Орлиная наследница

      — Долго ль ждать тебя придётся? — Арнлейв вздыхает, пряча руки под плащом. Думала она, что раз вместе уехали, то и далее не разлучатся — однако ещё засветло, прежде чем в путешествие отправиться, приехала к ней Бринья проститься.       Лошадь фыркает да в нетерпении стучит по земле копытом — сама Бринья уже в седле да в одежде дорожной.       — Несколько недель, любовь моя, не более, — она тепло улыбается и легонько похлопывает обеспокоенную кобылу по шее. — Не успеешь и двух вис сложить — как вернусь уже. Жаль, Сольвейг попрощаться не пришла — хотя всяко к лучшему, коль обжилась тут…       Бринья спускается с лошади — негоже на невесту сверху вниз смотреть — да простирает руки для объятия в последний раз. Не столь тоскливо прощание, как раньше — однако всё равно видит она: тяготит что-то Арнлейв, висит тяжёлым камнем да на дно тащит, словно утопленницу.       Размыкая объятия, не решается Бринья об этом спросить.       Забравшись обратно в седло, замечает она на одежде несколько тёмных и длинных перьев, зацепившихся за застёжки меховой куртки. Уж покрылась земля первым снегом, да ночами порою ветер завывает пуще обычного — а Арнлейв, чудачка, всё равно в плаще своём ходит, ни зимой, ни летом не снимая.       Бринья вытаскивает застрявшие перья и рассеянно кладёт в поясную сумку — а затем оборачивается, чтобы в последний раз помахать Арнлейв.

***

      День за днём проходит, неделя за неделею — учится Сольвейг грамоте, а наставница её порою дивится, как быстро та запоминает да как ловко пером орудует. Первым словом, написанным ею, было имя Бриньи, затем — собственное; но, хоть и увлёкшись, всё равно никак она не забудет прошлый их с Гримгердой разговор да ворона о четырёх очах.       Чует она, будто шагает прямиком в силки расставленные — да только слишком хорошо научена из силков изворачиваться, чтобы теперь бояться; подумывала поначалу убежать, как выучится да деньжат подкопит — да только нет в Халльдисхейме места, где были бы ей рады.       — Прими, госпожа, — говорит Сольвейг в один из дней, кладя поверх стопки томов набитый серебром мешочек — с той ночи начали постоянно водиться у неё деньги, хоть и невеликие. — Плата за учение: негоже мне нахлебницей сюда приходить.       Гримгерда закрывает толстую потрёпанную книгу и окидывает небрежным взглядом деньги. Волосы её угольные по-прежнему распущены, черты лица заострены, словно у умершей, а в чёрных глазах не видно зрачков.       — Ни к чему мне мёртвое серебро — оставь себе, пригодится, — только и говорит она и возвращается к книге.       Сольвейг смотрит на неё исподлобья, нахмурившись.       — А что тогда? — бросает она, сжимая кулаки. — Душу мою жалкую хочешь забрать — или меня саму в невольницы? Коль так, то бери лучше… бери орлиное отродье, от него всяко больше толку! А если так скучно живётся, что задаром берёшься грамоте учить — шла бы не в совет тогда, а в школу к детишкам.       Сольвейг и сама ужасается собственной дерзости: в Фаригарде ей бы и за меньшее голову снесли, очень уж вспыльчива ярлина Исанфрида. Только её и за убийство-то до сих пор карать не спешат, хоть первой советнице для того хватит лишь слово сказать.       — Не дано крылатым созданиям плести сейд, — Сольвейг вздрагивает от этих слов. — А ты всё же напрасно гневаешься: помочь я тебе хочу, а не неволить.       Не забыла, видать, и проклятая сейда о том, что тогда Сольвейг наговорила, снова за своё взялась. Быть может, оттого и не спешит в острог вести, чтобы верности добиться в обмен на свободу? Сейд или плаха — хороший же выбор ей подсунули!       Гримгерда снова ухмыляется своей кривой звериной улыбкой.       — Ни силой, ни угрозами не могу я склонить тебя: дар сейда ты должна принять не из страха и не от незнания — а с честью, с радостью. Я терпелива и милостива, до весны тебе срок даю — а коль и тогда откажешься, то не скажу больше ни слова, и забудешь ты ко мне дорогу.       Она делает несколько шагов вперёд — медленно, бесшумно.       — Никто не поймёт тебя лучше, чем я, — одними губами улыбается она. — Никто, ведь я — такая же. Тоже помню, каково корчиться под ударами кнута, терять сознание от голода и боли. Не знать ни матерней любви, ни отцовской заботы; быть никем — меньше, чем никем. И мне больно видеть, как моя сестра страдает, словно пленённая волчица с вырванными когтями — я дам тебе исцеление, утешение, коли примешь его.       Сольвейг, не сводя глаз с сейды, пятится назад — пока вдруг не упирается спиной в стену. Затаив дыхание, она невольно шарит в поисках любой вещи, что под руку подвернётся — и вспоминает вдруг, как бывало порою в детстве: огрела, стянула что-то да убежала стремительней ветра.       — Ты говоришь, что знаешь мою жизнь: но кто вправду знает — та поймёт, что не нужно мне исцеление, если двадцать две зимы жила я без него, — с трудом проговаривает она, нащупывая правой рукой резной серебряный подсвечник. Острые узоры врезаются в пальцы. — И у меня никогда не было сестёр.       Сольвейг хватает подсвечник, неожиданно тяжёлый, и замахивается, словно кинжалом — но тот в одно мгновение рассыпается в её руке, будто песок. Она, отшатнувшись, вскрикивает — ладонь цела и невредима, но вся в липкой алой пыли.       Гримгерда, скрестив руки на груди, смеётся. Морок, снова морок!       Сейда, как бы ни силилась всемогущей да всеведущей показаться, не знает: у этой-то волчицы ещё есть когти, не заковать её так просто в цепи обещаний да речей, что слаще эля и мутней тумана.       Не сбить с пути лживыми пророчествами.       — Подумалось мне, что скучно уже тебе обыкновенные руны писать да в слова складывать: больно ты смышлёная оказалась, — молвит Гримгерда после недолгого молчания, а затем кладёт на стол книгу, к которой до того не прикасалась — массивную, в чёрном кожаном переплёте. — Если уходить не вздумала ещё — научу тебя ставы чертить мудрёные и расскажу, как читать их да разгадывать: такого, небось, даже учёные жёны при ярлинских домах не умеют.       Сольвейг, нахмурившись, подходит и обмирает: на обложке серебряными чернилами начертана всё та же руна, которую Гримгерда именовала руной Альдри.       — А ещё скоро вновь устрою я пир: девять дней тебе на раздумье, — добавляет сейда, листая пожелтевшие страницы. — Приму тебя на нём радушно, как ученицу свою: быть может, там ты и забытьё найдёшь, и утешение.

***

      А тем временем далеко уж отъезжает отряд от городов да деревушек — и останавливается на привал, чтобы лошадей напоить и самим подкрепиться.       — Схожу-ка, возьму нам поесть да попить, — Бринья встаёт, споласкивает руки припасённой водой и направляется к повозке с припасами. Очень уж хочется хоть немного в одиночестве да в тишине побыть да поразмыслить, без болтовни чужой — для этого любой предлог сойдёт. Будь здесь Арнлейв и Сольвейг — сердце её да правая рука — поняли бы, разделили бы эти мысли: никто в целом мире не знает её лучше…       Приподняв плотную ткань, Бринья неуклюже развязывает один из мешков и достаёт две большие румяные буханки; затем просовывает руку глубже и едва не вскрикивает, вдруг нащупав тёплую человеческую кожу.       — Тихо! Прошу, молчи!.. — раздаётся из повозки тревожный шёпот. От изумления Бринья едва не роняет из рук хлеб, когда между припасами показывается растрёпанная голова Сванхильды.       Кюн-флинна прижимает палец к губам и без слов протягивает ей пропахший вяленым мясом мешочек.       — И чего тебе у матушки не сиделось? — пыхтит себе под нос Бринья, вытаскивая и взваливая на плечо бочку с морсом. — Ладно уж, сдавать не буду: Сигмар сейчас голодная и злая, небось под горячую руку попадёшь…       — Отчего так долго? — доносится до неё чей-то нетерпеливый голос. — Случилось что? Не крысы ли в припасах завелись?       Бринья забирает мясо с хлебом и, пытаясь сдержать улыбку, поворачивает обратно — одна из дев удивлённо присвистывает, видя, как та без усилий несёт на плече здоровенную бочку. Торопливо нарезав еду неровными толстыми шматками, они принимаются жевать — но Сигмар, заприметив неладное, уже направляется тяжёлым шагом к повозке.       — Поглядите-ка: вот какая крыса нам в повозку пролезла, — проговаривает она сквозь зубы, таща к остальным невозмутимую Сванхильду, словно мешок с зерном. — Признавайтесь: кто на отъезде припасы проверял?       Девы, в недоумении уставившись на Сигмар, прекращают есть — наконец одна из них, кучерявая и полная, робко поднимает руку.       — Ка́ри? — наставница, указав на неё пальцем, недобро щурится. — Значит, ты ей свою лошадь и уступишь, а сама пешком пойдёшь.       — Клянусь, да не было её раньше!       — Не мели чушь: не по воздуху же она туда залетела! — встревает другой голос.       Бринья, дожёвывая всухомятку кусок мяса, оглядывает Сванхильду — так она разоделась, будто важнее этого похода в жизни ничего нет. Даже лук на поясе висит — только маленький совсем, будто игрушечный, из такого больше, чем на двадцать шагов, не выстрелить. Странная всё-таки эта кюн-флинна: Бринье-то матушка всегда наказывала, чтобы каждая вещь была для дела, а не для виду.       — Хе́йдрун, гляди — там, — Бринья оборачивается: одна из дев, пихнув другую в бок, кивает куда-то в сторону леса. — Кажется, они к нам направляются. Чужеземки… неужто эрлендки?       Бринья присматривается, сощурив глаза. По большой дороге и впрямь движется в сторону их стоянки целый отряд — все смуглые, темноволосые да одетые чудно: Бринья такое только в чужеземных портах и видала.       — Похоже на то, — кивает дева, названная Хейдрун. — Ни одна халльдис так перед своими не вырядится, если только смерти не ищет.       Сигмар, нахмурившись, вкладывает оружие в ножны.       — Уведи Сванхильду, — не отрывая взгляда от приближающихся фигур, она толкает Бринью в плечо. — Быстро!       Бринья без лишних слов хватает кюн-флинну за рукав — та едва успевает открыть рот — и заталкивает обратно в повозку. Лошади встревоженно фыркают, шевелят ушами да топчут копытами траву, пока Бринья, притаившись рядом, принимается наблюдать за происходящим.       — Кто вы такие? — бросает Сигмар, не притрагиваясь к ножнам — однако голос её сам что острый меч. — Что вам нужно?       Десятеро рослых девиц и впрямь похожи на эрлендок; самая высокая и плечистая, с обезображенным шрамами лицом, выходит вперёд.       — Значит, и впрямь знак был правильный, — с трудом Бринья понимает её слова, искажённые свистящим заморским говором. — Богиня есть на нашей стороне, если привела нас к тебе, дева скал.       Сигмар шагает навстречу: остальные, будто по команде, встают за нею стеной.       — Что это значит? — Сигмар приподнимает подбородок: эрлендская предводительница немного выше неё. — Зачем тебе искать меня? Объявить, что Эрлендра всё же хочет войны?       — «Эрлендра», — с усмешкой повторяет та, — не хочет, пока королева не хочет. Королеве впору сидеть в дворец, затворившая окна, чтобы не слышать крики народа. Как и вашей…       Она вдруг обрывается на полуслове и тянет руку прямо к лицу Сигмар — та резким движением хватает её за запястье и перекручивает до хруста.       — Посмеешь дотронуться — отсеку руку, чужеземка. Говори, за чем пришла!       — Красивый рисунок, о-очень красивый, — продолжает эрлендка, будто не слушая и боли не испытывая. — Я помню его… помню хорошо. Такой же был у той, что поджигала дома в Трэ́сахдуне… стреляла в спины убегающих. Такое же лицо, как у той, от кого умерли мои маленькие братья. У вас всех одно лицо, но твоё… твоё не забываю никогда.       — Трэсахдун… — повторяет Сигмар, нахмурив брови и принявшись шарить по закромам памяти. Так называлось эрлендское поселение — одно из десятков эрлендских поселений, разбитых и разграбленных девами щита в прошедшей войне, когда слаще чужеземной крови было лишь чужеземное вино: для Сигмар они все давным-давно слились воедино.       — Помнишь теперь? Ради забавы, не защиты — северное отродье убивала и смеялась. Мужчин, детей, старух. Не держащих в руки оружие. Королева плохо делает, что боится войны — только…       Сигмар замечает, как второй рукой эрлендка тянется к поблёскивающей рукояти меча.       — Только мне не нужно приказ королевы, чтобы убить тебя.       Всё происходит быстрее слова, быстрее мысли — массивный топор, сверкнув на солнце, врезается предводительнице прямо между мощным подбородком и блестящим доспехом. Та с коротким хрипом сползает на землю, судорожно прижимая к горлу дрожащие руки.       Эрлендки срываются с мест, словно охотничьи собаки.       — К оружию, сёстры! — Сигмар взмахивает топором. Не такой должна была быть первая битва её подопечных: не все из них ещё готовы столкнуться с врагом настоящим. Испытать ли их хочет Богиня-защитница, забрать ли в чертоги небесные?       Оба отряда, словно по команде, обнажают оружие — и занимается жаркая сеча.       Бринья, застыв на месте, осматривается по сторонам. Соратницы её бьются, как и должно претенденткам — но Сигмар, воительница бывалая, пятерых эрлендок стоит. Равны силы, и кажется уж Бринье, что вот-вот потеснится вражина: но появляются из-за деревьев ещё противницы, натягивают луки — и горящие стрелы пересекают небо.       Не успевает она оглянуться, как две из них врезаются в повозку с провизией. Полотно мгновенно воспламеняется.       Позабыв про Сванхильду, Бринья ломится к припасам — привязанная рядом перепуганная кобыла ржёт и встаёт на дыбы, едва не прошибив ей голову тяжёлым копытом.       Бринья хватает у лошади из-под носа бочку с водой и, не задумываясь, опрокидывает на разрастающееся пламя.       А тем временем среди скромных одежд претенденток вдруг мелькает нарядная красная рубаха да проблёскивает серебро диковинного меча, не знавшего доселе битвы.       — Сванхильда, ты, отродье Фьотры! — вскрикивает Сигмар, вытащив из распластанного на земле тела окровавленный топор и тут же бросив его в одну из подступающих. — Куда полезла?!       — Не посрамлю честь матушки! — доносится в ответ смех кюн-флинны — и тонет в лязге оружия.       Сигмар кидается в её сторону, но снова вырастают меж ними противницы, будто нет им конца и краю…       Сванхильда отбивает атаки с девичьим пылом да звериной яростью, но эрлендка теснит её шаг за шагом — и наконец одним сильным ударом выбивает меч из её руки: тот отлетает куда-то в траву.       Кюн-флинна вскрикивает, и Бринья, позабыв обо всём, оборачивается на крик. Сигмар не придёт на помощь и даже не услышит её зова, пока сражается с тремя сразу — и она далеко, намного дальше, чем достанет лезвие клинка.       Бринья подлетает сзади быстрее разъярённой волчицы: рука сама хватается за меч, едва эрлендка заносит свой.       Зажмурившись, она замахивается и бьёт — точно, молниеносно, как учила Сигмар, как показывала матушка в те далёкие годы, когда сама Бринья едва ли могла двумя руками оружие от земли оторвать.       Когда меч достигает цели, всё вокруг замирает.       Казалось Бринье отчего-то, что отразит её удар невидимая рука, как всегда отражала Сигмар, зная наперёд, куда бьёт ученица; что застрянет клинок не в плоти, а меж досками щита. Но пронзённое тело, не издав ни звука, падает к ногам.       Бринья, пошатнувшись, выпускает рукоять: земля под ногами плывёт, будто корабль во время качки. Сванхильда хватает её, оторопевшую, за руку и отводит к обгоревшей повозке.       — Сиди здесь, — шепчет она покровительски, будто это Бринья тут ребёнок, сбежавший из-под надзора и угодивший в самую гущу сражения.       Однако та вовсе не слышит: шумит в голове, как на море в шторм. До того дурно становится от лязга мечей и запаха крови, что её выворачивает наизнанку прямо под повозкой — доселе не чувствовала Бринья себя такой слабой.       Когда она, пошатываясь, встаёт, шума сражения уже не слышно.       Сигмар осматривает усеянную мёртвыми телами поляну — и вдруг видит на горизонте одинокую фигуру, удирающую в сторону леса.       — Сбежит! — качает головой Кари, прижимая ко рту пухлую ладонь.       Та опускает оружие и отмахивается.       — Пускай. Надо остальных обыскать: у тамошних воительниц обычай носить при себе знак того дома, которому служат… Так мы хоть узнаем, кто именно снова разевает на Халльдисхейм свой рот.       Наставница уже назад поворачивает, как вдруг в воздухе с оглушительным свистом проносится стрела — и беглянка спустя мгновение падает наземь.       Бринья оглядывается — Сванхильда всё ещё держит пальцы на тетиве своего крошечного лука, распахнув глаза и тяжело дыша.       Краем глаза Сигмар замечает, что предводительница ещё шевелится.       — Дала знак… Богиня… — шепчет она, выплёвывая кровь с каждым звуком и зажимая побелевшими руками рану на шее. — Он не мог быть…       Дева щита немедля прерывает стенания чужеземки последним крепким ударом.       Ребёнком спрашивала Бринья у матушки, что после смерти с людьми случается — та отвечала, что тела их засыпают, но души уже готовы перед ликами богинь предстать. Много мёртвых повидала ярлина за жизнь свою, знает, о чём говорит — только эрлендка, истекающая кровью, вовсе на спящую не походит. В пустоту смотрят её распахнутые глаза, а скуластое лицо застыло и побледнело в смерти — не может Бринья отвести от него взгляда.       Дева щита подходит и, вздохнув, ободряюще хлопает её по плечу.       — Чужеземка уже у своих богинь, — молвит она — не как наставница, но как старая подруга. — Благородство твоё Скирхейма достойно — а вины на твоих руках нет, коль соратницу спасала.       Собирается та поначалу возразить, да язык шевелиться не хочет. Не видела наставница, что не было в том благородства: в спину Бринья ударила, как последняя подлая разбойница. Не того хотела матушка, не на такую верную службу отправляла…       Сигмар принимается дев пересчитывать да осматривать: никудышные им попались противницы, даже не ранили ни одну.       — А ты, Сванхильда… — медленно оборачивается она и ловит за руку кюн-флинну, под шумок пролезшую обратно в повозку между мешков да забившуюся под полусгоревшее полотно. У той лицо всё красное, как после хорошей бани.       — Я хотела лишь за пределами города погулять, — виновато бормочет она, шмыгая носом, — да всамделишный поход увидеть…       — Ну что? Погуляла теперь, увидела? — Сигмар встряхивает её за плечи, а затем грубо усаживает на свою лошадь. — Я за тебя головой отвечаю, несносная девчонка — будь сама твоей матушкой, семь шкур бы спустила. Уходим отсюда — по лошадям, живо! Хейдрун, Кари, Лив! Бринья…       Та всё так же стоит, не шевелясь, да на руки свои смотрит, будто измазаны они грязью или горячей липкой кровью.       — Я не хотела… так не должно… — шепчет она, захлёбываясь воздухом и подступившими слезами.       — Бринья, — Сигмар, вздохнув, вкладывает ей в ладонь поводья неосёдланной кобылы. — Больше повторять не буду, ждать тебя мы никак не можем. Уходим.

***

      Не дано скальдам видеть вещие сны, не умеют они говорить с мёртвыми на языке рун да по ту сторону заглядывать — однако тяжело на душе Арнлейв становится, когда просыпается она в ледяном поту, словно умирающая.       Лишь один образ перед её глазами стоит — почти осязаемый, словно виденье от зелья сейды: тело огромное с распростёртыми крыльями, снегом припорошённое. Даже в смерти — могучее оно, как сама жизнь.       Быть может, станет эта зима для него последней — содрогается Арнлейв от этой мысли.       Пусть сейд дарует вещие сны лишь избранным — но светлые богини даруют знаки и знамения всем заплутавшим своим дочерям.       Арнлейв дотрагивается до фибулы, скрепляющей её плащ — железо жжёт пальцы, словно его только вынесли из кузни, в воде забыв остудить. Руны, вырезанные на ней, потускнели, будто теряя силу.       Не помнит уж Арнлейв имя сейды, что наградила её этим сокровищем, но помнит ухмылку её хитрую и слова прощальные — о том, что напрасно орлиная наследница от прошлого своего скрывается, что вернёт её судьба туда, откуда сбежала. Не послушала её тогда Арнлейв: привычно орлицам парить в одиночестве, не зная оков и позабыв о старых гнёздах.       Темнеет небо над городом, ни единой живой души уже на улицах нет — и Арнлейв, поправив плащ, затворяет за собою дверь. Знакомою тропой добирается она до лесной опушки — и, птицей обернувшись, взмахивает могучими крыльями.

***

      Не замечает Бринья, как начинает уже смеркаться: понурый взгляд её устремлён то на поводья, то на спины впереди едущих. Почти не думает она о ночлеге да о холоде вечернем: стократ холоднее на душе её. Ждала ль матушка, что наследница её в первом же походе убийцей станет? Что бы сказала сейчас, очутись рядом: утешила бы, укорила бы, разгневалась бы?       Сигмар резко сворачивает с большой дороги. Останавливаются они наконец в Ульвгарде, что на юге — один из самых видных городов; в таверне народу почти нет, и хозяйка радушно провожает дев в свободные комнатушки, скромные и светлые. Соседки вяло словцами перебрасываются — но не слышит их Бринья, не понимает: до сих пор туман у неё в голове стоит. Быть может, не Арнлейв, а ей самой надобно в пристанище разума наведаться?       Заплатив за ночлег, расходятся девы по койкам и расплетают косы, думая каждая о своём. Тихо вздыхает Сванхильда, стягивая с себя богатую рубаху; приказала Сигмар кюн-флинне в одной постели с нею лечь, чтобы та ещё чего не выкинула или не сбежала посреди ночи.       — Спите спокойно, — Сигмар, заходя последней, затворяет дверь. — Передали о нас местной ярлине, а она уж собралась за дружиною послать, чтоб нас восвояси выставили: видно, не очень-то гостий любит. Потом-то ей, конечно, передали — дескать, мы от кюны, из столицы едем… Ладно уж, ложитесь — а я в карауле постою, слишком мне тревожно.       Совсем темнеет за окном, и понемногу погружаются девы в целительную дрёму. Лишь к одной Бринье долго не идёт сон — но в конце концов засыпает и она, бормоча, постанывая и беспокойно ворочаясь: снятся ей мечи, крики да застывший навечно взгляд эрлендской разбойницы.