No one like you

4 октября, 1824

      Мой дорогой, Гарри,       Я буду называть тебя так, потому что ты дорог мне.       Ты показал мне мое сердце, показал, что оно все-таки у меня есть. Я забыл о нем или оттолкнул его в пользу чего-то другого. Моего разума? Моего страха? Моего отца? Все это иногда слишком велико, и биение моего собственного сердца было далеким звуком, как воспоминание, пока ты не разбудил его. Вот почему ты так дорог мне, почему даже тонкая вуаль простыни, которая покрывает тебя, является слишком большим барьером между нами.       Позволишь ли ты мне нарисовать таким? Я спрошу тебя об этом.       Ты уже проснулся, и я думаю, что никогда в своей жизни не видел ничего красивее.       Я задаюсь вопросом, отправлю ли я это письмо.       Думаю, да       Ты заберешь его с почты и прочитаешь на площади. Нет, тогда будет уже холодно, так что ты засунешь письмо в карман и пойдешь с ним домой. Ты разожжешь огонь в маленькой гостиной и начнешь читать, когда согреешься. После того, как ты это сделаешь, я надеюсь, ты вспомнишь, что мы чувствовали, когда я сидел в этом кресле в твоей съемной комнате с голубыми занавесками. Вспомни, как мы говорили правду. Вспомни, как много было любви, когда мы наконец перестали бояться.       Помни это так же, как я буду помнить, как ты дорог моему сердцу.       Эл.

◊ ◊ ◊

      Гарри стучит в дверь, пытаясь отдышаться. Он добирался сюда бегом, чтобы избежать ливня, а затем поднялся на три пролета, чтобы направиться в студию Луи. Но нервы тоже отчасти виноваты в этом.       Ожидая ответа, он с улыбкой смотрит на бутылку вина, которую привез из Провена. Он поправляет смятую красную ленту на горлышке, жалея, что спрятал ее под пальто, чтобы защитить от дождя. Может быть, это глупо, в конце концов, вино — не подарок, это плата за пари. Но Стайлс хотел завязать ее для этого дня, который кажется особенным, и даже дождь не может испортить его настроение.       Он проводит рукой по влажным волосам и делает глубокий вдох, прежде чем постучать снова, на этот раз сильнее: — Луи? — зовет он. — Это Гарри, — он смотрит на дверную ручку и сглатывает. — Луи? — она легко поворачивается, когда он заходит внутрь.       Если бы кудрявый не знал, где находится, он мог бы подумать, что нашел театральную реквизиторскую или костюмерную. Он не думает, что это возможно, но в студии еще больше барахла, чем в последний раз, когда парень навещал его в мае. Он ходит вокруг деревянных манекенов и дюжин рулонов ткани, всевозможных старинных стульев, книг и музыкальных инструментов, и даже небольшой груды деревянных мечей различной длины. Захламленное место находится за полстраны от домашней студии Стайлса на ферме, в прямом и переносном смысле. Стоя среди всего этого, Гарри кажется совершенно невероятным, что они с Луи на самом деле практикуют одну и ту же профессию. — Луи? — снова зовет он, когда проходит мимо двух вешалок, увешанных платками и шляпами. — Привет? Кто здесь? — откликается голос парня из заднего угла огромной комнаты, где шатен хранит все свои мольберты. — Гарри?       Луи выходит из-за огромного полотна — десять футов в ширину и шесть в высоту. — Гарри! Ах, ты принес мне что-то, я вижу! — он вытирает руки, и идет к Стайлсу с распростертыми объятиями.       Кудрявый ставит бутылку на ближайший столик, который на самом деле является точной копией дорической колонны высотой по пояс: — Я мокрый, — говорит зеленоглазый, но Томлинсон все равно обнимает его, прижимаясь своей грудью к его. — Мне плевать. Ты здесь. — Да, я здесь, — шепчет он. Он может почувствовать аромат волос Луи, его кожи. — Как долго? — шепчет в ответ парень, и они снова превращаются в тех мальчишек, тихо болтающих в кровати, как будто в мире остались только они вдвоем. Гарри закрывает глаза и наклоняет голову так, что их виски соприкасаются, и внезапно ему приходится крепче сжать Томлинсона, ощущение тела в его руках такое теплое и реальное, единственная осязаемая правда из плоти и крови в комнате, полной реквизита, в городе, полном незнакомцев. Пальцы Луи прижимаются к его спине, и они дышат вместе, успокаиваясь, прежде чем шатен отстраняется, и зеленоглазому приходится отпустить его. — Как долго? — повторяет он, на этот раз отходя на два шага от него с покрасневшими щеками и блестящими глазами. — Уже… какое-то время, на самом деле. Две недели? В Салоне была женщина, которая заинтересовалась в моей работе. Ее муж, кажется, граф или барон? Он часто путешествует, и она хотела, чтобы я нарисовал его портрет. Я снимаю комнату в пансионате на Виктория Авеню, рядом с Сент-Шапелем.       Томлинсон гордо улыбается: — Должно быть, она прочитала рецензию Гравуа в газете.       Гарри смеется, согреваясь от облегчения, что они могут снова соскользнуть в эту близость, даже после их тяжелого расставания в Салоне: — Это все благодаря тебе. — Нет, благодаря тебе. Ты нарисовал ее, я просто указал в нужном направлении. — Я никогда не благодарил тебя. Так что. Спасибо, — Стайлс делает паузу, сначала смотря себе в ноги, а потом возвращаясь обратно к мужчине. — За то, что ты сказал. — Это правда. Твоя картина была самым ярким творением во всей комнате, — глаза шатена сияют, а затем его взгляд падает на влажные оборки его рубашки. Он качает головой. — До сих пор?       Гарри тоже смотрит вниз, на свою парижскую рубашку: — Ничего не могу с этим поделать. Это моя любимая. Это Париж, — пожимает плечами он, наполовину улыбнувшись, наполовину скривившись. «Это мы» остается невысказанным, хотя и громко отдается в его голове. — Я бы сказал, что тебе срочно нужна новая. Но. Она тебе идет, — Луи понимает бутылку и откручивает пробку. — Давай откроем это, хорошо? — он открывает ее с тихим хлопком, и Томлинсон вдыхает его аромат. — Ммм, обожаю это красное, — с этой улыбкой он кажется моложе, таким же, как когда впервые попробовал это вино на ферме, и Гарри так ушел в эти воспоминания, что голубоглазому пришлось сказать дважды, что он должен сделать первый глоток. — Нет, ты, ты выиграл спор, — говорит Стайлс, возвращаясь к реальности. — Ну ладно, — Луи поднимает бутылку и пьет, после чего вытирая рот тыльной стороной ладони.       Гарри делает несколько глотков, когда парень передает ему вино, и знакомая богатая приземленность немного успокаивает его нервы: — Да, вкусно, — соглашается он. Он говорит «да» вину, но также и воспоминаниям, он говорит «да» губам Луи, окрашенным в красный цвет, он говорит «да» комнате, пахнущей маслом, растворителем и гессоном, «да» всем этим странным, но таким чудесным костюмам и аксессуарам. Он говорит «да» вечеру, который простирается перед ними. — Можно? — спрашивает кудрявый, направляясь к полотну. — После тебя, — говорит голубоглазый, протягивая руку и позволяя парню пройти.       Томлинсон уже несколько месяцев работает над «Коронацией Сократа», его заказом для университетской библиотеки, и Гарри слышал о его успехах только из писем. Он думал, что готов, но то, что он видит, когда поворачивает за угол, просто перехватывает его дыхание.       Поскольку день тусклый из-за дождя, Луи зажег четыре масляные лампы, так что холст довольно ярко освещается. В центре — крепкий, героического вида человек без рубашки, сидящий высоко на троне греческого храма, в то время как ангел с распростертыми крыльями вручает ему лавровый венок. Их окружают мужчины и женщины в классических одеяниях. По их одежде кудрявый может сказать, что это греческие Боги, Богини, судьбы и музы, которые правят мудростью, наукой и искусством. Статная женщина в шлеме и с копьем стоит на заднем плане на самой высокой ступеньке, ее белоснежная сова сидит на плече. Это Афина, наблюдающая за всем этим.       Даже в пасмурно-серой комнате, частично прикрытой мешковиной, работа потрясающая. — Луи, это, — он может только разинуть рот, теряя дар речи. «Поразительно» не отражает ее силу, «изысканно» не описывает ее красоту. — Эх, она ужасна? — Томлинсон забирает бутылку из рук парня и делает глоток. — Ужасна? Луи это… просто посмотри, что ты сделал! — не видно ни единого мазка. Гарри стоит, упиваясь цветами и фактурами, любуясь теплым изгибом голой лодыжки, холодной твердой поверхностью мрамора, глубоким ониксом мудрого глаза совы.       Но шатен смотрит на нее с какой-то объективной отстраненностью, прислонившись к стене и явно скучая: — Я смотрел на нее слишком долго, уже видеть ее не могу. — Ну, а я могу. И это великолепно.       Когда Стайлс наконец отворачивается от картины, он видит, что Луи скрестил руки на груди и сжал губы, не совсем успешно скрывая улыбку: — Ты правда так думаешь? Ты не… пытаешься заставлять меня чувствовать себя лучше, потому что я потратил на нее пять месяцев? — Луи, я всегда говорю тебе правду. — Я знаю, — улыбка парня теперь становится широкой, и их глаза соединяются на долгое теплое мгновение, прежде чем он отводит взгляд, чтобы сделать еще один глоток вина. — Иди сюда, — говорит он, и уходит в противоположный угол студии, уворачиваясь от горшка с растением, большого металлического шлема и греческой амфоры, расписанной борцами.       Он подводит их к большому деревянному столу, заваленному бумагами, большими и маленькими, разбросанными стопками. Их здесь сотни: некоторые — толстые листы с яркими разноцветными набросками зданий и пейзажей, некоторые — разорванные страницы блокнота, на которых видны только быстрые рисунки углем. Самые крупные — в виде свитков, свернутых и перевязанных бечевкой. — Что это такое? — Ох, просто наброски, практика все такое, — Луи берет один из свитков и просовывает большой палец под веревку, чтобы ослабить ее. — Прекрасно, — говорит Гарри, замечая милый набросок маленькой девочки, которая читает книгу на скамейке в саду. Он перекладывает бумаги, чтобы увидеть быстрый рисунок пары, разговаривающей за столиком кафе, а затем игривое маленькое изображение длинноухого щенка. Он поднимает детальное исследование рук пожилой женщины, чистящей яблоко ножом. Они так отличаются от формальных, эпических произведений, которые Томлинсон создает для публики — они маленькие, интимные и прекрасные, и Стайлс хочет посмотреть на них все, увидеть другую часть парня, которую никто больше не видит. Когда он засовывает набросок обратно в стопку, его взгляд натыкается на картину, от которой его сердце пропускает удар.       Его собственное лицо, его собственные волосы, его собственная улыбка смотрят на него. — Вот мой рабочий проект для «Геркулеса и Диомеда», для полковника Бомонта, — Луи разворачивает большой черновик и кладет его перед ним. — это триптих*, — говорит он, указывая на три секции точного дизайна.       Гарри улавливает голос шатена, но не слышит его, потому что у него в руках угольный набросок, на котором он выглядит так же, как в тот вечер в Салоне, во фраке, задумчиво глядя вверх и скрестив руки. Его сердце бешено колотится, когда он находит в той же стопке еще одну картину, на которой он изображен в простой фермерской рубашке с расстегнутым воротником, улыбаясь зрителю, его короткие волосы вьются на лбу, как это было, когда он был моложе. — Две главные фигуры на переднем плане, лошади и солдаты по бокам, — продолжает шатен. — Но что-то не так с перспективой. Она… несбалансированна, или, может быть, это из-за масштаба, я не уверен.       Следующее, что находит Стайлс, — это композиция, три его лица на одной странице. Одно с открытым ртом и закрытыми глазами, где он смеется, другое задумчиво смотрит вниз, как будто обдумывает печальные новости, а третий с сердито сдвинутыми бровями и плотно сжатыми губами. На другой странице кудрявый сидит, словно перед мольбертом, со сосредоточенным лицом. Он стал старше, как сейчас, волосы у него немного длиннее, а скулы более рельефные.       Новая тишина заставляет Гарри, наконец, поднять глаза и обнаружить, что Луи больше не говорит. Он может только стоять и смотреть, все улики на виду, слишком явные, чтобы их прятать. — Как… когда ты, — начинает зеленоглазый.       Луи делает шаг назад и виновато отводит взгляд. Он делает глоток вина, пытаясь отмахнуться: — Твое лицо я знаю лучше всего, так что на нем легче всего практиковаться, — бормочет он, но его взгляд перемещается, глядя вниз на кучу, когда Гарри вытаскивает другой рисунок, на этот раз тонкий набросок карандашом спящего себя, простыня натянута до голой талии и одна рука закинута за голову. Затем он находит обнаженное изучение себя сзади, его плечи наклонены, а спина повернута, как будто он вытирается после ванны.       Стайлс сглатывает, его сердце колотится в груди — Луи, — шепчет он, делая шаг в его направлении.       Но лицо парня выглядит точно так же, как тогда, когда он улизнул из Парижа много лет назад, едва балансируя на этой тонкой нити. Он отстраняется, и они снова чужие, по разные стороны этой пропасти.       Гарри кладет рисунки между ними и делает еще один шаг. Мы можем пересечь это, мы можем, — думает он, — я знаю эти туннели, я знаю их как свои пять пальцев. Я буду рядом, у нас будут свечи, мы не заблудимся. — Луи, — мягко повторяет он, протягивая руку, чтобы коснуться ладони Томлинсона. Шатен на этот раз не двигается и позволяет Стайлсу подойти ближе, хотя и не поднимает взгляд. Они медленно сближаются дюйм за дюймом, пока не встают плечом к плечу. — Кажется я… все еще тоскую по дому, — шепчет Луи, наконец-то заглядывая в глаза парню. Он видит все, что там есть: страх, смятение, потерю.       Гарри кивает, вспоминая тот день, когда они сидели за обеденным столом и мечтали о том, кем станут в будущем. Вспоминая мальчика, который был творческим и умным, который держал свой альбом при себе с утра до вечера. Вспоминая мужчину, который лежал в чужой постели, упустив что-то, возможно, частичку себя, которая была отодвинута на пути к этим мечтам.       Он касается лица этого мальчика, щеки этого мужчины. Он наклоняется к нему так близко, что их талии соприкасаются, руки тоже, а потом и грудь. Луи закрывает глаза и напряженно сжимает губы, но Стайлс подходит еще ближе, так что кончики их носов соприкасаются. Это ласковое, нежное прикосновение, и кудрявый чувствует, как губы шатена приоткрываются под его губами. — Позволь мне, — все, что говорит Гарри, и он имеет в виду: позволь мне удержать тебя, позволь мне показать тебе, позволь мне подойти к тебе так близко, что ты не увидишь ничего, кроме нас.       Когда Томлинсон открывает глаза, они сверкают голубым цветом. Рука шатена лежит у него на груди, а пальцы сквозь оборки рубашки прижимаются к колотящемуся под ней сердцу. Они дышат вместе, подходят ближе, прижимаются сильнее.       Мы не заблудимся, - думает Гарри, когда их губы соприкасаются. Руки кудрявого поддерживают их, в то время как ладони Луи двигаются, ласкают и держат, одна рука в волосах парня, а другая поглаживает его спину.       Мягкий голос Томлинсона, самый любимый голос зеленоглазого, ощущается словно атлас на его коже и сахар на его губах: — Уведи нас отсюда, — говорит он, покрывая губы Гарри поцелуями. — Пожалуйста, отведи меня в свою постель.

◊ ◊ ◊

— Медленнее, ох, пожалуйста, медленнее, — стонет Луи в шею Стайлса, и его слова будто нежный ключ, который открывает Гарри, заставляя его напряженные мышцы расслабиться, а дыхание углубиться.       Одежда лежит скомканной в куче на полу, кожа прижимается к коже от лодыжек до бедер, от груди до плеч, и все же кудрявый не может подойти достаточно близко. Томлинсон располагается под ним, легкий блеск пота делает пушистые волосы на его лбу влажными. Гарри целует его, позволяя губам расслабляться от удовольствия, когда Луи снова приподнимает бедра.       Шатен целует его в шею, облизывает подбородок и находит его соленые влажные губы. Этого поцелуя достаточно, чтобы ускорить их темп, заставляя дыхание парня выходить тихими вдохами. Стайлс смотрит на него сверху вниз и хватает за руку. Его грудь раскраснелась, как и щеки, а глаза стали мягкими и блестящими.       Здесь есть все виды любви, и сердце Гарри может разбиться вместе с ней. С самого начала между ними было товарищество одноклассников, которые учились и становились лучше вместе, а также уважение и почтение, где каждый восхищается талантом и мастерством другого. Но есть и глубокая дружба, где они могут доверять и защищать друг друга. А теперь появляется и пламя страсти, где любовники вкушают, облизывают и прикасаются, чтобы дарить и получать удовольствие. — Ммм… медленнее, — снова шепчет Луи, и Стайлс уступает, опершись на локти, чтобы чувствовать горячее биение сердца мужчины. — Покажи мне, милый, — он поворачивает их, подсаживая руку под ногу шатена, чтобы поднять его, когда они меняются местами. — Покажи.       Какое-то время они пытаются отдышаться, и Гарри целует единственную часть тела, которая находится в пределах досягаемости, — его руки. Пальцы, которые нежно обхватывали челюсть Стайлса и сжимали его предплечья так сильно, что оставляли красные отметины, теперь прижаты к губам Гарри, пока Луи смотрит, не двигаясь. Кудрявый слегка приподнимает бедра, но мужчина еще не готов, он просто глубоко дышит и смотрит вниз, его глаза полуприкрыты от желания.       Гарри приходится прикусить губу, чтобы не шевельнуться. Все его тело трепещет от бабочек, готовых вырваться из его кожи. Он заставляет себя ждать, и ему приходится сжимать бедра Томлинсона, чтобы собраться. Вскоре Луи кивает ему, и кудрявый тоже опускает голову, полностью расслабляясь в том, что должно произойти. — Вот так, — и все острые, тонко упорядоченные края мужчины становятся мягкими, когда он изгибается против него, движение почти болезненно медленное. Стайлс уступает ему, позволяя перемещаться вниз и вверх, и это вызывает прилив тепла к низу его живота, которое заставляет Гарри застонать. Луи поднимается и опускается длинными, размеренными движениями, позволяя кудрявому полностью погрузиться в его мягкость, где они могут дышать вместе и быть самими собой друг для друга.       Гарри не знает, что принесет утро, не хочет позволить своему сердцу зайти так далеко, чтобы почувствовать, каково будет смотреть, как Томлинсон отстраняется. Он будет смотреть, как Луи одолжит его бритву и будет приглаживать свои волосы водой. Он будет смотреть, как он одевается: как он надевает брюки и застегивает пуговицы на своем городском сюртуке. Гарри увидит, как Луи снова станет Луи.       Но сейчас он будет любить его медленно и благословлять его кожу нежными поцелуями до самого утра.

◊ ◊ ◊

      Когда Гарри шевелится, первым признаком того, что он не дома в Провене, является незнакомая розовая простыня на его голой коже. И рассвет здесь голубой, а не желтый, как в деревне, а также он не может разглядеть дешевую мебель и тяжелые синие занавески, закрывающие окно.       Все возвращается к нему. Его съемная комната. Луи.       Он сидит за письменным столом, голый, если не считать расстегнутой парижской рубашки Стайлса. На столе лежит один из блокнотов кудрявого, свободный лист бумаги и его открытая чернильница.       Гарри прочищает горло и сонно улыбается: — Это мое. — Что? Это? — Луи указывает на портфолио с ноткой невинности в его голосе. — Ну, да, все это. Но ты в моей рубашке.       Томлинсон наклоняет голову, рассматривая свою работу, затем подносит бумагу ко рту, чтобы подуть на нее: — Мне нужно переодеться?       Рубашка немного великовата, но хорошо сидит на плечах Луи, и Гарри едва видит его грудь: — Нет. Мне нравится, как ты в ней выглядишь. Она тебе идет. Что ты делаешь? — Пишу тебе письмо. — Письмо, хмм? — его сердце начинает колотиться от этой мысли. Письма шатена очень дороги для него, и Стайлс хранит их в деревянном ящике в сундуке в ногах кровати. Сколько раз он возвращался к ним в темные, смутные дни? Ему нравится смотреть на почерк Луи, как он меняется в зависимости от его настроения. Иногда ему просто нравится держать их в руках и пробегать пальцами по словам.       Но это письмо будет другим. В нем будут храниться слова, написанные его возлюбленным. Как будет выглядеть почерк? Это будет узнаваемый формальный уклон, но Гарри воображает, что он будет содержать изгибы, завитки, силу того, что они вместе. Это принесет его достаточно близко, чтобы он снова почувствовал тепло кожи мужчины, хотя он будет держать только бумагу и чернила.       Гарри плевать, что он не может сохранять свой голос спокойным:  — И что будет в этом письме? — Узнаешь, когда прочитаешь. Когда его доставят в Провен, — говорит Томлинсон, опуская перо в чернильницу и продолжая писать. — Я не могу так долго ждать. Расскажи мне.       Томлинсон поднимает взгляд на него, раздумывая, его лицо мальчишеское, а волосы растрепаны так, что у Гарри сжимается сердце. Его губы изгибаются в улыбке, когда он говорит: — Про то, что я очень хочу тебя нарисовать. Можно?       Стайлс на мгновение опешил и инстинктивно поджал под себя ноги: — Эм… боюсь, у тебя не хватит денег на мой гонорар. — Назови свою цену, — и с этими словами Луи с блеском в глазах направляется к кровати. — Хмм, моя цена, — но шатен прерывает его поцелуем, мягко касаясь его губ, и Гарри забывает, что он собирался сказать. Его рука поднимается к шее мужчины, и он пробует на вкус его уже знакомые губы, а когда Томлинсон отстраняется, они соприкасаются щеками. — Ты что-то говорил? — он жестом показывает ему, чтобы он повернулся к нему спиной. Когда Гарри делает это, Луи берет одну из его ног и осторожно ставит ее на матрас, складывая одну вдоль другой. Он жестом предлагает Стайлсу опереться на локоть, как это сделала бы экзотическая куртизанка, и кудрявый чувствует теплый след руки парня на изгибе своей спины. Вопрос забыт, и голубоглазый удовлетворенно кивает и возвращается к столу.       Он берет в руку карандаш и набрасывает несколько широких линий, чтобы грубо запечатлеть рисунок. Он переводит взгляд с Гарри на листок и обратно, и Стайлс краснеет. Ему нравится скрип карандаша о бумагу, особенно нравится знать, что Луи изучает его тело, изучает его глазами. Но вскоре звук прекращается, и кудрявый видит, как шатен наклоняет голову и щурится. — Чего-то не хватает, — говорит он. — Пардон? — Меня учили, что картина всегда должна рассказывать какую-то историю. — Голого парня не достаточно для истории? — усмехается Гарри. — Ты что собираешься дать мне деревянный меч, чтобы я мог убивать монстров? Нет, если подумать, я бы предпочел лавровый венок. — Я должен нарисовать тебя как Купидона… или одну из муз. Но у меня здесь нет никаких приспособлений, — Луи задумчиво потирает подбородок. — Придется обойтись без них, — говорит кудрявый, застенчиво поворачивая голову и слегка опуская плечо. Но лицо Томлинсона уже меняется от какой-то идеи. Он приносит перо и чернильницу и ставит их на тумбочку. — Да, музы. История, поэзия, воспоминания, — мужчина садится на кровать рядом с ним и берет его за предплечье. Он нежно ворочает руку Гарри, изучая кожу. — Что ты делаешь?       Луи кладет руку Стайлса себе на колени и обмакивает перо в чернила: — Не двигайся. — Осторожно, что ты, — но когда кончик пера касается его кожи, он замолкает. Чернила образуют тонкие, четкие линии, когда шатен их рисует, и едва заметное прикосновение к его коже заставляет Гарри слегка вздрогнуть. — Сначала книга для истории.       Кудрявый вытягивает шею, чтобы посмотреть, и вскоре линии Луи образуют форму книги в переплете, с обложкой и стопкой страниц внутри, и даже небольшой закладкой: — У нас ведь с тобой целая история, не так ли? — Да, — бормочет Гарри, стараясь не шевелиться. Это их история вместе, их история порознь и их история снова вместе. В таком положении ему неудобно наблюдать за тем, что делает мужчина, поэтому он смотрит, как грудь Луи поднимается и опускается под оборками его рубашки. Стайлс хочет поцеловать его там, провести языком по теплой коже, попробовать на вкус. Он делает глубокий вдох, чувствуя прилив крови и покалывание между ног. — А сейчас две руки для танца, — Томлинсон снова окунает перо в чернила, и линии, которые он создает, образуют рукопожатие. — Как ты думаешь, может быть сердце для любовной поэзии? И череп — для трагедии, — процесс продолжается, и Луи меняет свое положение, чтобы получить лучший угол, и вскоре он закидывает ногу на талию Гарри, чтобы им было удобнее. Кудрявый кладет туда руку и гладит колено парня, ему нравится, как тот вздыхает, когда отвлекается. — Я почти закончил, не шевелись, — говорит он, притворяясь раздраженным. — Это сердце очень важно, и должно быть представлено именно так, — его свободная рука прикасается к руке Стайлса вокруг краев сердца, и он наклоняется, чтобы поцеловать кожу. — И чем мы будем заниматься, когда ты закончишь? — Гарри вздрагивает от прикосновения его губ, для него это все еще такое новое, и он снова чувствует пульсацию в промежности, что заставляет его бедра сжаться. — Я закончу свой набросок, а потом нарисую тебя, конечно же.       Луи рисует первую линию черепа, широкую и овальную в верхней части, затем две круглые формы для пустых глазниц. Это напоминает Гарри об отце, и слезы внезапно наворачиваются на глаза, и ему приходится отвернуться, чтобы мужчина не видел, как он моргает сквозь них. — Может сделаем небольшой перерыв, — спрашивает он, положив перо на стол рядом с чернильницей и прикасаясь к руке Стайлса. — Это утомительная работа, да?       Гарри поворачивается и скользит руками вверх по туловищу Луи, следуя за плавным подъемом его грудной клетки. Кончики его пальцев задевают сосок, и Томлинсон втягивает в себя воздух. Кудрявый гладит ладонями плечи голубоглазого, стягивая рубашку, пока она не сползает вниз по рукам. Теперь она им не нужна, и ее отбрасывают в сторону, чтобы повесить на край кровати.