No one like you

      Лиам осторожно открывает второе письмо и кладет его на стол между ними. Почерк Луи здесь выглядит по-другому, торопливо, линии и петельки твердые и прерывистые, а не текучие и расслабленные. — Святое дерьмо. — Что? — спрашивает Пейн. Он наблюдает, как Найл немного тает, охваченный благоговением, как будто он находится в присутствии давно похороненного драгоценного камня. — Я просто не могу привыкнуть к… это подпись Томлинсона, как и в прошлом письме, — Хоран осторожно забирает письмо своей рукой, закрытой белой хлопковой перчаткой. Он тщательно изучает почерк, вращая бумагу и прощупывая ее толщину между пальцами. Удовлетворенный наблюдениями, он читает послание на французском, а затем растерянно смотрит на коллегу.       Чтобы убедиться, что он все понял, Лиам читает перевод слов, которые он почти запомнил наизусть.

3 июня, 1821

      Дорогой Гарри       Я бы очень хотел приехать к тебе на ферму.       Пожалуйста, напиши и скажи мне, что я могу приехать.       Мне нужно убраться отсюда. В городе душно и жарко, и люди давят на меня.       Пожалуйста, скажи своей матери, что я не принесу никаких хлопот. Я не нуждаюсь в каком-либо особом отношении. Я могу покормить куриц или выполоть сорняки, все, что она захочет.       Можно я приеду к тебе?       Пожалуйста, быстро ответь мне, и я приеду.       Твой Луи. — Что думаешь? — Что я думаю? — недоверчиво спрашивает Найл. — Это… доказательство, что, — он качает головой. — Томлинсон и Стайлс были в хороших отношениях. Эти противоположности были… друзьями? — Вероятно, — Лиам сдерживается, чтобы не рассказать Найлу остальное, он хочет, чтобы коллега узнал об этом постепенно так же, как и он.       Хоран откидывается на спинку стула и делает глубокий вдох, запрокидывая лицо к потолку: — Хорошо, — говорит он, проводя рукой по волосам. — Июнь 1821 года… Томлинсон был, — он закрывает глаза. — …К тому времени он уже около года как вернулся из Рима. Только что закончил «Пигмалион и Афродита». Скорее всего он помогал бы отцу в «Аллегории Четырех Стихий» для оперного театра… и, возможно, делал наброски для «Саломеи». И, конечно, он тесно сотрудничал со студией Академии изящных искусств.       Лиам в замешательстве смотрит на письмо. Оно так сильно отличается от первого, где страница буквально разрывалась от мечтаний и сердечности. Это просто набор четких линий, каждая из которых не больше, чем горстка слов. И из этих немногих слов три из них — это слово «пожалуйста». — Так что у тебя есть какие-нибудь идеи насчет того, в чем могла заключаться проблема? Что могло заставить Томлинсона практически бежать из Парижа?       Найл пожимает плечами, снова опуская взгляд на письмо: — В это время он был занят. Хорошие связи, уважаемый профессионально. Все глаза были устремлены на него. Но он хотел… выбраться? — По крайней мере временно, — Лиам зажимает губу между пальцами. — У него могли быть какие-то проблемы? Долги? Проблемы в отношениях? — Нет, я никогда не видел никаких свидетельств сомнительных деловых сделок. Все по-честному, насколько мне известно. Его отец, возможно, и был высокомерным козлом, но он хорошо вел дела. Нет, это недопустимо, — Найл скрещивает руки на груди. — И нет, он не состоял в отношениях. Ты же знаешь репутацию Томлинсона. Он был слишком холоден. Женат на своей работе до самой смерти, — он пожимает плечами. — Ну, у меня есть теория, — вздыхает Лиам, пытаясь обойти то, что он знает, что-то, во что он бы не поверил три дня назад. — Возможно, он не бежал от чего-то из Парижа, а бежал за чем-то в Провен?

◊ ◊ ◊

      Гарри слышит шаги. Он отрывает взгляд от холста и видит Луи, стоящего в широком дверном проеме старого дома с куском намазанного маслом хлеба в одной руке и одной из лучших фарфоровых чашек в другой.       Он выглядит помятым и небритым, а его волосы торчат в разные стороны. Он приехал вчера поздно вечером, без предупреждения, и бодрствовал только для того, чтобы мать Стайлса накормила его хлебом и жареной картошкой, оставшимися с ужина. Он практически вполз наверх, в старую комнату Джеммы, и кудрявый не слышал от него ни звука почти четырнадцать часов. Судя по всему, он спал в одежде.       Луи — действительно знаменитость. Но Гарри был очень рад его видеть.       Он выходит из-за мольберта, кладет кисть и вытирает руки. Портрет, над которым он работает, может и подождать. — Тебе нужно принять душ, — говорит Стайлс, приветствуя его. — Да, думаю, нужно, — голос парня робкий и грубый от долгого сна. — Я все еще приятно удивлен твоему приезду, — улыбается Гарри, и в его голосе слышится радостное возбуждение. — Такой долгий путь.       Луи опускает взгляд на свою кружку: — Прости, я отправил тебе письмо, но я просто, — он вздыхает и качает головой. — Я больше не мог ждать. — Знаю, ты это уже говорил. Все в порядке. Я рад видеть тебя. Посетителей здесь можно по пальцам пересчитать. Особенно знаменитых художников из Парижа.       Луи закатывает глаза: — Твоя мама настояла на том, чтобы сделать мне кофе. Она должно быть думает, что я какой-то избалованный городской придурок. Я даже не умылся с тех пор, как спустился. Видимо доказал ее подозрения, правда? — Луи печально усмехается, глядя на приплюснутые оборки своей рубашки. Он тихо вздыхает и доедает последний кусок хлеба. — Она так не думает.       Однако это неуместно и тревожно, потому что это так необычно для Томлинсона, который всегда выглядел свежим и ухоженным, даже в рабочие дни в студии. «Не буди его», — строго приказала мать Гарри этим утром, когда они натягивали рабочие ботинки для утренней работы. «Не буду», — сказал он. Но беспокойство, которое они оба чувствовали, начавшееся прошлой ночью, когда Луи сидел с затуманенными глазами и молчал за кухонным столом, повисло между ними, оставаясь невысказанным.       Теперь, когда перед ним стоит этот взъерошенный, усталый Луи, становится ясно, что их подозрения были верны. Что-то в Париже сломало его, и он здесь, чтобы исправить это. — Твой… твой отец знает, что ты здесь?       Томлинсон поворачивается и огрызается: — Он может указывать, что мне делать слишком много времени, Гарри. Но это моя лошадь. Я купил эту лошадь за свои собственные деньги. — Хорошо, — тихо говорит он, делая шаг назад.       Голос парня становится громче, вся мягкость полностью исчезает: — И я купил эту карету. Они мои. Он не может мне говорить, что я не могу уйти. — Хорошо, хорошо, — снова говорит Гарри, протягивая руки, чтобы успокоить его.       Луи вздыхает и качает головой: — Я не хотел кричать на тебя. Прости, — через какое-то время он встречается с ним взглядом, и кудрявый думает, что может увидеть в них искорку веселья. — Я оставил ему записку.       Это кажется ему довольно забавным: он может себе представить, как старый месье Томлинсон приходит на кухню на улице Сен-Мартен, чтобы найти клочок бумаги, в котором говорится, что Луи уехал из города, и Стайлс хихикает, прежде чем может сдержаться:  — Ты оставил ему. Записку.       Теперь шатен улыбается, как будто впервые осознает смехотворность этой ситуации, и тоже издает небольшой смешок. Гарри смеется, представляя кислую гримасу на лице Томлинсона старшего, и вскоре они оба смеются, а звуки их голосов поднимаются вместе и заполняют большое, просторное пространство дома.       Они вздыхают и смотрят друг на друга, впервые с тех пор, как Луи приехал сюда, и Стайлс видит подростка внутри мужчины. Он все еще там, мальчик, который сидел рядом с ним каждый день в студии и каждый вечер за ужином в тот год в Академии. Рядом с ним и ночью, в темноте. Пока Гарри не ушел и не вернулся. — Что тебя привело сюда? — наконец-то спрашивает он.       Шатен опускает свою кружку на скамейку и небрежно проводит по дереву: — Мне здесь нравится. — Нет, не нравится, — улыбается Гарри. — Здесь слишком тихо, помнишь?       Так сказал Луи однажды, когда приезжал к нему из Рима несколько лет назад. Ему было скучно до смерти, он не привык к скучным, медленным часам на ферме, где было мало людей, чтобы отвлечься, и он притворялся печальным, когда пришло время возвращаться в Париж.       Но его профиль теперь задумчив, когда он смотрит на сенокосное поле, где две упряжки лошадей тянут грабли сена, а за ними идут батраки. Срезанное сено образует длинные золотые тропы, которые будут навалены на повозки и будут сложены в сарае на зиму. — Это место честное, — мягко говорит он, не поворачиваясь. — В отличие от Парижа, — он скрещивает руки на груди и переносит вес тела на косяк. Его обычная самоуверенность, кажется, полностью ускользнула от него, и в его сжатых челюстях есть что-то печальное.       Гарри идет к двери:  — Что ты имеешь в виду? — Здесь нет лжецов, — через какое-то время говорит Луи. — Земля здесь честная. Работа тоже. Видишь того мужчину? — он указывает на одного из батраков. — Он видит, что ему нужно сделать, и делает это. Никакой критики, никакого позерства, никаких… ложных похвал. Я ему завидую, — сладкий летний ветерок дует рядом с ними, и Томлинсон делает глубокий вдох, все еще глядя на солнечный свет, мерцающий на рядах. — Я завидую тебе. — Завидуешь мне? Господи, дружище, почему? — нежно посмеивается кудрявый указывая головой на простенькую домашнюю студию. — Потому что тебе не нужно возвращаться.       В памяти Гарри всплывает давний образ: он сидит за обеденным столом на улице Сен-Мартен, во главе которого стоит отец Луи. Там были критика, ожидания и предрешенное будущее, намеченное так, как будто оно уже произошло. И там были скрывающиеся взгляды парня.       Его сердце колотится в груди. Томлинсон не может думать о том, чтобы бросить все это. Он слишком… хорош. — И что ты хочешь сделать?       Луи внезапно выглядит на десять лет старше. Гарри замечает щетину на его подбородке и зеленоватые тени под глазами. Он почти делает шаг вперед, чтобы обнять его, отогнать охвативший его страх. Но они не были настолько близки с тех пор, как были молодыми, и теперь между ними есть расстояние, пропасть, которую кудрявый не знает, как преодолеть, поэтому он остается неподвижным на своем месте.       Когда парень говорит, его голос звучит устало: — Я хочу остаться здесь. Дней на десять? Мне просто нужно проветриться. — Конечно, мама будет очень рада этому, — говорит Стайлс.       С этими словами Луи светлеет, выпрямляясь: — Все будет в порядке, — он кивает и отряхивает руки, как будто стряхивая остатки смятения, которое вывело его из равновесия. Он поворачивается к Гарри и слегка улыбается. — Я буду в порядке. Через несколько дней.       Солнечный свет, кажется, соглашается, сверкая на холмах, резкий и мягкий одновременно. — Знаю, — это правда, кудрявый может это увидеть — Луи соберется с силами и снова вступит в бой с Парижем, произведет впечатление на своих покровителей, сделает так, чтобы его именем гордились учителя, школа, отец — все. Но Гарри сможет задержать его на какое-то драгоценное время. — Над чем ты работаешь? — Портрет. Смотри.       Стайлс возвращается к своему мольберту, горя желанием вернуться к делу. Он наносит немного фиолетового на палитру и смешивает его с темно-синим. Приближаясь, Луи прикасается кистью к холсту, углубляя тень под воротником мадам Бернар. Это придаст темноте некоторую глубину и поможет подчеркнуть голубизну ее глаз. — Хорошая работа, — говорит шатен. — Ты должно быть хорошо ее знаешь. — Да. Ее ферма была рядом с нашей, вон там, — Гарри указывает кончиком кисти через плечо. — Она скончалась несколько недель назад. Ее муж попросил меня написать ее портрет.       Рука Томлинсона скользит по ее щеке: — То как ты отобразил ее кожу… она выглядит так тепло. Как будто ее сердце по настоящему бьется, — кажется, что он хочет сказать что-то еще, но затем он складывает руки на груди и наклоняет голову, задумчиво рассматривая картину. — Что? — Как ты… делаешь это? Без модели, как ты понимаешь, как отражать…       Гарри растерян: — О чем ты? Мы учились вместе, помнишь? Ты знаешь как, так же, как и я. — Нет, не так как ты. Я учился делать идеальные копии шедевров других людей. Я учился делать чертежи. Я не учился создавать что-то. Чтобы стать художником.       Лицо Луи меняется, его глаза тоже, превращаясь в то плоское, потускневшее серебро, которое зеленоглазый не может выносить. — Давай, закатай рукава. Нарисуй это, — говорит Стайлс, кивая в сторону поля. Это выходит как команда, точно так же как сказал бы месье Томлинсон в студии. — Нет, я лучше посмотрю на тебя.       Гарри строит гримасу: — Я пишу портрет по эскизам. Ничего похожего на твою работу. Нарисуй пейзаж. Я принесу тебе холст, — говорит он, снова указывая на улицу. — Нет, Гарри, у меня нет никаких инструментов, моего, — Луи оглядывается и пожимает плечами. — Моего чертежного оборудования. — Тсссс. Тебе это не нужно. У тебя же есть глаза, правда? Просто нарисуй это так, как видишь, — его голос становится более нежным, на этот раз звуча как предложение. Он чувствует, что Томлинсон балансирует на натянутой струне, которая может лопнуть от давления.       Шатен сжимает губы и отворачивается: — Хорошо, только завтра. Я обещаю, сегодня я хочу просто, — он замолкает, глядя на поле. Я просто хочу быть здесь.       Несколько минут Гарри молчит. Этот Луи словно брат-близнец того, кого он знал раньше. Нет, скорее самозванец. Самозванец, избежавший стеснений и стрессов города, сбросил их, как слишком тесное пальто. — Ты можешь просто быть здесь завтра тоже, — наконец-то говорит Стайлс. — И послезавтра, и послепослезавтра, — он поворачивается обратно к портрету. — Столько, сколько нужно.       Он берет кисточкой красную охру и добавляет ее в тень. Работа должна быть отдана вдовцу мадам Бернар только через несколько недель. Возможно, они смогут что-нибудь сделать завтра, только вдвоем. Что-то, что не имеет ничего общего с живописью. — Давай завтра прогуляемся до замка. — Замка? — Луи поворачивается к нему с таким видом, словно Гарри предложил ему пойти пешком до самого Парижа и искупаться нагишом в Сене. — Это так далеко!       Они могут видеть его отсюда, за полем, его башни и башенки едва выглядывают из-за далекой линии деревьев, которая граничит с фермой. — Нет, не далеко. Ты помнишь. — Да, но… почему мы не можем просто поехать на карете? — спрашивает он, его голос больше начинает напоминать скулеж. — Или на лошадях?       Это напоминает ему сказку про городскую и деревенскую мышь, которую рассказывала ему его сестра, когда они были маленькими. — Прогулка тебе не повредит. Свежий воздух, — улыбается Гарри. — Мы можем зайти на почту, посмотреть пришло ли твое письмо.       Луи закатывает глаза: — Скорее всего нет. — И мы можем пройтись по площади. Возможно, исследовать туннели.       Лицо шатена напрягается: — Эмм, я не могу туда пойти. — Что? Почему? — И все равно, если мы пойдем туда пешком, то нам придется идти и обратно. — Тогда нам придется найти тебе пару удобных ботинок, — говорит Стайлс, опуская взгляд на модные туфли парня. — И штаны тоже, — ворчит Луи. — И рубашку, — он теребит длинные кружевные манжеты, которые почти скрывают его ладони. Но Гарри замечает, что его брови снова стали мягкими, и он почти улыбается.

◊ ◊ ◊

      Позже тем же вечером кудрявый стучит в дверь старой комнаты сестры. В лампе, должно быть, почти кончилось масло, но он знает, что Томлинсон не хочет, чтобы они суетились вокруг него, поэтому, вероятно, он неуклюже бродит в темноте. — Луи? — тихо зовет Гарри, когда ответа не последовало. Он снова стучит.       Сейчас не слишком поздно. Может быть, шатен пробрался в сад, чтобы посмотреть на звезды или послушать сов. Ему нравилось делать это в последний раз, когда он приезжал. Но под дверью есть тусклый косой луч света.       Она тихо скрипит, когда Стайлс открывает ее, и фигура под одеялом на кровати Джеммы слегка шевелится. — Ох, прости, я не знал… — Все в порядке, — сладко шепчет Луи. — Заходи. — Но ты спишь. Или. Почти спишь, — Гарри проскальзывает внутрь, но половицы скрипят так громко, что наверняка слышит весь дом, и он тут же жалеет, что когда-то думал, что эта идея с визитом имеет смысл. Он ставит полную лампу на прикроватную тумбочку после бесконечного, шумного путешествия по комнате и поворачивается, чтобы уйти. — Как я могу скучать по дому, Гарри? — Хмм?       Луи приподнимается на локтях и другой рукой потирает глаза. Под летним одеялом Джеммы он выглядит совершенно не в своей тарелке, как великан, которого эльфы нашли в лесу. — Но ты же только приехал, — одна только мысль о парне, собирающем свои немногочисленные вещи и запрягающего лошадь для поездки домой, заставляет Гарри прикусить губу. Не будет ни прогулки в город, ни блужданий за каменными стенами замка, ни погружения в таинственность прохладных, сырых туннелей под ним. — Ты плохо себя чувствуешь? Мне принести воды или печенья? — Нет, нет, я в порядке правда, — Луи слегка улыбается ему, проводя пальцами по розовым и желтым треугольникам на одеяле. — Я просто имел в виду… когда я дома в Париже? Я, — он отводит взгляд в сторону и качает головой. — Я чувствую себя чужим там, или… актером? … Я играю свою роль. Я надеваю костюм и помню свои слова, но я не дома там. Я не чувствую связь. Ни к чему из этого.       Он садится у подножия кровати рядом с ногами шатена: — Может ты хочешь вернуться в Рим? — он сглатывает, начиная нервничать от этой мысли. — Тебе там нравилось, не так ли?       Луи пялится на свои ладони, но не смотрит на них по-настоящему. Когда он говорит снова, это уже не о Риме или Париже: — Мы же не обязаны идти в туннели, правда? — Почему? — Там темно. Страшно. Мы можем потеряться. — Почему это страшно? Я хожу по ним с самого детства. Я знаю их как свои пять пальцев. — Знаю, но… у меня странное предчувствие, Гарри, — мускулы на щеке Томлинсона напрягаются, когда он стискивает зубы. — Я боюсь, что если я спущусь туда, то уже никогда не смогу вернуться.       Первым порывом кудрявого было хихикнуть и посмеяться над глупостью Луи, но молчание между ними было тяжелым, и он не хотел портить то, что это значит. — У меня есть свечи, так что темно не будет. И я обещаю, что я буду рядом. Ты не потеряешься.       Потом голубоглазый смотрит на него пустым взглядом, и на какое-то мгновение в его глазах появляется обвинение, которое кричит «ты не был рядом со мной, ты ушел, а теперь смотришь на меня, пытаясь найти дорогу обратно», но потом оно исчезает, заменяясь такими знакомыми мягкими, ясными небесно-голубыми глазами, и ему остается гадать, не померещилось ли ему. — Давай вместо этого пойдем в Сан-Кириас. — О Боже, нет, — возмущается Гарри. — Почему? Я слишком давно не видел твое «Распятье Христа». — Ух, — Стайлс качает головой, поднимаясь. В этой картине куча проблем. Лоб Христа слишком высок, и тени, отбрасываемые его крестом, совершенно неверны. Драпировка слишком тесная, и есть что-то неправильное в перспективе, с которой Гарри боролся в течение нескольких недель, прежде чем понял, что это невозможно исправить. Это ошибки, которые никто другой не замечает, но они смело смотрят с картины и напоминают ему, какой он плохой художник. Это хорошо для горожан, людей, которые знают его с детства, которые думают о нем с любовью и гордятся им. Но Гарри страшит сама мысль о том, что Луи это увидит. — Эта картина… Хотел бы я переделать ее. — Возможно, — говорит он. — Но она вызывает у меня какие-то чувства. Давай сходим посмотреть на нее. Завтра.       Гарри стонет в протесте и пропускает волосы через свои пальцы. — Я так долго сюда добирался. И даже если ты не пойдешь, то я посмотрю на нее сам, — улыбается шатен, зная, что победил. — Ладно, хорошо. Думаю, я не могу спорить с гостями. — Замечательно, — Луи снова откидывается на спину, его взгляд затуманенный, готовый ко сну. — Хорошо, я пойду. Спокойной ночи. — Погоди, может ты сможешь, эм… — Ты хочешь, чтобы я остался?       Томлинсон кивает: — Здесь так тихо.       Гарри смотрит на старый матрас, но вместо этого садится на пол, опираясь спиной на кровать. — Расскажи что-нибудь, — говорит Луи, поправляя подушку и закрывая глаза. — Например? — Расскажи о своем отце. — Ох, ты не хочешь это слушать, — но в глубине души сердце Гарри поет. Его мать закрывается всякий раз, когда парень упоминает о нем, а Джемма сейчас уехала в Сен-Брис со своей семьей. — Хочу. Расскажи мне. — Ладно, — говорит Гарри, размышляя с чего начать.       Луи немного шевелится, когда Стайлс начинает, и некоторое время он бодрствует и слушает. Он вставляет «Правда?», когда кудрявый рассказывает о том, как его отец всегда выигрывал соревнования по забиванию гвоздей в городе на ярмарке, и «Я не знал этого» во время рассказа о том, как Джемма упала с лошади, когда ей было восемь лет, и их отец отвез ее к городскому врачу на тачке, напевая ей всю дорогу.       Гарри продолжает, описывая, как он рассказывал им истории и рисовал маленькие сценки в грязи с помощью длинных палок, а Гарри и Джемма добавляли к истории свои собственные рисунки, и вскоре весь пол сарая был покрыт сложными сценами, изображающими Икара, летящего на солнце, или оленей и белок, устраивающих чаепития в лесу.       Дыхание Луи становится медленным и продолжительным, и он перестает отвечать. Ритмичный звук поднимания и опускания его грудной клетки приятный и теплый, и Гарри хочет поговорить еще немного, поэтому он рассказывает, что знает о той ночи, когда умер его отец. Он деловито рассказывает о пожаре в пабе и с грустью вспоминает, как его мать потом неделями просиживала за кухонным столом до глубокой ночи. — Но мне было только десять. Я не знал, что сказать ей.       Стайлс поворачивается к парню, чье лицо во сне, наконец, выглядит умиротворенным, с ресницами, слегка опущенными на щеки, и слегка приоткрытыми губами. Гарри хотел бы подтянуть одеяло до его плеч или положить руку обратно на матрас, вместо того чтобы позволить ей свисать с кровати.       Но он отодвигается от кровати, не желая рисковать разбудить его. Он позволяет себе долгую минуту постоять там, просто любуясь шатеном, а затем на цыпочках делает несколько шагов, чтобы задуть лампу.