No one like you

27 июня 1816

      Дорогой Гарри,       Тебя нет только два дня, а я уже нахожу этот город, эту студию, этот дом просто невыносимыми без тебя.       Знаешь, я больше всего любил сидеть рядом с тобой в студии. Я пытался начать новую картину сегодня, но это не тоже самое, когда я один.       Я боюсь, что слова моего отца за ужином тем вечером глубоко ранили тебя. Пожалуйста, не беспокойся об этом ни на мгновение. Он знает, что ты талантлив, он говорил мне это. Он просто делает так все время, он давит, словно бросая тебе вызов. Он так поступает только потому, что знает, что ты можешь стать великим художником. Ко мне он относится точно так же. Мы можем стать великими, Гарри, неправда ли?       Я пишу все это только для того, чтобы сказать, как сильно я надеюсь, что ты приедешь после каникул. Скорее всего ты не вернешься, я понял это по тому, как ты прощался. Будто ты никогда не увидишь нас снова. Я же не прав насчет этого, да?       Нам предстоит узнать столько нового. Нам нужно отложить все свои мысли и желания, и представления в сторону, и повторять за мастерами. Разве так не делают все? Микеланджело начинал с копирования Джотто, и Рубенс копировал Леонардо… так делали все великие художники. Мы научимся этому всему у них: геометрии и анатомии, композиции и дизайну, и, наконец, использованию цветов. Мы научимся дурачить взгляд людей, и заставлять наши мазки исчезать с полотен. Вот как мы будем совершенствовать нашу работу и покорим Париж, когда станем старше. Разве ты не видишь это, Гарри? Нас с тобой в Салоне? Нами будут восхищаться, и о наших работах будут говорить еще долгие годы. Это будет грандиозно.       Пожалуйста, напиши мне и скажи, что ты не останешься там надолго. Парижу тебя не хватает. Так же, как и моей матери и отцу. И, конечно, Мими. И мне тоже.       Каникулы будут слишком длинными без тебя.       Твой Луи.

◊ ◊ ◊

      Домашняя кошка Томлинсонов Мими сидит на буфете прямо за мадам Томлинсон. Она деликатно облизывает лапу, только что допив сливки. Она породистая и красивая, ее шубка белая и блестящая, а вокруг шеи повязан голубой шелковый ошейник с колокольчиком. Гарри кажется, что она относится к совсем другому виду, по сравнению с фермерскими котами с порванными ушами и слезящимися глазами, которые рыщут по амбарам в поисках мышей.       Стайлс смотрит в свою тарелку с куриным бульоном и клецками, жалея, что это не мамин мангольд и картофельное рагу.       Он снова пытается незаметно натянуть манжету рукава на запястье. Она продолжает подниматься, слишком короткая из-за того, что он снова подрос, вырастая еще и из брюк и ботинок. Ему стыдно сидеть за роскошным обеденным столом Томлинсонов в одежде, которая ему слишком мала, поэтому кудрявому хочется спрятать руки под стол. — Тебе писала мама, Гарри? Приедет ли она на церемонию на следующей неделе?       Выпускная церемония Академии изящных искусств — это вечер, над которым студенты и преподаватели работали весь год, там будут оцениваться выпускные работы старших архитекторов и художников, и вручаться востребованные награды. — Нет, она очень занята на ферме. Но она очень ценит приглашение. Я собираюсь снять карету, чтобы отправиться домой сам, — его мать отправила ему деньги несколько недель назад, и они лежат под подушкой парня, завернутые в платок. Каникулы продлятся два месяца, и Гарри разрывается на части, одновременно страшась своего последнего дня в Париже, и мечтая поскорее вернуться домой.       Мать Луи ворчит рядом с ним: — Какая досада, дорогой. Я уверена, что ей не помешало бы какое-то время побыть вдали от деревни.       Мадам Томлинсон не имеет в виду ничего плохого. Она всегда внимательна и добра к нему. Но кудрявый может только представить свою мать, сидящую здесь за столом с ними, ее мозолистые руки затмевают эти изящные фарфоровые чашки. Она не будет понимать, что делать в городе. У нее начнутся приступы клаустрофобии, и даже в этом просторном трехэтажном доме она будет жаловаться на тесноту, так как его стены соединены с домами соседей. — Мам, Гарри просто сказал, что его мама, — начинает Луи.       Но Стайлс вмешивается, его голос возвышается над голосом шатена: — Да, ей бы понравилось здесь, спасибо. Она придет на выпускной в следующем году, я уверен, — это небольшая белая ложь, но Гарри чувствует, что он должен сказать именно это. Теперь он привыкает к тому, что иногда есть разница между правдой и тем, что хотят услышать люди. — Да, в следующем году настанет наша очередь, — уверенно говорит Луи, поднимая бокал вина, как будто собирается сделать тост. — Римская премия. Ты можешь себе представить это, Гарри? То, как выиграешь ее?       Глаза парня такие голубые и блестящие, и этого достаточно, чтобы затащить Стайлса в мечтания. На мгновение он видит, как они оба стоят перед жюри преподавателей, склонив головы, чтобы получить свои медали под овации всей Академии, они обнимаются, и со всех сторон раздаются поздравления, молодые люди и старики проталкиваются сквозь толпу, чтобы пожать им руки, хлопают их по спине, осыпают аплодисментами.       Эти мечты такие светлые, и Гарри позволяет себе впитать эту теплоту, но, конечно же, победит Луи, он так и говорит. — Пффф, чепуха, — качает головой Томлинсон, но на его губах появляется намек на улыбку. — Парни, — раздается низкий голос. — Я бы не хотел, чтобы вы настолько опережали события.       На это короткое светлое мгновение кудрявый успевает забыть об отце Луи.       Будучи главным преподавателем живописи в Академии, месье Уильям Томлинсон проявляет к сыну не только личный, но и профессиональный интерес. Он сам был лауреатом Римской премии. Он был экспонентом Салона почти два десятилетия и только что получил заказ на капеллу в Сен-Роше. Это человек, который приобрел такую легендарную и богатую репутацию, что студенты шутят, что в Лувре есть целый зал галереи, названный его именем. Несмотря на то, что Гарри уже десять месяцев живет в доме Томлинсонов, он все еще иногда чувствует себя здесь чужим, особенно когда в комнате находится месье Томлинсон.       Его холодные голубые глаза прожигают все, на что они смотрят, и Гарри не исключение. Он мгновенно возвращается на свое место за столом, воображаемый праздник заканчивается, как будто дверь захлопнулась прямо перед его носом.       Точно так же молчит и Луи. — Ты ожидаешь того, что станешь победителем? — спрашивает месье Томлинсон.       Лицо шатена, которое несколько секунд назад освещало комнату своей улыбкой, теперь становится тусклым, когда он смотрит на свой бокал вина, как будто это обидело его каким-то образом, для Гарри он больше не чемпион, не победитель премии, потягивающий шампанское. Теперь он снова обычный студент, прямо как Стайлс, у него есть мечты и надежды, но он все еще недостаточно хорош. Несмотря на то, что он — копия своего отца. — Эм, нет, эм, — заикается он.       Гарри замечает вспышку раздражения на лице мадам Томлинсон, но она ничего не говорит, только промокает свои поджатые губы кружевной салфеткой.       Месье Томлинсон делает глоток супа: — Я скорее думаю, что Гессе — лидер вашего класса, вы согласны? Или, может быть, Винчон? Он демонстрирует замечательный потенциал.       Внезапно ладони Стайлса сжимаются в кулаки, и он чувствует, как его лицо горит. Гессе? Никогда. И Луи может обойти Винчона даже с закрытыми глазами.       Он чувствует, как все лица за столом поворачиваются в его сторону, когда слова вырываются из его рта, его голос совсем на него не похож: — Потенциал у них есть, но Луи все равно победит.       Лысая голова месье Томлинсона словно чистая скорлупа яйца, которая хранит внутри все свои секреты и расчеты: — Хмм, довольно интересное предположение. И почему ты так уверен в этом?       Гарри смотрит на Луи, который опустил голову так, будто хочет провалиться под землю: — Луи всегда приходит в студию первый, а уходит последний, — начинает он. — Студенты не выигрывают премии за пунктуальность, — отвечает мужчина.       Дерьмо, конечно нет, думает Стайлс. Шатен ерзает на своем стуле. — Я просто имел в виду, что он ничего не любит так, как живопись, — бесстрашно продолжает кудрявый. — Он одаренный, так что для него действительно несложно, создать нечто прекрасное. Портреты, натюрморты, пейзажи, — он качает головой и пожимает плечами, потому что это действительно замечательно. — Его взгляд на перспективу, и штрихи, и анатомию, это просто… у него в крови, я полагаю. Для него это просто.       Теперь месье Томлинсону стало скучно, он, кажется, начинает уделять больше внимания своему супу, а не тому, что пытается донести парень. Луи легонько ударяет Стайлса под столом, делая попытку остановить его, но Гарри продолжает. Ему есть что сказать о таланте Луи, о его взгляде и, конечно, о его упорстве. — Он постоянно думает о работе. Просыпается, думая о ней, ложится спать, и она приходит к нему во снах. Он всегда думает о том, как создать прекрасное, как сделать это лучше, так, чтобы человек, который смотрит на его работу, почувствовал что-то. — Гарри, — говорит шатен, но он не может остановиться, как будто пробку откупорили, и теперь бутылку прорвало, выпуская ее содержимое наружу. — Как раз на днях он показал мне свой альбом, и Вы бы видели, как он изучает выражения лица. Не копирует, а делает свое. Он работал над ними за пределами студии уже несколько недель. Это правда завораживающе. Я никогда не видел таких лиц, как у него, на которых запечатлены гнев, печаль, зависть. Страх. Божественный экстаз. Он вложил свое сердце в каждый набросок. Никто из других учеников не может этого сделать. Никто.       Месье Томлинсон наконец-то поднимает взгляд: — А что насчет тебя? — Извините? — Стайлс все еще пытается отдышаться после потока слов, и вопрос сбивает его с толку. — Ты достаточно много говорил о моем сыне. Но какие у тебя шансы выиграть Римскую премию?       Кудрявый внезапно чувствует, как пальцы на его ногах сжимаются в тесных туфлях, а плечи опускаются в старой хлопковой рубашке: — Никаких, — честно отвечает он. — Я не… я не такой, как он. — Нет, не такой, — соглашается месье Томлинсон, а затем засовывает в рот ложку с супом. Он с силой отодвигает миску, будто перечеркивая его слова. Глаза Гарри встречаются с глазами Луи, но от их голубого блеска ничего не остается. Они тусклые, как грязные серебряные монеты. — Я думаю, что вам обоим нужно много работать. Почему? Потому что искусство — это инструмент. Живопись. Скульптура. Архитектура. Их цель — передать какое-либо сообщение. Для людей, которые не умеют читать. Для необразованных людей. Массы нужно обучать, и на художников возложена эта задача. Картины в базиликах, туземцы и распятия — как ты думаешь, для чего они нужны? Для развлечения? Чтобы кающиеся могли сидеть и любоваться их красотой?       Гарри слышал эту речь в Академии от десятков разных учителей десятки раз, но тон месье Томлинсона показывает, что он не ожидает от него ответа. — Нет. Это послание. Скульптуры в здании суда и во дворце, статуя Свободы с ее факелом и скрижалью или статуя Справедливости с ее мечом и весами. Дело не только в красоте. Дело не в выражениях лица. Или чувствах, — эти слова звучат слабо, когда месье Томлинсон их произносит, и Гарри чувствует, как Луи напрягается. — Они рассказывают историю, используя символы вместо слов. Поэтому художников, прекрасных художников, готовят именно так. В этом цель соревнования. На нас лежит ответственность формировать мысли и поведение масс. Это война, ребята. Война за души людей. Ты видишь? — Да, отец, — голос Луи тихий, но уверенный. — Да, месье Томлинсон, — повторяет Гарри. — Замечательно. Это немного важнее, чем приходить вовремя, не так ли?       Парни снова соглашаются, на этот раз в унисон, но месье Томлинсон уже поднимается из-за стола: — Мне нужно заняться корреспонденцией. Луи, принеси свой альбом в мой кабинет через час. Я скажу тебе, действительно ли то, что внутри него, так необычно, как думает Гарри.       С этими словами он покидает комнату, напряжение в комнате уменьшается, когда звук ударов его каблуков растворяется в коридоре. У Стайлса пропадает аппетит, и он тоже отталкивает тарелку в сторону. Он не должен был упоминать альбом. Он уже хочет извиниться перед шатеном, когда мадам Томлинсон прерывает его, протягивая руку, чтобы прикоснуться к ткани его рукава. — Ты так быстро растешь, дорогой. Как бы я хотела, чтобы твоя мама могла увидеть тебя. Она бы так сильно гордилась тобой, — она похлопывает его по плечу, ее улыбка теплая. — Давай снимем мерки завтра утром перед занятиями, хорошо? И я отнесу их к портному? Мы закажем тебе новую рубашку для церемонии на следующей неделе.       Внезапно слезы начинают наворачиваться ему на глаза:  — О нет, мадам, пожалуйста. Вы не должны делать это для меня. — Я хочу, дорогой. Кружевные рукава и воротник с оборками. Немного длинноватую, чтобы дать тебе больше места для роста, а? Как тебе такое?       Гарри поворачивается к Луи, который мягко улыбается ему. Их колени прижимаются друг к другу под столом, и это придает парню сил ответить: — Хорошо, — говорит он, моргая, чтобы скрыть слезы. — Спасибо. — Конечно, дорогой. Замечательная рубашка для такого же замечательного художника, которым ты станешь.

◊ ◊ ◊

      Несколько часов спустя Луи выключает масляную лампу и проскальзывает в постель Гарри, натягивая до талии тонкое одеяло. Грудь Стайлса голая, так как у него больше нет пижамы, которая подходила бы ему по размеру, и мягкий хлопок немного большой рубашки парня так приятно ощущается на его коже.       Первой причиной, по которой они спят в одной кровати, являлось то, что он скучал по дому. Когда кудрявый приехал из Провена, шум ночного города пугал его. Это так отличалось от фермы, где единственными звуки — это жужжание насекомых и уханье совы. Город же никогда не замолкает, даже ночью: здесь всегда слышится грохот карет, цоканье лошадей и голоса, иногда разговоры, иногда пение, иногда даже крики. Гарри раньше боялся Парижа, он такой большой и громкий, и, оказалось, что Луи замечал это, когда тот приходил к нему, чтобы пожелать спокойной ночи. Он входил через дверь и тихо закрывал ее, и они тихо и неуверенно шептались. С голосом парня шум уходил на другой план, и Стайлс начинал скучать по ферме все меньше и меньше.       Потом недели вдали от дома сменились месяцами, шум и шепот Луи стали колыбельной, которая убаюкивала кудрявого, и эта причина заключалась в чем-то другом.       Гарри думает, что, возможно, это любовь, хотя он не уверен в этом, так как никогда не чувствовал ее раньше.       Это любовь, если ты хочешь только того, чтобы этот парень посмотрел на тебя? Это любовь, если ты не хочешь двигаться по ночам, потому что тебе нравится, как приятно ощущаются его бедра за твоими, и ты боишься, что если он проснется, то сразу же отстранится? Это любовь, если этот парень хвалит твои работы, и ты чуть ли не падаешь в обморок, потому что надеялся именно на это, думал об этом каждую минуту, когда трудился над ней? Это любовь, когда этот парень целует тебя, иногда даже в губы, и обвивает тебя руками, утыкаясь носом в твое плечо?       И если это любовь, то что может случиться, если ты расскажешь этому парню очень важный секрет?       Волосы Луи кажутся почти белокурыми, когда на них падает скудная полоска лунного света, и его зубы поблескивают в темноте. — Мне очень жаль, что я упомянул твой альбом, — шепчет Гарри, сжимая руку парня. Он все еще чувствует себя ужасно из-за этого, месье Томлинсон критиковал его наброски почти час, пока не настало время готовиться ко сну.       Шатен целует его в лоб и тихо говорит - это самая любимая интонация Стайлса:  — Все в порядке, я должен был сразу показать ему. Ты не сделал ничего плохого. — Что он сказал?       Луи со вздохом отпускает его руку:  — Хм, давай посмотрим. Раз, — говорит он, загибая указательный палец Гарри, — оказывается мне нужно заниматься анатомией еще шесть недель. Два, — он хватает средний палец, — тени должны быть темнее, а блики светлее, и три, — Луи переходит к безымянному пальцу Гарри, — я должен показать ему пять новых набросков ко вторнику. — Черт. Прости меня. — Не извиняйся, — парень снова переплетает их пальцы и притягивает его руку к губам, чтобы оставить на ней поцелуй. — Но расскажи мне кое-что. — Мм? — Почему ты думаешь, что не сможешь выиграть Римскую премию? — Нет, не спрашивай меня об этом. Давай просто поспим. — Нет, нет. Я буду спрашивать. Потому что я думаю, что ты можешь. — Луи, для тебя это так… естественно. Тебе даже не приходится пытаться. Ты просто… восхитителен во всем. Во всем. Перспектива, пропорции, геометрия, анатомия…       Парень фыркает: — Кое-кто не согласится с тобой. — Да, анатомия. И дизайн, и черчение, и любой другой предмет, который мы проходили. Ты с легкостью преодолеваешь это, Луи. Ты можешь подняться с кровати и пойти в студию прямо сейчас и все еще займешь все три места. Ты рожден для этого, и ты готов. Ты победишь. — Перестань говорить обо мне. Что насчет тебя? Ты все время был рядом со мной, не отставая. — Мне приходится работать в десятки раз больше, чем тебе. Три, четыре, пять попыток, чтобы сделать правильный чертеж, сделать то, что они хотят и… черт, я даже не знаю, чего они хотят большую часть времени. — Это значит, что ты учишься. Так же, как и все мы. Думаешь, ты единственный, кому приходится переделывать чертежи снова и снова? Чертов Гессе- — Тшшш, перестань кричать, — предупреждает Гарри       Луи снова переходит на шепот: — Сколько Гессе перерисовывал чертову Аллегорию чертовых добродетелей? Семь раз, прежде чем сдал экзамен? Подумай об этом. Ни у кого нет таких линий, как у тебя. Ни у кого нет таких теней, как у тебя. Черт побери, Гарри, они знали, что ты будешь великолепен. Кто-то нашел тебя там, в деревне, и привез сюда, слава Богу. И вот ты здесь, заставляя всех остальных в Академии выглядеть шестилетними детьми, царапающими по грифельным доскам. — Луи, я… — Что? Я прав. Ты знаешь, что я прав.       Стайлс глубоко вздыхает, пытаясь держаться из последних сил. — Гарри? Что такое?       Тусклая комната скрывает их, и кудрявый благодарен за это. При свете дня он бы не смог это сказать. Он пытался каждый день в течение недели, по крайней мере, но Луи всегда был рядом со своей восторженностью, своей энергией, достаточной страстью для них обоих. Но сегодняшний разговор за ужином был тяжелым, как никогда раньше, удушающим, и Гарри больше не мог отталкивать правду. — Я не хочу ехать в Рим. — Конечно, ты хочешь, — смеется парень. — Все мы хотим. Это же приз. Рим на три года. Ты бы не… ты бы не был здесь, если бы ты… не, — он отодвигается в сторону, и кожа Гарри поражается холоду. Они долго молчат, прежде чем шатен начинает говорить снова. — Ты хочешь этого, Гарри?       Он думал, что хотел этого. Город, студия, уважаемое место для занятий среди известных преподавателей. Образование на всю жизнь. Уголь и карандаши. Краски, кисти, холст. Но это было до того, как он узнал об остальном. Вес того, что ожидается. Дело в том, что он должен рисовать, чтобы люди могли учиться, а не чувствовать.       Он думает о своей матери в Провене. Завтра утром она соберет яйца и собьет масло, чтобы накормить батраков, потом наполнит корзину сыром и пойдет по тихой дороге в город.       Потом он думает о мадам Томлинсон, которая гладит его по руке и строит планы того, как Гарри оденется на выпускную церемонию в Академии изящных искусств. Завтра утром она измерит его шею, плечо к плечу, плечо к ладони, грудь и шею к талии. Она отдаст его мерки портному, который сошьет ему рубашку, и это будет как маска, которая позволит ему вписаться в тот мир, свободно перемещаться среди тех, кто будет сражаться на войне, в которой Стайлс не хочет участвовать.       Эта мысль причиняет такую боль, что кудрявый вынужден сесть, притянув ноги к груди, боясь, что его стошнит. Слезы подступают к его глазам, и он судорожно выдыхает: — Я… я так не думаю.       Теперь слезы текут по-настоящему, его тайна раскрыта. Гарри хватается за живот и стонет, плача так тихо, как только может, чтобы не привлекать внимания Томлинсонов в коридоре. Стайлс ждет, что Луи что-нибудь скажет, но почти не хочет этого, потому что, серьезно, что тот скажет? Он закрывает лицо руками, радуясь темноте, потому что не видит, как сверкающие глаза парня снова становятся холодными и безжизненными.       Гарри хочет закутаться в его любимый голос, который шепчет: «Тихо, все хорошо». А потом теплые ладони шатена оказываются на его шее, и парня окутывает мягкая ткань, которая пахнет как Луи. Он позволяет своей голове упасть на его плечо, заливая слезами его ночную рубашку. — Все в порядке, пожалуйста, не плачь, Гарри. Все будет в порядке.