Соната о хорошем человеке

Согласование рабочих вопросов дается Борису легко. Ровно до тех пор, когда вертолет уже заказан, срочность проблемы обозначена, необходимые на завтрашнем совещании люди проинформированы. И надо бы укладываться спать, учитывая, что предстоит ранний подъем. Но он снимает трубку с рычага и слушает однообразные гудки. Помедлив, кладет ее обратно. Достает уже порядком потрепанную папку. Не слишком объемную, все-таки сейчас не тридцать седьмой год, но — неполную. Борис не привык быть излишне щепетильным, а вот четко увязывать в голове причину и следствие — привык. По-другому ему неуютно. Настороженно, даже нервно. И если такую связь установить невозможно, значит, имеющейся информации для этого недостаточно. Подтверждает это и внутреннее чутье. Что-то в деле Легасова не дает ему покоя. Потому что с момента знакомства Щербина все никак не может ухватить то, что движет Валерием. Какое-то неисчерпаемое чувство ответственности гонит Легасова вперед, но разумных предпосылок к этому Борис не видит. И откуда эти перепады от здравого анализа к неподдельной панике? А, главное, почему Валерий каждый чужой неуспешный или еще даже несделанный шаг воспринимает как собственный проигрыш? Даже если отойти от того, что к политическим играм ученый невосприимчив, он же не в теплице дожил до своих немалых лет. Должны были случаться на его пути профессиональные неудачи, случай с поднятой на смех идеей про защитный купол явно не единичен. Приглашение на конференцию кого-то другого, чей-то доклад, обошедший легасовский по значимости, да мало ли подводных камней в науке. Но Борис снова и снова просматривает бумаги, не находя ничего. А то, на что явно упирал департамент Чаркова, спешно подготавливая выписки и характеристику двадцать шестого апреля, Щербине в той или иной мере известно и без того, потому совершенно не удивляет. Чего стоит только докладная госбезопасности о некоем золотом медалисте, решившем — ни много ни мало — переписать устав комсомола, открыто представив «более демократичный проект». Это вполне в духе того Валерия, которого Борис уже знает. Но тогда за Легасова вступился директор, а позже стране стало не до того, чтобы заниматься вчерашними школьниками, были проблемы посерьезнее. Хотя, сложись ситуация иначе, школьнику Валерию было бы не избежать серьезных неприятностей из-за своего слишком очевидного желания нести миру прекрасное и революционное, не считаясь ни с чем. Но то дела давно минувших дней, эти истории Борису ничем помочь не могут. Не там он ищет, не там. А потом что-то толкает его под руку, вынуждая сделать еще один звонок и расширенный запрос о деятельности Легасова в первые два года после окончания МХТИ. Потому что то, что перед глазами: тема выпускного диплома, должность на Сибирском химическом комбинате, направление дальнейшей работы, сразу после — аспирантура в Курчатове — не говорит ровным счетом ни о чем. Щербина не может объяснить, что его так цепляет в двух сухих строчках, которые есть в досье. Но информации определенно недостаточно. Если Борис и чувствует некую неуверенность после этого звонка, а, быть может, отголоски совести, намекающие на не слишком красивое поведение, то умудряется эту эмоцию подавить. Он должен знать. И чужое голое упрямство, на которое насмотрелся уже, заставляющее копать и копать дальше, пока не будет нужного результата, в этот момент становится своим.

***

Утро начинается для Бориса с дурацкой, подслушанной тогда у Фомина в наспех разбитом лагере, фразы: «не отлично, но и не ужасно». Она идеально отражает состояние, характеризуемое одним словом: опоздал. Пообещал сделать, а сделать не успел. И чувство бессилия перед обстоятельствами, вынужден он признать, порядочно выбивает из колеи. С Пикаловым разговаривали уже вечером, почти за полночь. Борис, обмолвившись тогда, в Москве, об обязательном медицинском осмотре для всех, занятых в ликвидации аварии, против истины не грешил. Однако он прекрасно понимал: людей слишком много, а вертолетов и самолетов — слишком мало, чтобы таскать всех до Москвы и обратно. Большинство осмотрят на месте, остальным повезет с Киевом. Однако были и те, кого Щербина намеревался вывезти в Москву лично под первым удобным предлогом. — Владимир Карпович, — обратился он к полковнику, когда тема водолазов себя исчерпала. — Утром переговорите с генералом Антошкиным. Насколько я понимаю, сбросы окончены, но мониторинговые облеты и замеры нам еще остались. Поэтому сначала в Москву полетите вы. А Николай Тимофеевич — чуть позже. — Борис Евдокимович, — серьезно посмотрел на него Пикалов и аккуратно возразил. — Давайте лучше наоборот. Щербина подобной просьбе несколько удивился, но продолжения не дождался, потому парировал сам: — Я руководствуюсь длительностью вашего пребывания здесь. — Она немногим больше того, сколько пробыл тут он, — Пикалов убежденным не выглядел. — Однако постоянные облеты реактора делал не я. Лично, по несколько раз в день. То наладить «пристрельный» маршрут для сбросов с высоты в пятиметровую щель, то сделать запрошенные Москвой контрольные съемки, то кого-то из летчиков подменить, то мешки самолично песком набить. И про тормозные парашюты на самом деле придумал он, вспомнив, как в одесских портах работают краны, опуская муку в трюм, я только вовремя озвучил. Наши до сих пор шутят, как вы этой идеей виртуозно воспользовались, влегкую разоружив две воздушно-десантные дивизии… Борис Евдокимович, — куда более мягким тоном обратился к нему Пикалов, решивший, видимо, что перечислением чужих заслуг с щепоткой, собственно, и заслуг самого Бориса, Щербину не проймешь. — Это моя личная просьба. Борис маневр полковника разгадал без труда. Тем не менее, он оказался действенным. Не в последнюю очередь потому, что Щербина не к месту вспомнил Валерия. Если бы не догадывался, что ученый, скорее всего, стремления выцепить его из Припяти не оценит, тоже просил бы за него в Москве. Хотя Пикалов-то с Антошкиным друзья. А не вынужденные, как Борис с Легасовым, знакомые, коллеги, товарищи… Щербина не нашелся с однозначно корректным определением, только обозначил про себя, что параллель не слишком удачна. И с просьбой полковника согласился. Антошкин так Антошкин. …В киевский госпиталь генерала увезли ночью. Резкое ухудшение самочувствия Антошкина дежурный фельдшер, пожав плечами, объяснил коротко: «Если организм долго держится на пределе, а потом потребность в мобилизации ресурсов отпадает либо резко сходит на «нет», откат неизбежен». Неизбежность звучала достаточно ясно. Тем не менее, глядя на увозящую Антошкина машину скорой помощи, Борис почувствовал ощутимый укол сожаления от взятых на себя невыполненных обязательств. Потому с ночи Щербина пребывает в отвратительно удручающем настроении. А когда позже за завтраком обнаруживает заметно нервничающего Валерия и мрачно спокойную Хомюк, то понимает к тому же, что вечером кое-что не учел вовсе. И зря. Оно, в отличие от недостаточного досье, вчера весь день перед глазами маячило. Только он не замечал, потому что в сторону Ульяны толком и не смотрел. Теперь вот смотрит, пристально, все больше мрачнея. Их подобравшаяся компания и без того слишком разношерстна, чтобы дразнить Москву еще и отсутствием дресс-кода. Но Щербина достаточно корректен, чтобы не вести подобных разговоров при Легасове. Хорошо, что совещание назначено на послеобеденное время, Горбачев оказался слишком занят встречами и звонками, чтобы выделить комиссии более раннее окно в расписании, но сейчас Борису это только на руку. Осталось дождаться благоприятного момента. И такой момент подворачивается, когда Валерия отзывает в сторонку Пикалов. Отсюда не слышно, о чем они говорят, но Щербина замечает сухой кивок полковника и чуть расслабившуюся спину ученого. Судя по мимолетной улыбке на усталом лице Пикалова, тот принес благую весть. И Борис спорить готов, что Легасов получил, наконец, свой ненаглядный тепловизор. Как мало некоторым надо для счастья. Хомюк тоже наблюдает за Валерием взглядом, полным разделенного понимания, и это возвращает Щербину к тому неминуемому разговору, который все же придется завести. Хотя он бы скорее предпочел попытаться переубедить в чем-то Легасова, чем намеками подбираться к нужному вопросу с Хомюк: — Чудесно выглядите, Ульяна Юрьевна, — негромко замечает он. — Особенно сегодня. Хомюк вздрагивает и переводит на него удивленно-недоверчивый взгляд. Недоумение можно понять — внезапная галантность совершенно не в стиле Щербины. А попытка таким образом завоевать расположение и вовсе была бы дешевым трюком. Налицо все основания заподозрить неладное. Хотя у Ульяны, надо признать, неплохая выдержка. Все, чего Борис добивается, это сдержанного кивка и сухого: «Благодарю». — И этот ваш шейный платок, — вдохновенно продолжает Щербина, мельком взглянув на нечто желто-голубых тонов. — Под цвет глаз, не так ли? Вам идет. Особенно в ансамбле с кофтой ручной вязки. Недоумение на лице Ульяны обозначается явнее. Потому что платок, который она машинально поправляет, точно такой же, какой был и вчера, и позавчера. Равно как и невыразительного фиолетового цвета кофта. И не заметить это было бы сложно. — Я не понимаю ваших намеков, товарищ Щербина, — наконец, с заметной прохладцей отвечает Хомюк. Все-таки умная женщина: подвох в богатом расточительстве комплиментов уловила, пусть пока и не поняла его соли. — Ну что вы, — со все той же безукоризненной вежливостью продолжает Борис, — какие намеки. Уверяю, сегодня на совещании в Москве вы произведете незабываемое впечатление. Уточнение, судя по ответному пристальному взгляду, доставшемуся Борису, ей не нравится. Да, намучается он еще с этой Ульяной. Щербине на миг даже хочется пересмотреть свое решение о необходимости присутствия на совещании Хомюк, потому что два подотчетных упрямца в команде — а уж тем более в Москве — определенно вызовут вопросы, но… нет. — Вот как, — медленно роняет Ульяна и чуть наклоняет голову, все так же изучающе всматриваясь в не слишком приятного ей собеседника. И выражение слегка поблекшей за раздражением вежливости идет этому лицу необычайно. — Видимо, моя одежда не соответствует вашему представлению об изысканном вкусе? А позвольте поинтересоваться, что вам с того? Это плохо отразится на вашем безукоризненном имидже или моей репутации? Ответное нападение не менее филигранно. Вот только Борис был бы неважным политиком, если бы не умел смотреть в суть вещей — за надменно вздернутый подбородок и ехидный прищур. Первичной реакцией было смущение и неловкость, гордость с налетом возмущения включилась позже. Как защитная реакция. Меж тем Ульяна не дает ему вставить и слова, развивая собственную мысль: — Если второе, то репутация меня не волнует. Там никто не знает меня, я не знаю их. Полное совпадение отсутствия интереса. А если первое… простите, но у вас не слишком большой выбор. Тем более, — усмешка и короткая заминка, — добровольцев. Щербина кривится, потому что Хомюк умудрилась походя пройтись по больной мозоли. И ладно бы дело было только в добровольцах, вежливо заставить и придать ускорительного пинка в направлении Припяти — тоже вполне себе вариант, учитывая ситуацию. Проблема в другом. Характер у Ульяны, может, и не сахар, но вот мозги — многим на зависть. А у Бориса нет времени играть в спортлото и смотреть, не повезет ли им с кем-нибудь получше. Характер придется проглотить. Ульяна сосредоточенно выискивает в платке зацепку, из которой торчит нитка. Борис этим показательным невниманием не обманывается, будучи уверенным, что его ответа напряженно ждут. И находит момент довольно удачным, чтобы оставить и елейный тон, и хождения кругами: — Это совещание с уважаемыми и весьма занятыми людьми, а не посиделки у костра в кругу приятелей. И существуют неписанные правила, которые необходимо соблюдать, такие как форма одежды. Иначе всех нас, товарищ Хомюк, вообще не воспримут всерьез. Он выдерживает крохотную паузу, достаточную, чтобы мысль уложилась в голове. И мимоходом думает ироничное и совершенно беззлобное: «Мне достаточно одного Легасова, который будет выбиваться, что бы он ни сказал. Даже если запаковать его в смокинг». — Если вы заявитесь туда, будто вам наплевать на все, в том числе на собственный вид, то наплюют на вас. Никто не будет смотреть дальше — в отчет, который вы подготовили, или вообще в вашу сторону. Смею надеяться, этого вы не хотите? От него не укрывается беглый взгляд на вязаную кофту с юбкой, которые даже отдаленно на официальную одежду не тянут. Хомюк, в противовес себе вчерашней, молчит. А, может, уже подспудно догадывается, к чему Щербина ведет. Борис понимающе вздыхает. Да, она ему совершенно не импонирует, но и удовольствия от того, что Ульяне сейчас явно неудобно, Щербина не получает. Он знает: о помощи просить она не станет, тем более его. И вряд ли пришедшая в голову мысль, как решить этот вопрос, наладит их явно незадавшиеся отношения, вот только объективно до ее реакции ему дела нет. Щербина просто методично исключает все возможные факторы, по которым дальше слов о ликвидации пожара их слушать не станут, только и всего. — Я понимаю ваши опасения, — наконец, отзывается Ульяна, скрещивая руки на груди. — Но у меня просто нет подходящей одежды, равно как и вообще любой другой. Я не рассчитывала, что придется задержаться здесь и… все остальное. И ехать в Минск явно уже поздно. Борис кивает. Ульяна смотрит на него прямо, не отводя взгляда: — Я так понимаю, вы весьма прозрачно предлагаете мне не лететь вовсе. — Не совсем так, — не моргнув глазом, качает головой Щербина, хотя пару минут назад думал как раз об этом. — Хорошо, не предлагаете, — устало поправляет она, — ставите перед фактом. Хотя разницы никакой, это только слова. Мне передать Валерию свою часть доклада? — Этого не потребуется. Дело, правда, осложняется тем, что день — выходной, но Борис знает, как решить и это. Главное, чтобы сама Ульяна не ставила ему палки в колеса. Тратить время далее еще и на уговоры он совершенно не расположен. Но, похоже, эту стадию они успешно миновали. — Зато от вас потребуется довериться мне. Справитесь? Борис знает такую породу людей, как Ульяна Хомюк. Как Чарков, к слову. Как он сам. При всей своей целеустремленности такие люди не переносят и намека на собственную уязвимость. На то, что чего-то не могут, чего-то опасаются или в чем-то не уверены. В результате чего с завидной упертостью ввязываются доказывать всем, и в первую очередь — себе, что это не так. А знающие люди умело этим пользуются. Просто, но действенно. Вот и Хомюк ведет себя в точности с его ожиданиями. Смотрит, конечно, все еще недовольно, но нехотя соглашается: — Рискну.

***

Что Борис всегда ценил превыше многих других человеческих качеств, так это надежность. В большинстве своем отношения с людьми в том кругу, в котором он вращался и вращается до сих пор, чаще складывались на бартере. Услуга за услугу. Соизмеримое одолжение впоследствии. Однако с секретарем Щербине просто повезло. Она исполнительна, немногословна, даже чересчур строга, но ни разу его не подводила. Не подводит и сейчас, договорившись перехватить их около Дома Советов и помочь подобрать что-то, подобающее ситуации. Остается надеяться, что они успеют уложиться в срок. Закончив с телефонным звонком, Щербина выходит на балкон. Опирается руками об ограждение, вглядываясь в переплетение улиц, хотя чего он там не видел за это время. И на фоне все еще непривычно, неправильно тихой Припяти улавливает сбоку отчетливый щелчок зажигалки. На соседнем балконе, вернее, балкончике, отделенном от его собственного кованым ограждением высотой до пояса, так же стоит Валерий. Уже собравшийся и мающийся в неуютном ожидании. Борис знает, что бездействие для него утомительнее неопределенности. Щербина переводит взгляд с сигареты на Легасова и безотчетно хмурится. По-хорошему, промелькнувшая мысль явно лишняя. Ладно Хомюк, с вердиктом Бориса о неуместности одежды согласилась и сама Ульяна, но у Валерия-то все в порядке. Синий костюм, все тот же, что был на нем тогда на совещании, криво повязанный галстук… Вот этот галстук и не дает Щербине покоя. Тоже синий, длинный, в диагональную полоску. Примелькавшийся до одурения. Конечно, рассчитывать от Легасова, что тот захватил с собой в поездку галстуков на каждый день было бы слишком, не правда ли? Это у Бориса их по давней привычке быть готовым ко всему оказалось как минимум четыре. Один, коричневый, кстати, подошел бы легасовскому костюму куда больше, оттеняя. — Валерий, — окликает Щербина ученого и коротко указывает на шею, жестом показывая, что галстук лучше бы поправить. А то висит печальной удавкой, лишенной изящества и признаков статусности, а болтающийся конец так и вовсе заправлен в рубашку. Какой моветон. Валерий торопливо тушит сигарету об ограждение и берется за галстук, силясь на ощупь выровнять узел. Неправильно завязанный узел. Потуги забавны, конечно, но не настолько, чтобы продолжать на это смотреть. — Дайте сюда, — со вздохом заключает Борис и в два шага подходит ближе. Он и хотел бы думать, что старается ради грядущего совещания, но правда в том, что Щербина просто терпеть не может беспорядка. В том числе вокруг себя. Пальцы ослабляют и без того разболтавшийся узел, тянут галстук на себя  — Легасов ленту — и ту умудрился перекрутить, уму непостижимо — и мимоходом поправляют замятый воротник. Борис почти начинает складывать обратно тот же узел, но уже в правильной последовательности, когда мысль про надоевший галстук настойчиво приходит снова. — Подождите, — он находит в своем чемодане искомый галстук и возвращается обратно на балкон. Прикладывает к пиджаку, попросту перекидывая ленту через плечо Легасова, и отходит на шаг, придирчиво оценивая картину. —  Вот этот будет лучше. Замрите. — Вы уже и за меня принялись? — беззлобно фыркает Валерий и дергает ленту галстука вниз, чтобы оценить рисунок. Лицо при этом такое, что очевидно: разницы он не видит и чего ради производилась подмена, не улавливает. — Что, товарищ Хомюк настучала? —  фыркает Щербина в тон и даже не удивляется. — Замрите, вам говорят. — Обмолвилась, — Легасов, наконец, послушно замирает. Только что во фрунт не вытягивается. При его сутулости, то еще зрелище. Только Борису эта попытка придать телу выправку отчего-то не кажется несуразной. Легасову по-своему это даже идет. Хотя куда больше Щербину сейчас занимает вопрос выбора подходящего узла. Четверной прост, но он же скучен и совершенно обыкновенен, а Борис, если уж взялся за дело, не любит халтуры. «Восточный» — бестолковая трата времени, если сам не распустится, Легасов задергает еще в полете, да и формат не тот, «Виндзор» — просто нет. «Полувиндзор» бы, пожалуй, подошел. Элегантный, асимметричный и достаточно компактный. И ослабить легко, и шею не сдавливает. И все же нет. Борис с улыбкой думает, что ученому бы стоило носить «Кельвин» как минимум из-за названия*, но выбирает «Гранчестер» в качестве вызова собственной внимательности и наблюдательности. Асимметричный, неширокий, сложный узел. Себе Борис такой завязывать не привык, не при его росте, когда широкий конец никогда не будет касаться пряжки ремня, а вот Валерию Алексеевичу — в самый раз. Он перебрасывает ткань изнаночной стороной, заправляет ленту за воротник, скрещивает разновысотные концы. Легасов напряженно молчит. Дышит только медленно, осторожно, словно помешать боится. Нервничает из-за Кремля? Такими темпами накрутит себя еще до совещания. Борис педантично считает обороты. Как делал до того сотни, тысячи раз. Последовательность действий привычна, отточена и должна ощущаться механически. Как норматив на скорость. Интересно, бывают соревнования по завязыванию галстуков? Если это и норматив, то какой-то неправильный. Возможно, потому что галстук он завязывает и вправду не себе, иначе откуда эта колкая неловкость, будто хочется не поскорее развязаться с эпизодом, а задержаться. Неужели с оборотами напутал? Да пока вроде нет. Еще и Валерий окончательно превращается в истукана, не плечи, камень, тут и взгляда достаточно, чтобы определить. Что его так напугало, интересно? Ну не совещание же, в самом деле, им пока еще не отказали. И не откажут, уж Щербина об этом позаботится. Когда Легасов тянется к шее и вцепляется в недоделанный узел, который и мешать-то ничему не может, Борис недовольно отзывается, стряхивая его ладонь: — Тихо. Дайте мне закончить и потом портите на здоровье. Но только после Москвы, уважайте чужой труд. Валерий коротко вздыхает, несогласно, видимо, как и всегда, но молчит. Смотрит только растерянно-недоверчиво, и Щербина, кажется, понимает, в чем тут дело. Легасов не привык, чтобы о нем заботились. Пусть и в такой ультимативной форме, как это обставил Борис. Или давно отвык, что сути не меняет. Поэтому ученый то нервничает, то изображает памятник самому себе, и, похоже, рад бы направиться к вертолету хоть в галстуке, хоть без него, лишь бы поскорее. Щербине отчего-то делается неуютно, и то непонятное желание растянуть процесс на несколько лишних секунд покидает его. Поэтому доделывает узел Борис уже чисто механически. Что не мешает ему, впрочем, закончив, довольно кивнуть, оценивая собственную хорошо проделанную работу: — Вот, совсем другое дело. Тоскливый взгляд Легасова в оконное стекло подсказывает, что перемен тот не оценил. Кислый привкус возвращается, будто батарейку от будильника за щекой держишь. Только в детстве это было любопытства ради, а здесь радиация искажает все, до чего добирается. Борис еще помнит наглухо заложенный в первые дни нос, да и потом тоже воздух странным казался. Впрочем, вряд ли радиацию следует винить в том, что Легасов не разбирается в том, что с чем лучше сочетается. А что он не оценил результат чужих стараний… ну и пусть. Зато Борису так спокойнее.

***

Хомюк дремлет, прислонившись щекой к смотровому оконцу вертолета. Борис ей даже немного завидует: сам он мог похвастаться подобным умением мгновенно засыпать в любых условиях разве что в финскую. Тогда ценилась каждая минута отдыха; организм быстро понял, что ни мягкой постели, ни подобия режима не дождется, и приспособился, адаптировался. А в мирной жизни эта привычка оказалась не нужна, и все вернулось на круги своя. А еще Борис точно знает, что часто храпит во сне. Не то, что Ульяна, которая даже не посапывает простительно. И вообще ведет себя настолько тихо и незаметно, что складывается ощущение, будто ее здесь вовсе нет. Совместный полет в вертолете закономерно вызывает чувство дежа вю. Вот только на сей раз Борису совершенно неинтересно, как работает ядерный реактор, он и сам может об этом рассказать в общих чертах. А вот то, что Легасов смотрит из угла уставшими глазами, вызывает настороженное любопытство. Тем более, что у Щербины совершенно случайно есть отложенный повод отвлечь Валерия от невеселых мыслей: — Что вас так расстроило вчера в каламбуре с отчеством Багдасарова? Кто знает, конечно, что там за история, но Борис предполагает, что она не может быть хуже, чем обсуждение принудительного хождения людей по воде под реактором. Легасов недоуменно моргает, будто силясь припомнить, о чем вообще речь. Вспоминает. И, кажется, смущается. Щербина заинтригованно поднимает бровь. Вот теперь ему и вправду весьма любопытно. — Да так… — тянет ученый, но, глядя на вежливо ожидающего Бориса, сдается. — Вспомнил, как дома меня почему-то упорно звали Валей. Когда я решительно требовал сокращения до Лера. К согласию мы не пришли, и с тех пор я всегда представлялся исключительно полным именем. Без исключений. Щербина морщится. Не видит он Валерия ни мягким Валей, ни тем более претензионным Лером. Скорее уж Легасова дворовые мальчишки звонкими голосами на все лады должны были Валеркой звать. На речку, гулять, не кукситься за книжками. Хотя может статься, что и нет. Что Борис, по сути, о нем знает? Ничего. Может, Валерий всю школьную пору именно что за книжками и провел. Когда устав комсомола не переписывал. — Ну хотя бы участи именоваться в кругу домашних Бориславом вы избежали, — отшучивается Щербина, поддерживая тему, и видит выражение почти ужаса в лице напротив. Легасова можно понять, «Борислав Евдокимович» звучало бы поистине нелепо, хорошо, что осталось на уровне шуточек в узком кругу, которые даже перестали раздражать. Не позабылись, просто со временем не воспринимались. Неудивительно, что ученый так же не может соотнести это с ним, как и сам Щербина — предложенные Легасовым вариации. Какой бы нелепой ни оказалась тема для разговора, она удачно разряжает атмосферу. И проходит достаточно времени, прежде чем Валерий возвращается к тому, что его непрестанно беспокоит. — Сколько потребуется людей, чтобы открыть задвижки? — Трое, — тут же выдает Борис. У него было время об этом подумать. — Почему не двое? — серьезно возражает Легасов. — Один проходит по маршруту, второй страхует. Щербина мысленно отмечает это, как мимоходом отмечает и многое другое. Ему и вправду нужна та информация, которую он уже запросил. Чтобы понять, почему Легасов так упрямо торгуется за каждую жизнь, будто гасит ее лично. — Я не Пикалов, чтобы читать вам теорию избыточности и достаточности. Хотя не думаю, что она поменялась с тех пор, как ее объясняли нам в тридцать девятом. Но лучше разберем на конкретном примере. У нас нет оптимального маршрута, неизвестно состояние объекта — вероятны завалы, поврежденные трубы, затопленные коридоры. И если двое не справятся с заданием ли попросту не вернутся, придется отправлять им вслед следующую двойку. В совокупности получится четверо. В то время как три человека смогут разделиться на ответвлении коридора, чтобы исследовать обе ветки, и вернуться на исходную, к тому, кто остается на месте развилки. В случае, если с кем-то из тройки что-либо случится, вытащить дезориентированного человека вдвоем тоже проще. Легасов напряженно размышляет, переваривая практическую задачку, и подытоживает: — И в случае невозможности одного из них двигаться дальше оставшиеся двое с большой долей вероятности смогут закончить маршрут. Тогда как в одиночку это бы выглядело… — …самоубийственно. — Подобного рода резервирование закладывают и при проектировании, называя безотказностью производства, — продолжает мысль Легасов, не замечая, как сопоставляет безликих пока что людей с механическими ресурсами. Уравнивает. Стирает различия, нивелируя человека до функции. Зато замечает Щербина. И переводит тему, потому что это звучит неправильно. Чужеродно. Валерий не должен думать так. Для подобной здравой, но местами бездушной оценки есть Борис.

***

В условленное место — парк «Красная Пресня» — они прибывают, как Щербина и планировал, за пару часов до назначенного времени. Да и Елену Дмитриевну, секретаря Бориса, прогуливающуюся по липовой аллее вдоль голландского пруда в восточной части парка, находят тоже быстро. Липы, озадаченно думает Щербина, глядя на уходящие зелеными кронами ввысь тонкие стволы. Зацветут через месяц, циклично, как и должна идти жизнь. Красиво, наверное, будет. Когда короткое знакомство можно считать состоявшимся, секретарь аккуратно интересуется у Бориса, сколько у них времени и что именно нужно приобрести. — Нужен костюм. Или платье. Впрочем, нет, — придирчиво осматривает он Хомюк. — В костюмах или форме там будут все. Лучше платье. У вас полтора часа. Встретимся у входа. Условно свободное время до совещания, которое кто-то потратит на приобретение обновки, Щербине с Легасовым предстоит провести куда менее захватывающе. Потому они возвращаются к служебной машине, чтобы через пятнадцать минут прибыть уже по другому адресу. Борис не любит больницы. Впрочем, вряд ли найдется человек, которого они приводят в восторг. Однако необходимость осмотра Щербина понимает и принимает. К тому же, их ждут. Приятно иметь дело с пунктуальными людьми. Треск дозиметров в стерильных московских кабинетах кажется почти кощунственным. Не в последнюю очередь виновата одежда, надо бы захватить новую или окончательно перейти на армейское обмундирование по крайней мере в Припяти, его хотя бы подвозят. Вопросы, вопросы. Рацион, ежедневный маршрут передвижения, наиболее часто посещаемые очаги радиационного излучения, чтобы примерно рассчитать суточную дозу и умножить на длительность пребывания на загрязненной территории. Сверка с недавно и очень выборочно выданными индивидуальными дозиметрами. Борис достает было карту, потому как по ней вернее, Валерий личный дозиметр часто по рассеянности забывает, но у медиков, конечно, имеются свои карты. Считают по ним. Дозиметрия щитовидной железы, ну, здесь ничего нового, Легасов ему давно четко рассказал, что щитовидка, накопив радиоактивный йод, продолжит планомерно облучать организм изнутри. Дальше он пока знать не хочет. Биологическая дозиметрия с эмали зубов, надо же, Щербина и не знал, что зубы могут настолько хорошо рассказать о поглощенной дозе ионизирующего излучения. Спасибо, что до костей пока не добрались. Все идет неплохо, пока Борис не улавливает среди дежурного щебета медсестер и врачей, шороха ручки и шелеста бумаги распоряжение побрить всем головы. — Так не пойдет. — Но, товарищ Щербина, — беспомощно заикается медперсонал, — волосы слишком загрязнены… вы не можете… — Это недостойно члена Совета Министров, — отрезает Борис. Тянет себя за и без того короткую прядь, рассматривая ту на свет. И рубит безапелляционно. — Постричь. Сидящий рядом Легасов раздраженно косит на него взглядом, и слова «глупость» и «имидж» отпечатаны у него на лбу типографским шрифтом. Борис согласен. С первым даже больше, чем со вторым. Потому что имидж имиджем, им можно было бы и поступиться, как уже произошло с рубашками: поверх них все чаще оказывается армейская куртка, которая куда практичнее пиджака. Можно было бы, но будь этой пресловутой пресс-конференции, появиться на которой побритым налысо равноценно во всеуслышанье объявить подлинные цифры и удручающие прогнозы. От него ждут не этого. И вопрос накопления радиации в волосах может вернуться на повестку дня когда-нибудь потом, и не факт, что вообще. Борис скорее поставил бы на то, что ему и дальше придется мелькать на подобных официальных мероприятиях. А, значит, медикам и дальше придется считать решительный отказ сбрить волосы под ноль маленьким капризом Щербины. Еще бы Легасов перестал смотреть на него таким взглядом, каким смотрит сейчас. Но рассказать о подоплеке отказа значит рассказать и об остальном. О той лжи, которая Борисом продумана и выпестована до состояния, где факты будут скрыты тем, что нужно сказать, а заигрывания с публикой и парочка дежурных шуток через пару дней окажутся в речи к месту и ко времени, чтобы разрядить атмосферу. О том, что Щербина рад бы, да не может перепоручить эту задачу другому, тому же Рыжкову, потому что не хочет сделать все еще хуже. Так он хотя бы сможет контролировать размах той лжи, которая доведется до широкой общественности. Борис не в первый раз думает, что в стране, где так наловчились взрывать реакторы, что мир уже содрогнулся, не зная и половины, контролировать получается только то, что ему позволяют контролировать. И если Чернобыль, как лакмусовая бумажка, показывает ему истинное значение прожитой жизни, то гордиться там нечем. Да и оставшегося времени, пожалуй, не жаль.

***

Секретарь и Хомюк уже ждут их на лестнице у входа в Дом Советов. Ульяна даже совершенно по-детски машет им рукой, привлекая внимание, а потом опускает ладонь, когда натыкается взглядом на побритый затылок одного и неприлично короткую стрижку другого. Борис, в свою очередь, с ленивым интересом рассматривает Хомюк. Платье неидеальное, похоже, оно ей несколько мало, потому что рук Ульяна старается не поднимать. Вариант, конечно, подобран в соответствии с пожеланиями: деловой стиль, неяркие цвета — но не без изъянов. Плечи получились широкими, воротник просто неудобен. Неужели не было чего-то поудачнее? Или, переводит он взгляд на Елену, терпеливо дожидающуюся вердикта, это — мелкая пакость потенциальной… сопернице? Хотя раньше за своим секретарем он таких ноток не замечал. Щербина криво усмехается: даже если так, сам виноват. Притащил из командировки женщину и велел в срочном порядке подобрать ей одежду. О чем еще тут можно было подумать? Впрочем, может, насчет недочетов платья Борис и преувеличивает. Найти хоть что-то достойное с учетом дефицита времени было уже удачей. Да и у Елены вид весьма спокойный. Ни злорадства, ни торжества. Показалось, наверное. — Что же, — тянет Щербина задумчиво, с одобрительным кивком отпуская секретаря. — Теперь мы готовы. Получилось довольно… уместно. Даже красиво, — он не знает, зачем, но обращается к Легасову. — Не правда ли, Валерий? — Да, красиво, — рассеянно соглашается Легасов, смотря мимо Хомюк на лестницу, ведущую в здание. Борис не уверен, что он запомнил хотя бы цвет. Ульяна эту реакцию тоже подмечает, но оскорбленной не выглядит. Напротив, смотрит на ученого мягко, без неоправданных ожиданий. Когда она поворачивается на каблуках, Щербина запоздало реагирует на тяжелую поступь. И виновата в этом не только очевидная привычка Хомюк ходить так, как вздумается, но и туфли. Сюда бы что-то… Борис уже не помнит, что с чем должно сочетаться, но туфли должны были бы быть… легче, воздушнее? Он раздраженно ведет плечом. Не вспомнил об этом тогда, когда просил подобрать ей наряд, сейчас не стоит и начинать. Все равно лучше, чем было. И, судя по расправленным плечам и гордо приподнятому подбородку, как минимум на пользу самоощущению платье ей пошло. Горбачев, еще в начале встречи недвусмысленно обозначивший, что у них есть ровно десять минут, после вступительного слова обращается к Борису, но Щербина не намерен играть роль человека, выставляющего заслуги правительственной комиссии за свои собственные. И генеральному секретарю приходится слушать Легасова. Щербина тоже его слушает. И чем дальше, тем больше разницы видит с тем одиночным пикетом Валерия в день аварии в этом же кабинете. Сейчас ученый действует уверенно, вначале озвучивая хорошие новости о пожаре и не вываливая пока что новые проблемы на головы неподготовленных слушателей. И даже когда речь заходит о дополнительной проблеме, Легасов подходит к вопросу мягко, не напирая, донося мысль простыми словами: — Ядерное топливо не остынет просто в отсутствии огня. На самом деле, температура поднимется из-за нашего покрывала из песка, получившегося в результате сбросов. Уран расплавит его, создав что-то вроде лавы, которая начнет проедать щит внизу. — Вы создали лаву? — изумленно-недоверчиво тянет Горбачев, резко оторвавшись от раскрытой перед ним папки, в которую поглядывал для вида, и во все глаза уставившись на Легасова. И не он один. Все собравшиеся устремляют на Валерия озадаченные взгляды, в которых без труда читается: «Чего ради мы организовали такие масштабные сбросы, если это было ошибкой? Лава, в самом деле?». И Борис думает было вмешаться, пока ученого не пропесочили за правильное, но не до конца просчитанное решение, но Валерий справляется сам. Хватается, правда, за галстук, вроде как поправляя его, но Щербина видит, что это нервное. Впрочем, секунды промедления достаточно, чтобы Легасов успокоился и непреклонно выдал: — Я это предвидел. Щербина незаметно выдыхает. Хорошо, правильно. Без оправданий, но с оценкой действий. — Я думал, что нам хватит времени, чтобы укрепить бетонную подушку до того, как лава достигнет земли и загрязнит грунтовые воды. Однако, я беспокоился не о том. Я считал, что баки-барботеры для воды под реактором были, по сути, пустыми, и поэтому выработанная мной стратегия по дальнейшим мерам ликвидации аварии оказалась недостаточно достоверной. А вот теперь Борис чуть ли не стонет, мысленно умоляя Валерия заткнуться или хотя бы переменить тон. То, что всю ответственность за просчет с баками Легасов упорно продолжает возлагать на себя, Щербине не нравится. Можно же было сгладить углы, подать информацию иначе, да хотя бы не вставлять «я» в каждом предложении так явно… Кого Валерий пытается этим защитить? С тем же успехом можно сказать, что Борис как руководитель не учел все вероятности или неправильно поставил вопрос. Или вообще не поставил. Щербина несильно пихает Легасова ногой под столом, но смотрит при этом на Хомюк. И весьма демонстративно. Чтобы со стороны создавалось впечатление, что дальше слово берет Ульяна, будто так и планировалось. — Я ошибся, и… — тем временем сбивается с мысли Валерий, начинает судорожно пролистывать страницы, находя нужный разворот. — Это — Ульяна Хомюк, — разворачивается он к новому докладчику, — из Белорусского института ядерной энергетики. Благодаря ей мы теперь знаем, что на самом деле баки полны. Легасов садится на свое место и так же открыто смотрит на Хомюк. А Борис дожидается ответного сердитого тычка. Видимо, за то, что не дал ученому утопить себя еще больше. — Воды? — недоверие в голосе Горбачева теперь иное. С оттенком недоумения, мол, чем вода-то может навредить? — И почему это проблема, профессор? Ульяна поднимается, и, интуитивно выпрямившись, почти не глядя в бумаги уверенно озвучивает свою часть доклада. Рассказывает, что лава, дойдя до баков и испарив семь тысяч кубометров воды, вызовет мощный термический взрыв. И рассказывает об этом так, что это не выглядит дежурным выступлением с начиткой положенного материала, зря Борис этого опасался. И ее слушают. Щербина доволен тем, что не ошибся хотя бы в этом. Зато выражение, с которым на ними наблюдает Чарков, в упор разглядывая Хомюк, Бориса изрядно веселит. Нет, ему точно пришьют интрижку с этой Ульяной. Интересно, она хоть партийная? Вряд ли. Горбачев все сильнее втягивается в дискуссию, задавая уточняющие вопросы, выслушивая в ответ, что взрыв уничтожит все в трехкилометровой зоне, включая три оставшихся реактора на ЧАЭС, а это — огромная ударная волна, которая на своем пути пройдет двести километров. Что Киев с Минском, население которых скоропостижно вымрет — лишь верхушка айсберга. На деле же выброс повлияет на советскую Украину, Латвию, Литву, Белоруссию, Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию, ГДР… — Каким именно образом повлияет? — прерывает поток перечислений Горбачев, переводя взгляд на Бориса. Видимо, выступления никому неизвестной Хомюк ему хватило, а список республик Союза, не говоря уже о западных странах, встревожил. Валерий перехватывает этот взгляд и отвечает сам. Об этом Борис тоже успел поговорить с ним в вертолете, убежденный, что так будет лучше. И не ошибся. — Произойдет перманентный подрыв источников пищи и воды. А также резкий всплеск онкологических заболеваний и врожденных патологий. Не знаю, сколько будет смертельных исходов, но много. Белоруссию и Украину взрыв сделает полностью необитаемыми минимум на сотню лет. — Но, — генеральный секретарь ошарашенно разводит руками, будто силясь представить масштаб последствий. И в цифрах ему это сделать проще. — Но в Белоруссии и Украине живет более пятидесяти миллионов человек. Горбачев переводит взгляд на собравшихся за столом для совещаний, не останавливаясь на ком-то конкретно. Не верит, что Легасов это серьезно. Два крупных города еще можно себе представить, в конце концов, к точечным ударам готовились в ожидании ядерной войны. Но полностью две республики? Немыслимо. — Шестьдесят, — педантично поправляет Легасов, показывая, что он более чем в курсе демографической ситуации в обозначенных республиках и не разбрасывается прогнозами просто устрашения ради. — И когда это случится? — Горбачев всецело устремляет свое внимание на ученого. — В течение сорока восьми часов. Максимум. Генеральный секретарь снимает очки и закрывает папку. Остальные же не издают ни звука, притихшие, пораженные свалившимся на них прогнозом. Щербина не смотрит на них, а выжидающе уставляется на Валерия. Потому что знает, что он сказал еще не все. На счет этого момента Борис с Легасовым спорили уже во Внуково чуть ли не до хрипоты. Щербина считал, что заходить надо с козырей: озвучить проблему, потом решение, а уже затем — то, к чему все они придут, если помощь в решении не будет предоставлена. Валерий же полагал наоборот. Что бесполезно просить постфактум. Что достаточно одного пожара, который показал, что и видимую-то часть проблемы решать будут с задержками. Поэтому хорошие новости — о том, что ситуация, и без того аварийная сейчас, может не превратиться в полностью кризисную, если вмешаться своевременно — следует преподносить последними. В конце так и вовсе смешно апеллировал к тому, что с прочими корректировками Бориса согласился без возражений, вон даже не свой галстук нацепил, но в этом — и только в этом — он склонен с Щербиной не согласиться. Галстук был аргументом. Пришлось уступить. — Однако этого не случится, если откачать воду из баков. К сожалению, барботеры запечатаны шлюзовым затвором, который можно открыть только вручную из самой кабельной канализации. Нам нужно найти трех работников станции, которые хорошо знают объект, войдут в подвал, найдут, как пройти по трубопроводу до шлюзового вентиля… Конечно, нам нужно ваше разрешение. — Разрешение на что? — аккуратно уточняет Горбачев, еще не перестроившийся от смиренного принятия самого мрачного исхода к тому, что исхода можно избежать. Борис видит, как Легасов пытается подобрать слова поудачнее, облекая, по сути, приговор будущим водолазам в подобие цивильной подачи. Как запинается, не может найти их и уходит в высокие материи про уровень радиоактивного загрязнения воды, будто на лекции. Видит и напряженное выражение лица Горбачева, посматривающего на часы на стене. У него осталось несколько минут и явно нет ни времени, ни желания ждать, пока Валерий возьмет себя в руки, чтобы четко и ясно изложить, что, собственно, им нужно от генерального секретаря. Легасов бросает на Бориса один отчаянный и тревожно-безнадежный взгляд, вот только ищет он не поддержки. Ему жаль. Ему безумно жаль говорить подобное. Как тогда, в номере. Может, даже и пострашнее, потому что судьба пока что безымянной троицы решается без их участия или осведомленности. Да и будет ли эта осведомленность позже, неизвестно. Щербина правда понимает всю гамму обуревающих Легасова чувств. Это на импульсе он мог сказать про пять лет. А сейчас иначе. Сейчас по-другому. Но будет неправильно, если в спич ученых вмешается Борис. Особенно теперь. Это порушит весь план. Они должны уметь освещать все, что не касается политики, сами, если Борис по какой-либо причине окажется недоступен. Щербина переводит на Хомюк давящий взгляд, безмолвно побуждая перехватить мысль и поставить уже точку. Потому что Валерий, очевидно, не может этого сделать. — Они умрут через неделю, — подается вперед Ульяна. Что же, звучит достаточно однозначно и без вариаций трактовок. С одним маленьким огрехом: это не запрос, а уведомление. — Мы просим вашего разрешения убить трех человек, — заключает Легасов, практически выплевывая это предложение. И такой волны внутренней ненависти к себе Борису еще не доводилось наблюдать. Он чувствует просто неконтролируемое желание побыстрее получить обновленную папку, в которой могут быть ответы на его вопросы. Горбачев на всю их эскападу отделывается одной расплывчатой фразой о том, что у всего есть цена. Но Борису понятно и так: любая цена порядком меньше, не в шестьдесят миллионов, приемлема. И что до трех, что до тридцати трех человек дела Горбачеву нет. Лишь бы весь этот кошмар, по которому генерального секретаря дергают звонками со всего мира, наконец, закончился. Так же, как только что закончилось для самого Горбачева их совещание. С уходом генсека кабинет постепенно пустеет. Шумят отодвигаемые стулья, шуршит сворачиваемая раздатка. — А как же зона отчуждения? — тихо и как-то потерянно спрашивает Валерий. Косой взгляд Чаркова в их сторону подсказывает, что недостаточно тихо. — Не сейчас, Легасов, — отмахивается от него Борис. Потому что знает, что этот вопрос пробить можно иначе. А от Горбачева получить только подпись на приказе. Но нужный ему человек умудряется улизнуть из зоны прямой видимости, пока Ульяна, улучив минутку, наклоняется к Щербине. — Спасибо за платье. — Не за что, — равнодушно откликается Борис, которого куда больше интересует то, что может предложить ему Чарков по вчерашнему запросу касательно Легасова, чем вежливые расшаркивания. И, собственно, сам неведомо куда исчезнувший Чарков. — Я рад, если оно вам помогло. — Скорее вам, — а Ульяна горазда спорить. — Вы же хотели, чтобы меня слушали наравне с остальными. Что же, соблюдение условий игры принесло результат. Хотя я по-прежнему считаю, что вы придаете этому слишком много значения. — Поговорим об этом позже, — вторично отмахивается от неважного Щербина, потому что ему нужно переговорить с зампредом КГБ с глазу на глаз, а заодно и забрать то, что он запрашивал. Однако Чарков, сверкая улыбкой, появляется из-за чужих спин, подходит к ним сам. И легко вертит в руках папку. Без заполненного титульного листа, однако Щербина не сомневается, что ту самую. — Борис Евдокимович, я счел необходимым лично передать вам те критически важные данные, о которых вы просили, поскольку их как раз структурировали к совещанию. Борис вежливо приподнимает бровь, игнорируя заинтересованный взгляд, брошенный Легасовым на папку. Наивный. Он думает, там что-то, касающееся Чернобыля. А вот Александр Владимирович не наивен, совсем нет. Но действует несколько топорно. От Чаркова Щербина ожидал большего изящества в подковерных играх. Понять бы еще, для чего зампреду КГБ понадобились такие игры, равно как и в целом вся эта маленькая сценка. Борису таким образом все еще припоминают Велихова? — Благодарю, товарищ Чарков, — роняет Щербина столь же любезно и, перехватывая папку, проникновенно смотрит собеседнику в лицо. Нет, товарищ, так не пойдет, рано вы распрощаться собрались. Не тогда, когда Борису тоже есть, что сказать по одному весьма интригующему моменту. — Однако у меня возник к вам еще один совершенно неотложный вопрос. Пройдемся? Александр Владимирович, поняв, что Борис настроен решительно, отрывисто кивает. — Обсудим в моем кабинете. — Подождите меня на улице, — говорит Борис Легасову, уловившему их напряженный разговор, но обращаясь и к Хомюк тоже. Дожидается двух асинхронных кивков и догоняет Чаркова. До кабинета зампреда КГБ не произносят ни слова. Да и в кабинете Чарков с вопросами не спешит. Протирает очки, передвигает пресс-папье и с усмешкой резюмирует: — А интересную команду вы себе собрали. Не находите? — Не нахожу, — равнодушно пожимает плечами Щербина. — Люди как люди. — Не скажите, — не соглашается собеседник и многозначительно умолкает. Только вот Борис на этот избитый фокус не ведется. Чарков считает подотчетную Щербине команду интересной? Пусть так. Все вообще на редкость необычно и крайне невообразимо. — Мне бы хотелось обсудить расширение зоны эвакуации, — начинает Борис и достает свой блокнот, разворачивая к Чаркову так, чтобы были видны вкладыши. — Вот техническая информация, включая зоны выпадения радиационных осадков, замеры дозиметристов по квадратам территории и прогноз розы ветров на ближайшие несколько дней. Ознакомьтесь. — Борис, — качает головой Чарков и советует будто бы даже заботливо, — не превращайтесь в ваших подопечных. Я все это уже видел. И по прежнему не нахожу оснований для поспешных действий. Особенно на фоне ваших выдающихся успехов с пожаром. К слову, о каком радиусе идет речь? — Пятьдесят километров от ЧАЭС. Пауза. — Вы с ума сошли, — с расстановкой роняет Чарков, оставив вежливый политес. — Отселить Припять уже было проблемой. Вы же просите о немыслимом. Борис понимает, что ему придется рискнуть. Но чем? Той самой единственной козырной картой, имеющейся на руках: кодом со станции, который не пошел дальше, наверх? Будь перед ним Рыжков, все было бы куда проще. Рыжков трус, он бы не стал нарываться, сделал, как просят, и отполз в кусты. А вот Чарков… Чарков, если Щербина вынудит его поступить по-своему, только ощерится раненным волком. Озлобится. Полноте, настолько ли нужно Борису дразнить зампреда КГБ, давая ему лишний повод к действию? Нужно. Потому что это — правильно. Щербина не может спасти трех человек, которым только предстоит спуститься под реактор, потому что им предстоит спасти миллионы. Но хотя бы что-то он может. — А так ли о немыслимом? Чего же мы ждем? Повторения кыштымского «Маяка» пятьдесят седьмого? — подняв бровь, спокойно спрашивает Борис, даже не меняясь в лице. — Там ведь тоже были непроектные выбросы. И отселение на двадцать километров. Спустя десять суток, когда люди уже набрали по пятьдесят бэр, что двое больше предельно допустимой разовой нормы. Набрали, потому что мы подсчитывали затраты подобных мероприятий по эвакуации. Здесь. Чарков прищуривается с нехорошим интересом: — Любопытно, откуда у вас такие сведения, Борис Евдокимович. — Слухами земля полнится, — криво усмехается Щербина. Давайте, копайте. Сдавать свои источники он не намерен. Тем более что они и вправду случайны, кто же знал, что товарищ Багдасаров пригодится ему не только своим умением оригинально решать проблемы. — Знаете, в чем отличие глобальной аварии от просто тяжелой? — спросил тогда Щербину в «Сказочном» Багдасаров, закончив рассказ про взрыв на промпрощадке химкобината в «Сороковке» и со вкусом раскуривая сигарету. — Нет, не в количестве жертв. Хотя для шкалы ядерных событий еще даже международный стандарт не принят. Может, скоро и выработают, но пока к этому все только идет, и уже не первый год. Так вот, тяжелая авария характеризуется внешним выбросом радиоактивных материалов из активной зоны, в результате которого дозовые пределы для проектных аварий будут превышены, а для запроектных — нет. А Чернобыль — самая что ни на есть запроектная авария и есть. Достаточно посмотреть на последствия. Поэтому это глобальный катаклизм. Он щелчком отправил сигарету вниз и планомерно втоптал ботинком в землю, хотя Борис и видел, что до фильтра она не выкурена. — Примечательно, что для тяжелых аварий принято вести речь об эвакуации в пределах двадцати пяти-тридцати километров от эпицентра. А у нас покамест только Припять. Багдасаров был прав. И Валерий был прав, изо дня в день заводя одну и ту же волынку. Потому Легасов получит свою зону эвакуации за пределами ближайших деревень. Потому что Борис в состоянии ему это обеспечить. — Мне не составит труда узнать, кто вел с вами сомнительные разговоры об этом… инциденте, — замечает Чарков спокойно, вглядываясь в него все так же недоверчиво-изучающе. — Боюсь, я и сам уже не вспомню, — вежливо-покаянно качает головой Щербина, выполняя очередной реверанс в их дружеской беседе. — Вел слишком много подобных разговоров за минувшие дни, пытаясь понять, чего нам ждать после локализации пожара. Но одно могу сказать точно. Здесь второго «Маяка» — не будет. — Надо полагать, вы этого не допустите? А вот тут надо аккуратнее, это уже почти угроза. — Товарищ Чарков, — вкрадчиво замечает Борис. — Знаете, в чем преимущества нахождения на месте аварии? Ну, помимо того, чтобы наблюдать все своими глазами. Там порой узнаешь такие интересные вещи, и весьма познавательные. Некий код цифрами от единицы до четырех, например*. Отправлен со станции в ночь на двадцать шестое, не так ли? А мы-то днем в орлянку, почитай, играли, лететь или не лететь, — не может удержаться он от издевательской подначки. — И ведь Майорец как министр энергетики определенно был в курсе. Равно как, само собой, и вы с Рыжковым. Чарков ничем того, что удар попал в цель, не выдает. Но покамест молчит, и это побуждает Бориса продолжать с напускным равнодушием: — Впрочем, мне до этих тонкостей интереса нет. Каждый должен заниматься своим делом. Потому я не лезу в политику и ноту общения с прессой, на которые возложены определенные надежды, вы же даете мне убрать оттуда людей. — Занятно, — наконец, отмирает Чарков. — И занимательно. — Что именно? — Вы, Борис Евдокимович. Не знай я вас лучше, подумал бы, что вы торгуетесь. Здесь, смею заметить, не рынок. — Ни в коем разе, — тонко ухмыляется Щербина, отзеркаливая усмешку собеседника. — Так я даю распоряжение касательно пятидесятикилометрового радиуса от АЭС? Это минимум, который нужно расчистить от людей. И чертовски неактуальный минимум. — Тридцать, — отрезает Чарков. И по его тону Борис понимает, что о шкале классификации аварий, о которой сам он узнал от Багдасарова меньше суток назад, Александру Владимировичу известно хорошо и очень досконально. — И осторожнее, товарищ Щербина. Не обольщайтесь насчет ваших способностей… к убеждению. Искренне советую вам быть осмотрительнее. Это весьма ценный и очень дальновидный совет. Борис, глядя в спину удаляющегося Чаркова, поздравляет себя с невиданным достижением. Неизвестно, до чего рано или поздно доведет Легасова его неумение сдерживаться, озвучивая правду, которой не стоит быть озвученной, а вот язык Щербины только что влегкую нажил ему… не врага, нет, но конкретного недоброжелателя точно. Люди не любят, когда их есть, за что прижать. А уж когда это выливается в шантаж, а, Борис не обманывается, сейчас это был именно он… Щербине и вправду придется в дальнейшем быть вдвойне осторожнее. Он возвращается обратно и заходит в кабинет, где расположился операционный штаб. Подходит к Рыжкову, находит на его столе карты, разложенные почти так, как надо. Карт несколько, даже больше, чем у Щербины: от метеорологов, геологов, военных, с данными радиационной разведки. Наложение кто-то уже заблаговременно сделал, и получившаяся неровная клякса охватывает довольно большую область. — Циркуль, — не глядя протягивает Борис руку. Масштаб карты не позволяет ткнуть иглой четко в АЭС, но сгодится и Припять. Образовавшаяся окружность местами не закрывает длинные «языки» зараженной области, они выходят за ее пределы. На запад — длинный хвост в форме сужающейся стрелки, на север, к Белоруссии — напротив, устойчиво широкий. Есть внутри нарисованной зоны точки, где, будь карта цветной, пятна были бы угрожающе-насыщенного цвета. Есть и чистые области, в которых вполне можно жить. Пока еще. — Мы продолжим эвакуировать людей из тридцатикилометровой зоны, — постановляет он. — Из всей? — спрашивает кто-то неверяще, Борис и не смотрит, кто, просто кивает. — Из всей. В два этапа, сначала уберем оттуда тех, кто живет в десяти километрах от станции. Сообщение то же, что и для Припяти: брать с собой деньги и документы, никаких вещей, техники и домашних животных. Щербина выходит из кабинета под ошарашенное молчание. И знает, что это решение, за которое ему еще предстоит заплатить в будущем, не оспорят. ________________________________________________________ * Узел носит имя изобретателя температурной школы, математика и физика Лорда Кэльвина — и все потому, что ученый разрабатывал идею о строении атомов из узлов. Техника завязывания к физику отношения, впрочем, не имеет. ** 1-2-3-4. Ядерная, радиационная, пожарная и взрывная опасность. И это факт. Трек — тема из сериала "Разведчики. Последний бой", "Перед боем".