No one like you

26 августа 1824

      Мой дорогой Гарри,       Я начинал это письмо и скомкал его, начал снова и все перечеркнул, начал снова и разорвал его на мелкие кусочки.       Возможно, моя четвертая попытка увенчается успехом.       Я надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии, и ты решишь двигаться дальше.       Позволь мне сказать, что если у меня когда-нибудь снова будет возможность поддержать тебя и твою работу перед месье Гравуа или перед любым другим критиком, или защитить тебя перед элитой Парижа, или перед массами на улицах, или, честно говоря, перед самим королем Карлом, я сделаю это не задумываясь, и от всего сердца.       Я чертежник, Гарри. Но ты — исключительно великий художник. Люди из Салона могут этого не замечать, потому что ими легко управлять, словно овцами на пастбище. Им необходимо, чтобы их кормили с ложечки, и они должны держаться на тропинке, которую стадо считает самой безопасной. Но так же ясно, как солнце, озаряющее новый день через мое окно, что грядут перемены. Мне жаль их, и жаль себя, потому что я до сих пор этого не понимал. В то время как мы можем стоять, любуясь утомительными, усталыми работами стариков, будущее смотрит на нас в твоей работе: она в форме нового выражения цвета и линии, красоты, настолько сложной, что мы не можем постичь ее чувства, с трудом удерживающиеся рамкой.       Гарри, как я уже говорил тебе, когда мы стояли вместе на краю этой священной комнаты, я действительно не думаю, что их глаза могут видеть это.       Но ты должен продолжать показывать им. Пожалуйста, покажи им, покажи нам, покажи мне, пока мы не увидим.       Прошло слишком много времени. Я видел тебя только вчера вечером, а уже сегодня утром мне кажется, что это было несколько недель назад. Я должен был заставить тебя остаться. Нет, я должен был подхватить тебя за руку и вытащить из этой суматохи, мы должны были уйти вместе. Мы должны были уйти вдвоем, вернуться в комнату только для нас двоих и поговорить так, как мы привыкли делать раньше. Я сожалею об этом.       Я не берусь гадать, когда это письмо найдет тебя. Я думаю, ты возвращаешься в деревню, в свою прекрасную домашнюю студию. Это твой дом, и ты скучаешь по нему, как и я. Я представляю, как ты там работаешь, и молюсь, чтобы ты продолжал. Я приду проведать тебя, чтобы убедиться в этом, в тот самый день, как закончу «Коронацию Сократа», если приглашение все еще в силе.       Со всей искренностью, Луи

◊ ◊ ◊

      Вечер открытия Парижского Салона — это гала-концерт, о котором Гарри мог только мечтать.       Это самая большая коллекция самых важных произведений искусства во всей Европе, собранная в одном месте присяжными членами Академии. Луи бывал на этом мероприятии много раз, из-за участия его отца в выставке, и он подробно описал эту сцену Стайлсу, когда они были еще младшими студентами, мечтая о том, что их ждет впереди.       Конечно, шатен рассказывал ему, как будут выставлены картины, несколько сотен из них висели от рамы до рамы, от пола до потолка в самых больших галереях Лувра. Самые влиятельные и важные произведения висят на уровне глаз, в то время как меньшие по таланту или репутации висят выше.       Он рассказал Гарри о давящих толпах людей, которые пойдут посмотреть на это. «Тысячи людей, Гарри, выстраиваются на улицах, чтобы попасть внутрь, » — драматично говорил бы он, и кудрявый улавливал бы каждое его слово, зачарованный и немного остолбеневший. Конечно, там будут присутствовать сами художники, представляющие свои работы, но также будут члены жюри, коллекционеры, дилеры, кураторы и меценаты. Луи сказал, что они будут одеты по-всякому, некоторые в своих лучших нарядах: женщины с напудренными и накрашенными лицами, мужчины во фраках и бутоньерках. Другие приходили прямо с улицы, выглядя так, словно потратили последние десять франков на билет. Но у всех будут блестящие глаза, жаждущие принять все, что может предложить событие. — И, конечно, критики и писатели, сообщающие обо всем этом, — сказал бы Луи, расхаживая по помещению с самодовольным выражением лица и указывая носом в воздух.       Томлинсон говорил ему, что на выставке был особый запах, состоящий из сигарного дыма, свежей краски и духов, которые делали воздух горьким и сладким одновременно.       У Гарри от этого раскалывается голова. Или, возможно, в этом виноват шум — Луи ничего не говорил о безжалостном реве, который возникает, когда толпы людей собираются на широком открытом пространстве, где так много нужно увидеть и так много сказать.       Не то чтобы кто-то много говорил с ним, конечно. Он стоит, ерзая, на краю огромной галереи, один, если не считать нескольких знакомых, с которыми он ходил в Академию изящных искусств, и нахальной женщины с волосами цвета соли с перцем в большой зеленой шляпе, которая не отпускала его руку, расспрашивая о его работе. Гости и художники одинаково обходят его стороной — Стайлс предполагает, что это типично для художника, у которого нет известного имени. В конце концов, он представил свою картину из-за пари.       Гарри даже не думал о том, чтобы попытаться показать себя на выставке. У него не было крупных заказов, он не завершил ни одного публичного проекта, кроме алтаря и приделов Сан-Кираса. Но Луи ободрял его в своих письмах, говоря, что, будучи бывшим студентом Академии, Стайлс будет иметь столько же шансов, как и любой другой, или даже больше, благодаря своему таланту и опыту. Они договорились уладить пари бутылкой вина, и кудрявый привез три картины в Париж на рецензию.       Это было несколько недель назад, но сегодня вечером Гарри все еще чувствует тот же прилив нервов, что и тогда, когда он стоял на почте, открывая письмо о приеме из Академии. Это странное ощущение, состоящее одновременно из ликования и страха. Он нацарапал Луи письмо, в котором было всего три слова — «Я твой должник».       Только одна из картин кудрявого — «Игла», была принята, но и этого достаточно. Он смотрит на нее сейчас, изучая, как Джемма учит Виржинию шить в их солнечной гостиной. Она кажется примитивной, почти легкомысленной среди более крупных работ, изображающих эпические сражения на море и классические сцены мифологии, и драматической аллегории. Но члены жюри, должно быть, увидели в нем что-то стоящее, даже если он висит вместе с другими менее популярными работами под потолком, а не низко на стене.       Вот где должен быть Луи, в престижном переднем углу галереи, рядом с его картиной «Ясон с золотым руном». На знаменитом месте возле двери собралась толпа зевак, но Томлинсона среди них нет.       Гарри снова оглядывает комнату, нервно поправляя кружевные манжеты рубашки. Его новенький темно-синий фрак был куплен специально для этого случая, но его парижской рубашке, как он ее ласково называет, уже семь лет. Мадам Томлинсон сняла с него мерку в своей гостиной на улице Сен-Мартен, и шатен, нервно наблюдая, встал между ним и дверью, словно хотел остановить его, если вдруг парень попытается убежать. В первый раз, когда Стайлс надел рубашку неделю спустя, он почувствовал, что действительно может это сделать; он мог пойти на праздник изящных искусств со студентами и преподавателями и почувствовать себя своим.       Он начал представлять себе, что это униформа для работы, которую он должен выполнять, как священник надевает свое облачение или судья в суде надевает черную мантию. Рубашка действительно перенесла его в тот вечер, и с тех пор Гарри носит ее как доспехи, только в тех редких случаях, когда ему приходится появляться в городе. В конце концов, ехать в Париж — все равно что идти в бой, а в окопах ему больше никого не нужно, кроме Луи.       Он замечает несколько знакомых лиц, неподвижно стоящих среди толпы, как цветы в поле, в то время как пчелы и птицы жужжат и кружат вокруг них. Вот художник Поль Деларош, держащий суд рядом со своим мрачным, похожим на пещеру изображением кардинала, допрашивающего свою пленницу Жанну д’Арк. Он также узнает Джона Констебля из Англии, на голову выше всех остальных, стоящего перед самым популярным из своих трех шестифутовых работ. Это унылый, прекрасный пейзаж с лошадьми, тянущими повозку через мелкий ручей.       Когда кудрявый наконец замечает шатена, он оказывается на краю одного из этих кругов, как раз под картиной его отца на противоположной стороне комнаты. Месье Томлинсон стоит в центре, вытирая носовым платком вспотевшую лысину, а Луи улыбается и вежливо кивает. Но Гарри замечает, что он потирает руки, что он делает, когда нервничает или нетерпелив.       Стайлс идет к нему, петляя и натыкаясь на толпу. Он забывает о своей раскалывающейся голове, думая только о том, чтобы пробраться к парню, который выглядит потрясающе с волосами немного длиннее, чем Гарри когда-либо видел у него, зачесанными на лоб и немного завитыми над ушами. — Извините, пардон, — бормочет он по дороге, не сводя глаз с Луи. Но с каждым шагом, он как будто отдаляется от него, и еще больше людей становится у него на пути. Он проходит боком, чтобы проскользнуть через в небольшое отверстие в толпе, и когда он выходит с другой стороны, парень замечает его, отходя от отца и махая ему рукой. — Извините, — снова говорит Гарри, его сердце колотится. Томлинсон прямо здесь, в двадцати шагах от него, хотя их разделяет, казалось бы, океан людей. — Гарри! — кричит Луи. — Сюда! — указывает он на проем, и Стайлс протискивается между двумя пожилыми женщинами в кружевных платках, чтобы подойти поближе. Голубоглазый идет навстречу к нему тоже, сначала поворачивая направо, потом налево. Кудрявый теряет его из виду из-за двух мужчин, которые кажутся такими же широкими, как деревья. — Черт, — шепчет он себе под нос, борясь с немного беспричинным страхом, что парень может выскользнуть из его пальцев и исчезнуть в море черных смокингов.       Он продолжает двигаться, но нигде не видит сияющую улыбку Томлинсона, пока не чувствует руку на своем плече и не слышит его самый любимый мягкий голос, который каким-то образом был таким ясным и близким среди всего этого шума. Он поворачивается, и, прежде чем ему удается даже увидеть парня, Луи крепко сжимает его. На мгновение они как будто остаются одни в комнате, и Гарри позволяет себе закрыть глаза и засмеяться в высокий воротник шатена. — Ты меня удивил, — хихикает он, не желая когда-либо отпускать его. — А вот ты меня нет, — Томлинсон отстраняется слишком быстро, но целует его в обе щеки. Его взгляд останавливается на оборках рубашки Гарри, и он поднимает руку, как будто хочет коснуться их, но вместо этого он кладет ладонь на грудь Гарри так быстро, что это кажется ошибкой. — Хорошо выглядишь. — Ты тоже.       Луи тепло улыбается ему, прежде чем повернуться и посмотреть вверх. Стайлс прослеживает за его взглядом и видит свою собственную картину — яркое золотое и зеленое пятно рядом с коричневыми и черными холстами, занимавшее три четверти от потолка. — Я знал. Я же говорил тебе, не правда ли? — Говорил. И я отплачу, обещаю, — они вместе смеются, и в Гарри просто закипает счастье, которого он не чувствовал с того дня, как узнал, что здесь будет выставляться его работа. Он гордится собой, гордится ими обоими здесь, в самой гуще событий, в самом центре мира. — Нет, я не имею в виду спор. Я говорил, что когда-нибудь ты станешь великим художником, правда?       Лицо Стайлса покрывается краской, он чувствует это. Если это то, что чувствует великий художник, это может быть стоит того, если Луи будет стоять рядом с ним и- — Впечатляющая работа, Томлинсон.       Высокий, худой мужчина с длинной шеей и очками появился рядом с ними.       Голос Луи ровный: — Спасибо. Вы встречали- — Композиция, эта… динамика, и визуализация… так близки к жизни, от цвета до глубины облаков и самых мельчайших деталей драпировки. Не говоря уже о грации в этой неординарной позе. Выдающаяся работа, Томлинсон. — Но вызывает ли она у вас какие-либо чувства, Гравуа? Вот в чем вопрос. — Чувства? — мужчина смотрит на него, как будто Луи говорил с ним на древнегреческом. — Я… Я не уверен, что вы-       Улыбка парня хрупкая, словно бумага: — Я так не думаю.       Гарри не уверен, почему шатен ведет себя так грубо, но решает вмешаться, чтобы уладить ситуацию: — Мне она кажется довольно сильной. Это связано с сопоставлением фигур. Они направлены прямо к зрителю, заставляя нас участвовать в сцене, согласны? — И Вы? — мужчина смотрит на Стайлса, прищуриваясь. — Август Гравуа, это Гарри Стайлс. Гравуа критик, Гарри. Он пишет рецензии на картины и скульптуры для «La Gazette». Но некоторые могут сказать, что художественная литература — его сильная сторона.       Гравуа, кажется, не замечает пренебрежения и не торопится пожать протянутую руку кудрявому:  — А, Стайлс? Да, я слышал о вас. Вы из Вердена? — Провена. — Да, я был близок, Провен. И Ваша картина где-то там вверху, да? Хмм, — говорит он, вытягивая шею. — Одна из поднебесных. Какая жалость.       Гарри знаком с этим оскорбительным термином, используемым для описания самых незначительных работ на выставке. Гордость, которую он испытывал всего несколько секунд назад, покидает его грудь и болезненно опускается к животу, его колени, кажется, превращаются в суп. — Да. Это очень прискорбно, — Луи делает шаг вперед, его тон меняется с озорного на совершенно серьезный. — Самая прискорбная ошибка вечера, потому что никто здесь не сможет увидеть ее вблизи. Я видел, и у меня буквально перехватило дыхание. Кто бы не повесил ее туда, явно был дезинформирован. — Ох, ну, эм, безусловно… жюри, конечно, жюри бы… решили, — заикается Гравуа, переводя взгляд то на Луи, то на Гарри. — Посмотрите на взаимоотношения на ней. Это мать и ее ребенок.       Они втроем смотрят на картину Стайлса, завороженные словами шатена. — Вы можете почувствовать этот уют, нежность, не правда ли? Как мать баюкает девочку. Золотой отблеск солнечного света, ее каштановые волосы, простые линии их фартуков. Я могу почувствовать запах хлеба в духовке. Я чувствую связь между их пальцами. И я могу услышать их слова. Эта картина словно дверь в другой мир, Гравуа, прекрасный мир, который мы недостаточно часто видим на полотнах. Это мир теплоты и безопасности. Разве вы не хотите присоединиться к ним? Присесть рядом? Быть частью их нежной беседы? И разве именно этого и не хотят от картин? Чего-то завораживающего, что способно заполнить наши сердца? Разве мы не хотим почувствовать что-то?       Гравуа открывает рот, чтобы ответить, но снова закрывает его, неуверенный. Гарри тоже ошеломлен, слегка пошатываясь от критики шатена. — Советую вам приобрести лестницу, месье Гравуа, — говорит Луи. — Это картина, о которой Вы захотите написать завтра в газете.       По тону Томлинсона ясно, что критик может идти. — Джентельмены, был рад встрече, — бормочет он, и по его напряженному лицу видно, что ничего подобного не было. Он пятится от них и исчезает в толпе. — Какой ужасный человек, — говорит Луи. — Как же так получается, что человек может так подробно описать утонувшую курицу, но превратиться в лошадиную задницу, когда откроет рот?       Гарри все еще пытается осознать, что только что произошло, и ему нужна минутка, чтобы его голова перестала кружиться: — Что? — Ах, я ничего так не ненавижу, как политику, замаскированную под претенциозность. Эта комната заполнена этим до самых стропил, — Луи наклоняется ближе. Это успокаивает на мгновение, и приятно забыть, где они находятся, положить их головы вместе и говорить приглушенными голосами под гул громких голосов, чтобы поделиться секретом, как они привыкли это делать. — Как ты думаешь, сколько из этих критиков, — он с особой горечью произносит последнее слово, — хоть раз в своей жизни находились в одной комнате с кистью, а? — Гарри приходится слабо улыбнуться ему, несмотря на то, что его голова снова начала гудеть. — Думаешь, они вообще знают, как она выглядит? Узнают ли они ее, если я выколю им глаза с ее помощью? — Томлинсон разворачивается и повышает голос в направлении Гравуа. — Тшшш, Луи, не устраивай сцену. — Вот что это такое. Сцена. Ты знаешь, что это за звуки вокруг нас? Все разговаривают. Разговаривают, разговаривают, разговаривают, но не говорят ни одного чертово слова. Подожди, Гарри, ты в порядке? Ты плохо выглядишь.       Кружащаяся толпа, кажется, притягивает его, и Стайлс чувствует, что он может быть поглощен ими. Нарисованные улыбки, которые раньше были красивыми, теперь выглядят угрожающе, а нарастающий смех вокруг них звучит жестоко. Новая мысль стучит в голове кудрявого, и он должен произнести ее, чтобы остановить боль, которая может ослепить его. — Луи, это ты сделал так, чтобы я здесь оказался?       Томлинсон выглядит так, будто ему влепили пощечину: — Что? Нет, нет. Боже… ты попал сюда сам. Я клянусь. — Одна из поднебесных, — бормочет Гарри, слабо посмеиваясь. Он вытирает свою влажную от пота губу. — Что? Пошли, давай выведем тебя на свежий воздух.       Стайлс жалеет, что сказал это сейчас, видя пораженный взгляд Луи, но он вдруг не уверен, может ли он отличить верх от низа. Остальные лица в комнате расплываются, и кудрявый пытается найти дверь. У него болит голова. — Нет, ты оставайся здесь. Я пойду. Мне нужно уйти. — Гарри, я пойду с-       Их руки соприкасаются в последний момент, Луи хватается за запястье парня, а Гарри пытается нерешительно пожать его руку, что означает «Я скучал по тебе» и «До свидания», но их пальцы не могут удержаться, пока путь не расчищается, и Гарри оставляет весь шум позади.