сольвейг — она, обомлев, замечает, что глаз у него не два, как у обыкновенных птиц, а четыре: все большие да белёсые.       — Так А́льдри, безутешная жница, отмечает своих любимиц — или тех, кого ей когда-то… А, да не бойся ты, — прерывается Гримгерда, заметив, как Сольвейг вжимается в сиденье. — Ничто тебя здесь не тронет — пока я того не пожелаю.       — Рассказывай, — шёпотом выговаривает Сольвейг, не отрывая глаз от ворона. — Рассказывай дальше.       Гримгерда довольно ухмыляется и продолжает.       — Если сверху вниз эта руна на плоти начертана — суждена владелице великая сила, и цена её не будет иметь значенья; если же снизу вверх — много несчастий и раздоров повлечёт она за собою. Всё одно — как пробьёт её час, придёт за ней чёрно-алая Альдри и заберёт в мир вечного льда и покоя.       Сольвейг хмурит лоб, задумавшись. Руна с обеих сторон почти одинакова, не разобрать тут, где верх, а где низ — однако Бринья и впрямь всегда в разы сильней других была, отчего прочат ей с детства великое будущее. Но отчего ей скрывать и стыдиться, если и впрямь благословением богинь отмечена?       — Хватит сказок об Альдри — скажи, правда ль суждено мне пасть от её руки? От руки Бриньи? — перебивает Сольвейг, вцепившись пальцами в подлокотники.       Гримгерда улыбается — криво, одними губами — и сворачивает пергамент.       — Я тебе не вёльва, чтобы будущее знать — а рунам это и подавно неведомо, — она бережно вкладывает листок в одну из своих книг. — Вьются нити наших судеб, переплетаются меж собой — и никто не знает, сами ли мы ткём полотно или лишь прихоти богинь исполняем. Если и впрямь дерзнёшь с ними поспорить, не в силах я ни помочь, ни помешать — могу лишь направить.       — Как? — Сольвейг вскакивает на месте. — Как мне судьбы своей избежать?       Сейда вновь замолкает; ворон её щёлкает серебряным клювом, словно отлитым из стали.       — Правильно ты тогда подумала: есть в тебе дар, которым обделена подруга твоя — тот, что приметила я, как только тебя увидела. Тот же, что сама делю вместе со своими сёстрами — наши узы, наши оковы, наше бремя и благословение.       Сольвейг в недоумении переводит взгляд на Гримгерду — не на ночное небо уж походят её глаза, а на пустые глазницы черепа.       — Неужто… — слова застревают в горле, словно излишки эля после весёлой ночки.       — Сильную сейду я в тебе увидела, Сольвейг, — продолжает Гримгерда, кивая. — Сильнее многих из нас можешь стать — если, конечно, не отринешь дара, которым Альдри тебя наделила. И не будет больше нужды подруги своей бояться.       Ворон вновь срывается с места и возвращается к хозяйке, сверкая всеми четырьмя глазами. Сольвейг переводит взгляд с него на Гримгерду, мотая головой в неверии.       — Говорили обо мне порою, что во всём Халльдисхейме из дев не найти никого ничтожнее, — наконец отвечает она. — Хороша же эта ваша Альдри, если даром своим решила наделить такую хилячку да оборванку… славно умеет преемниц выбирать!       Гримгерда не движется и лишь внимательно наблюдает. Сольвейг, отмахнувшись, резко встаёт со стула.       — Об орлице ничего не знаешь, о судьбе моей тоже, только разум туманишь да сказки рассказываешь — что толку с тобой говорить?! — она заливается краской от возмущения. — «Сильнее многих»! Прямо бы сказала: привела меня сюда, лишь чтобы поглумиться над убогой!..       — Отчего же поглумиться? — спокойно отвечает Гримгерда. — Всю правду я сказала — только понять не могу, что тебя так задевает.       Сольвейг пожимает плечами и постепенно успокаивается.       — Ладно сила, мускулы-то вам без надобности — да только дело в том, что неграмотная я: и обычных-то рун не разберу, не то что ваших, мудрёных, — усмехается она.       Улыбка не сходит с белого, словно кость, лица сейды — будто всё она знает, всё понимает.       — Хотела когда-то научиться, конечно — но в детстве не до того было, всё работа тяжкая да тычки от матери-пьяницы… — продолжает Сольвейг, потупив взгляд. — А потом пообвыкла мало-помалу — да и двадцать две зимы уж мне минуло, стыдно наравне с младеницами неразумными пальцем в книжку тыкать.       Гримгерда, не промолвив ни слова, разворачивается — когда она вдруг вырывает из ворона иссиня-чёрное перо, тот принимается возмущённо каркать и хлопать крыльями.       Сольвейг всё ждёт от неё ответа — но та лишь молча достаёт с полки какую-то склянку с густой тёмно-бурой жижей и принимается размешивать. Затем берёт один из старинных толстых томов — и, смахнув с чёрной обложки пыль, кладёт на столе перед Сольвейг.