No one like you

      Ладони Лиама потеют, несмотря на то, что в небольшом архиве Провенской библиотеки достаточно прохладно.       Хотел бы он сейчас выпить чашечку крепкого кофе, чтобы успокоить свои нервы, но сюда не разрешается проносить еду и напитки, из-за исторических документов, которые здесь хранятся, не говоря уже о драгоценных письмах и картинах, которые были доверены ему несколько дней назад.       В январе, когда он получил деньги на исследование, он и представить себе не мог такого поворота событий. Единственная известная живая родственница Гарри Стайлса была настроена крайне негативно, когда он впервые связался с ней, но достаточно вежлива, чтобы сказать ему, что она сохранит его номер на случай, если передумает. Спустя шесть месяцев, тонны телефонных звонков и двух встреч с глазу на глаз он сидит здесь, все еще пытаясь полностью осознать то, что обнаружил.       Большую часть прошлой ночи он не спал, пытаясь понять, что делать, но сегодня утром, приняв душ, он придумал план, а затем выскочил из отеля с все еще влажными волосами и помчался в библиотеку, сразу же после ее открытия. Он работал над письмом Найлу Хорану чуть меньше часа, и теперь ему остается только отправить его и надеяться, что коллега согласится помочь.       Лиам перечитывает его еще раз, вытирая вспотевшие руки о свои брюки. Он делает последний глубокий вдох и нажимает «Отправить.»

15 июня 2017

Кому: niall.horan@ucd.ie От: liam.payne@gold.ac.uk Тема: Расследование по делу Стайлса — возможность       Найл, я рад, что у меня была возможность снова поговорить с Вами на конференции Американской ассоциации историков. Как мы обсуждали после нашей комиссии, я высоко оценил тему об изменении политического климата Парижа в 1820-х годах и его влиянии на поддержание искусства в неоклассический период, которую Вы представили на данном мероприятии.       Удалось ли Вам найти первоисточник, который вы искали относительно портрета Томлинсона из музея Орсе? Ваша теория о том, что это не автопортрет, очень интересна, и те моменты, которые вы затронули о природе изменения экономической структуры во Франции и связи с выбором одежды Томлинсона, кажутся убедительными. Мне кажется, что, возможно, я обнаружил что-то, что могло бы иметь отношение к вашей теории?       Не желаете ли отправиться во Францию?       Небольшая предыстория: как Вы, возможно, помните, я занимался исследованиями для книги, которую пишу о Гарри Стайлсе. Я связывался с последним потомком Стайлса, его пра-пра-пра-(пра?) внучатой племянницей, у которой во владении находится сундук, который принадлежал самому Стайлсу. В нем хранились кое-какие личные вещи, которые, по ее предположению, принадлежали ему, в том числе две неизвестные картины и небольшая коллекция писем.       Проведя последние несколько дней в Провене, изучая эти предметы, я имею основания полагать, что существует связь между Стайлсом и Томлинсоном, и я был бы очень признателен за ваше мнение.       Прилагается частичная фотография первого письма. Я считаю, что оно является подлинным, основываясь на типе бумаги и степени износа. Как видите, подпись имеет сходство с подписью Томлинсона.       Я планирую пробыть в Провене по крайней мере до 22-го июля. Я надеюсь, что Вы подумаете о поездке. Если хотите, позвоните или напишите мне: 078149425. Лиам Пейн Кафедра Визуальной Культуры Университет Голдсмитс, Лондон

◊ ◊ ◊

18 июля 2017

      Лиам тянется к кнопке громкости, чтобы приглушить французский голос на своем GPS, теперь, когда они выбрались из Парижа. Ему нравится погружаться в язык, когда он здесь, во Франции, чтобы разогреться и проверить себя. Из-за этой стратегии он заблудился только однажды, когда ему потребовалось проехать шесть километров, чтобы понять, что он должно быть перепутал «gauche» и «droite»*, и оказался на дороге в Сезанн вместо Провена.       Но это было две попытки назад, он и бестелесный голос, которого он c нежностью прозвал Гастоном, отлично ладят на этот раз, и длинная прямая дорога, ведущая его и Найла в сельскую местность, кажется полной возможностей. Даже езда по встречной полосе кажется комфортной с зелеными летними полями, раскинувшимися по обе стороны шоссе, и средневековой крепостной башней Провена, видневшейся вдалеке. Она знаменует собой центральную туристическую достопримечательность маленького городка, где Пейн находится последние несколько недель, проводя исследования для своей следующей книги о жизни и творчестве Гарри Стайлса, художнике романтического стиля, родившегося в Провене на рубеже девятнадцатого века.       Найл добирался во Францию большую часть дня, и это заметно: он выглядит помятым и усталым, а его волосы предательски выдают то, что он заснул, прислонившись головой к иллюминатору самолета. Но он достаточно бодр, расспрашивая Лиама о деталях своей находки. — Боже, дружище, какого черта, я все еще не могу поверить, что она просто… отдала тебе все это? — ирландец пристально разглядывает мужчину, вместо того, чтобы наслаждаться пейзажем французской деревеньки.       Два дня назад они уже разговаривали об этом по телефону после того, как Хоран получил письмо Лиама. Мирель, единственная родственница Стайлса, встретилась с ним в прошлую пятницу в ее доме в Провене. На удивление Пейна она вручила ему сундук, объясняя, что она очень ценит уважение Лиама к ее предку, и, возможно, его содержимое будет полезно для его книги. Она понятия не имела, от кого были эти письма, но они ей были ни к чему, поэтому она сказала, что он может хранить у себя картины и письма столько, сколько понадобится, попросив только хорошо позаботиться о них и сообщить о результатах исследования.       Лиам бы и сам в это не поверил, но это на самом деле происходит, пять писем и две картины ждут их в архиве. Конечно, они могли быть бесполезными, предполагает он. Черт, они могли быть поддельными, сделанные мошенниками ради славы или денег. Но Мирель не хотела ничего из этого. Она казалась удовлетворенной обещаниями Пейна быть с ними поосторожнее, и он ушел, пожелав ей удачи и вежливо поцеловав в обе щеки. Это поразительно, честное слово, — как часто подобное открытие обнаруживается в мире искусства, когда каждый камень перевернут, каждый путь прослежен? — Я должен сказать тебе это, Лиам, и я знаю, что ты не хочешь это слышать, но… шансы того, что эти вещи будут достоверны по закону… это, — Найл качает головой. — Знаю, знаю. Ты уже говорил это. Но ты здесь, не так ли? — Фотография, которую ты прислал, кажется довольно убедительной, с этим не поспоришь, — лицо Найла задумчивое, и он поворачивается, чтобы посмотреть в окно на какое-то время, как будто обдумывая это. — Но серьезно. Ученые работали над Томлинсоном десятилетиями. Нечего больше находить. — Может нужно искать не с его стороны, — спорит Лиам. — Ты должен признать, что если это все настоящее, всем придется пересмотреть то, что они думают, что знают о Томлинсоне и Стайлсе.       Хорана это явно не убедило, и он снова поворачивается к окну, давая понять, что нет никакого смысла настаивать на этом: — Мы уже говорили об этом. Они были в разных кругах этой профессии. Томлинсон — неоклассицист. Он вел игру, намного большую обычной жизни. Он был… звездой. Он был любимцем критиков, выиграл Римскую премию*, преподавал в Академии изящных искусств*. Он писал фрески на потолках, когда ему даже тридцати не было, черт возьми. Стайлс был… — Романтиком, — говорит мужчина. Только одно слово, кажется, все объясняет. — Да, романтиком. Совершенно разные сферы. Масло и вода.       Конечно он не может винить Найла за то, что он скептически относился к этому делу. Его коллеги годами спрашивали, почему он тратил свое академическое время и силы на Стайлса. Стайлс не является именем нарицательным, как Эжен Делакруа, или Уильям Тёрнер, или Луи Томлинсон. Но Пейн всегда удивляется, почему бы его современники не захотели бы изучать его, когда отрывочные фрагменты его истории собираются вместе, чтобы нарисовать такую загадочную картину.       Все началось в Провене в 1815, когда богатый парижский турист заметил Стайлса, прогуливаясь по ризнице в Сан-Кирасе*, и был просто заворожен подростком, изображавшим распятого Христа на алтаре. Власть имущие определили, что паренек имел невероятные способности, и увезли его в Париж, где ему дали возможность поступить в Академию изящных искусств. Там он быстро поднялся на вершину рейтинга своего класса, прежде чем его обучение было прервано по необъяснимой причине, и записи показали, что он не вернулся на свой последний год.       Работы, созданные в течение десятилетий после его ухода из Академии, показывают, что он явно обладал талантом и техническими способностями своих более успешных современников. Но в работе Стайлса есть что-то, что отличает его от других похожих на него неизвестных художников того времени, что возбуждает любопытство Лиама. В то время как многие коллеги мужчины приняли резкую сценическую формальность неоклассицизма, сам Стайлс раздвинул границы нового подхода, который выглядит простым, почти спонтанным на холсте. В этом есть определенная легкость и красота, у него скорее инстинктивный стиль, чем академический. В мире более известных, популярных картин того времени, которые затрагивают классические темы истории, мифологии и религии, работы Стайлса являются личными и самосозерцательными, празднуя красоту и интимность каждого дня. Именно Стайлс и такие художники, как он, по мнению Лиама, открыли дверь следующей большой художественной волне, так что те, кого будут считать первыми «модерн» художниками, Моне и импрессионисты, могли пройти прямо через нее. — Слушай, я понимаю, Стайлс никогда не выигрывал приз жюри или главного комитета, как Томлинсон. Я понимаю. Так что, конечно, возможно, они не были в одних кругах. Но они вместе ходили в Академию. Они оба появлялись в Салоне* год за годом. Почему они не могли обмениваться письмами? — Да ладно тебе, Лиам. Они были птицами разного полета. В Салоне показывались работы сотни художников каждый год. Работами Томлинсона восхищались. А Стайлс был… недооценен. Несправедливо, конечно. Но. — У него был свой путь, Найл. Некоторые художники, здравомыслящие критики… они видели что-то в нем. Но он так и не смог пробиться сквозь жесткие, традиционные вкусы своего времени, поэтому оставался на периферии искусствоведческих кругов почти двести лет, — до этих пор, надеется Лиам. — Это правда. Я не говорю, что он был плохим художником. Очевидно он был восхитителен. У него была вполне респектабельная карьера за пределами парижской живописи. Завидная, на самом деле. Я просто думаю, что ты хватаешься за последнюю соломинку. — Они знали друг друга. Хорошо, — содержание писем Томлинсона, как Лиам стал их называть, делает это совершенно ясным. — Если письма настоящие.       Пейн глубоко вздыхает: — Они настоящие. Я бы не стал тащить тебя сюда с самого Дублина, если бы я в этом сомневался. — И ты думаешь, что эти предметы могут иметь отношение к портрету Томлинсона?       Это портрет, для которого Найл пытался найти правильную атрибуцию, портрет, который долгое время считался учеными автопортретом, выполненным Томлинсоном как заявление об изменении политической и экономической ценности искусства и художников в постнаполеоновской Франции. Предполагалось, что причиной его мрачного выражения было недовольство политизацией публичного искусства. Выбор его наряда, особенно элегантного сюртука и шикарного шелкового жилета поверх явно поношенной и запятнанной рубашки, также соответствовал этому предположению. Но Хоран предположил, что портрет вообще не был написан Томлинсоном из-за несоответствий в манере письма по сравнению с другими его картинами.       Они уже обсуждали и это, и Найл знает, что Пейн твердо настаивает на этом: — Да, я так считаю. — Ну, тогда посмотрим, — говорит он, в его голосе не звучит и доли злобы, когда он снова поворачивается к окну.       Провен уже близко, очертания города можно увидеть вдалеке, с характерной башней, торчащей среди деревьев. Лиам подумывает о том, чтобы рассказать коллеге немного об истории замка и обширной сети туннелей под ним, в которых хранились винные бочки и оружие. Или он мог бы рассказать Найлу о церкви Святого Кираса, в которой хранятся три самых известных работы Стайлса: «Дева с младенцем», «Распятие» и «Вознесение».       Но ирландец удивляет его, очевидно, еще не готовый сменить тему: — Ты сказал, что там две картины, да? — спрашивает он, задумчиво потирая подбородок. — Ага. — И ты больше мне ничего не скажешь? — Нет, пока нет, — говорит Пейн с проблеском удовлетворения от того, что любопытство коллеги, должно быть, преодолело сомнения. — Ты должен увидеть все сам. Если это подделки, то по крайней мере ты сможешь замечательно пообедать. Рестораны здесь просто отпадные. — За твой счет, конечно, — Найл смотрит на него, приподнимая бровь. — Да, конечно. За мой счет.       Тихий голос Гастона приказывает им свернуть направо, к центру Провена. Лиам включает индикатор, и его сердце учащенно бьется. Осталось совсем немного.

◊ ◊ ◊

      В фойе библиотеки тихо. Библиотекарь кивает им через свои очки, когда Лиам и Найл записываются и забирают ключ от архива. Они быстро направляются в сторону лестницы, не сказав ни слова.       Когда они подходят к двери в конце коридора, Пейн засовывает ключ в замочную скважину и включает свет. С одной стороны комнаты — окна, а в центре стола стоит большой запертый сейф, несколько раскрытых журнальных книг с пометками, несколько пар белых хлопковых перчаток, лупа и две лампы, подключенные к удлинителям. — Устраивайся поудобнее, — говорит он, указывая на ближайший стул.       Найл кладет на него свою сумку: — Я лучше постою, спасибо. Это не должно занять много времени.       Лиам кивает, закусив губу. — Я все равно весь день сидел, — добавляет ирландец, растягивая ноги, как будто они одеревенели. — Ну. Давай приступим.       Пейн несколько раз поворачивает диск на замке, который закрывает сейф. Он открывается с металлическим щелчком, и он отодвигает дверцу. Надев перчатки, он обеими руками достает первую картину. Он работает медленно и осторожно, стараясь не торопиться, даже несмотря на его непреодолимое рвение. Он старается сильно не трогать их с тех пор, как получил, они были свернуты так долго, что до сих пор не хотят лежать ровно. Но Лиам аккуратно их распрямляет, а Найл стоит и смотрит через его плечо.       Как только они обе выставлены на столе, британец делает шаг назад, чтобы позволить Хорану приблизиться, но не отрывает глаз от картин. Они так новы для него, но теперь так же знакомы, как произведения искусства, которые он изучал годами. Его сердце замирает, когда он снова осознает, что он, а теперь и Найл, — единственные люди, которые видели эти работы с тех пор, как— — Лиам. — Да, — отвечает он, не поднимая взгляд.       Несколько мгновений они просто молчат. А затем Пейн может услышать, как Найл сглатывает. — Я вижу то, что я думаю, что я вижу?       Лиам набирает воздух: — Зависит от того, о чем ты думаешь.       Ирландец начинает говорить медленно, взвешенно, как будто он не может поверить своим собственным словам:  — Ну, это очень старая, очень… хорошая картина. Мужчины. Стоящего у подножия замка, который мы только что проезжали. — Да, ты прав, — ждет Пейн, его сердце колотится в груди. Он изо всех сил пытается сохранять спокойствие вместо того, чтобы разболтать все, что он знает. — Это… правда… что-то, — голос Найла настолько отличается от того, каким он был несколько минут назад, сейчас он переключается на что-то новое. — Посмотри на свет, и то, с каким трепетом прорисованы облака.       Это первое, что заметил Лиам, а также почти импрессионистское использование цветов: в каменной кладке есть намек на пурпур, а в темнеющем небе — на розовый. Хотя они составляют основную часть произведения, именно человек, стоящий спиной к зрителю, на него направлено все внимание. Его темные волосы, черные брюки и простая белая рабочая рубашка выполнены всего несколькими свободными мазками. Он кажется таким крошечным среди каменных стен, но, такое чувство, будто они и защищают его тоже. Он — такой же человек, как и миллионы других в этом мире, один. За последние несколько дней Лиам проникся симпатией к этому человеку.       Это явно работа Стайлса. Он поставил бы на это все свои сбережения, хотя на ней и нет подписи. — И это, — останавливается Найл. — Обнаженный портрет… кого? — Похоже на то, что это Гарри Стайлс, — говорит мужчина, поворачиваясь к другой картине. — По крайней мере черты лица совпадают. — Святое дерьмо.       Пейн кивает и скрещивает руки на груди: — Именно. — Боже мой, Лиам.       Хоран проходит мимо него и приближается к картине медленно, благоговейно, как паломник подходит к алтарю в Сантьяго. Он присаживается так, чтобы картина оказалась на уровне его глаз. Лиам наблюдает, как Найл пропускает через себя все: от открытых краев холста до приглушенных, пыльных красок и лица самого Стайлса, все это завораживающе красиво даже при ярком флуоресцентном свете. Его взгляд останавливается на загадочных отметинах на руке Стайлса, и он сдвигает брови.       Обнаженная фигура привлекает зрителя не только своим богатым цветом и извилистыми линиями, но и своей эмоциональной непосредственностью. Стайлс, хотя и позирует, как Большая Одалиска Энгра, но он не обнажен, как большие одалиски, застенчивые и отстраненные. И он не обнажен, как Венера Ботичелли, идеально выросшая из океана при ее рождении, представшая для поглощения зрителем. Стайлс не столько обнаженный, сколько голый. Без одежды. Лишенный всего, что должно было его прикрывать или скрывать. Он уязвим, но смотрит с холста через плечо, словно бросая вызов зрителю, вызывая его посмотреть. — Господи, мне нужно выпить. — Что? Сейчас? — спрашивает Лиам, наблюдая за тем, как Найл выпрямляется снова. — Мы же только приехали. — Черт, нет, не сейчас, я не уйду, пока не увижу все остальное! Но Господи, приятель, — он протягивает палец, едва ли касаясь края полотна, крошащийся гессон виден на изношенной ткани. — Определенно начало девятнадцатого века, — говорит Хоран. — Сзади что-то есть? — Ничего ни на одной из них. — Конечно нет, — ирландец упирает руки в бока. — Ну, нам не нужны подписи, чтобы понять, что эти полотна не были написаны одним и тем же человеком.       Лиам слегка покачивается на каблуках, едва сдерживаясь, чтобы не захлопать в ладоши: — Именно. Использование цветов здесь довольно смелое, а мазки широкие и свободные, — говорит он, указывая на изображение башни. — А это намного более осторожное, и больше находится под контролем, оно почти… сдержанно. Я согласен, что это работы двух разных художников, — но это больше чем это. Это качество, которое трудно определить, которое Лиам лучше всего может описать как другой способ видения, другой способ подхода к холсту. Картины показывают работу разных взглядов, а также разного почерка. — Но они обе замечательны, — говорит Найл, снова подаваясь вперед, немного наклоняя голову, чтобы увидеть текстуру работы. Они ничего не говорят, когда он изучает и анализирует холсты.       Картины превосходны, даже несмотря на то, что они успели выцвести и потрескаться из-за плохого обращения и возраста. Эти произведения честны и реальны, и хотя они были спрятаны в течение многих поколений, а их создатели давно умерли, Лиам не может не чувствовать себя незваным гостем, как будто он подслушивает личные моменты, которые были обнажены при дневном свете. — О Боже мой, — Найл поднимает ладонь ко рту и стоит в полном шоке. Кажется, будто вся кровь покинула его лицо. — Что?       Он смотрит на коллегу какое-то время, а потом снова переводит взгляд на стол. Кажется, что он успевает собраться и откинуть мысли о чем-либо, что он думал. — Эм, ничего, я имею в виду, пока ничего. Но, пожалуйста, скажи мне, что что-нибудь в этих письмах сможет это объяснить.       Лиам поднимает сумку Найла со стула: — Присаживайся.