Соната о хорошем человеке

Когда человек мотается между двумя городами — вымирающей, но пока еще не безголосой Припятью и привычной, деятельной Москвой, которая никогда не спит — в том беспрерывном режиме, как это делает Борис, то рано или поздно вырабатывается субъективная оценка, в каком пункте назначения ему спокойнее или хотя бы чаще хочется задержаться вместо того, чтобы дежурно собирать вещи в дорогу. Тем страннее, что для Щербины это именно что Припять, а не столица. И особенно четко понимает он это сейчас, в вертолете, практически выбив из Чаркова дальнейшее расширение зоны отчуждения. Отчуждения их от остального мира. Символично, не правда ли. Он бы поспал, пусть даже скатываясь максимум в непродолжительную дремоту, но, судя по беспокойному ерзанью Легасова, тот рвется задать ему какой-то вопрос. Борис мельком думает, какой. И надеется, что не о папке, потому что в таком случае придется ему солгать. А лгать лишний раз человеку, со вздохом облегчения распустившему удавку от галстука и сейчас бестолково вертящему ленту в руке, отчего-то не хочется. Сейчас вообще хочется некоего подобия дружеской тишины, не прерываемой ничем, потому что разговоров дальше будет много. Предсказуемых, нужных, случайных. Потом, да. Желание Щербины исполняется частично. Вплоть до посадки Валерий так и не решается ни о чем спросить, вместо этого вяло обсуждает с бодрствующей на сей раз Хомюк меры по пылеподавлению. Вяло, потому что инициативы не наблюдается обоюдно. Но Борис все равно улавливает основное. О растворах из полимеробразующих материалов, которые необходимо будет заливать в мешки по тонне и, какая неожиданность, сбрасывать на все тот же разлом реактора с воздуха. С расчетом на то, что при падении произойдет разрыв емкости, а растекшаяся смесь застынет, превращаясь в фильтр. Борис представляет себе увлекательные пересчеты этих мешков, потому что о целевом сбросе речь все еще не идет: как промахивались с песком, так и со смесями этими будут продолжать промахиваться. Представляет и усмехается. Ничего нового. Ему куда интереснее наблюдать за лицом Легасова, озаренным каким-то внутренним светом, пока ученый невольно все больше вовлекается в обсуждение, хотя Хомюк не делает для этого решительно ничего. Все-таки Валерий — из тех людей, кого трудные задачи только мотивируют. Нетривиальные, заставляющие не тревожно возиться в мареве догадок, а отчаянно и до полного изнеможения искать ответ. Для полноты картины ученому не хватает только сигареты в руках, вон как пачку измял, красно-белую, а не то изобретение инквизиторов, которым ранее вежливо потчевал Щербину. Ничего, на земле быстро наберет свою живительную дозу никотина, немножко подождать осталось. Еще Легасов, сам того не замечая, рассеянно чешет затылок, будто не в силах поверить, что волос там больше нет. И бросает на Бориса, своей новой креативной прическе внимания не уделяющего, косые взгляды. Не завистливые, а просто раздраженно-недоуменные. Ну еще бы, как заставить эвакуировать целую Припять, так все у Валерия получилось, а вот переупрямить одного Щербину отчего-то не вышло. Обидно, должно быть. Повезло Хомюк, что она здесь всего-то пару дней, а то бы под увещеваниями Легасова тоже локонов лишилась. Кстати, о ней. Пикалов, отчего-то решивший не дожидаться их прибытия в лагерь, а как дорогих гостей самолично встретить на взлетно-посадочной полосе, провожает Ульяну, вылетевшую отсюда в совершенно другом виде, долгим заинтересованным взглядом. А потом переводит его на Бориса, правильно идентифицировав источник привнесенных перемен — и Щербина чувствует себя, как в юности, в Дебальцево. Как чувствовал бы в любом маленьком городе, где о каждом твоем шаге знают все вокруг, если дадут себе труд поинтересоваться. И плевать, что Припять по количеству населения — ни разу не город его детства. Сейчас она пуста, не считая комиссии и военных. Поэтому все действительно на виду. А Ульяна взглядов в свою сторону будто бы не замечает. С выдержкой у нее и вправду полный порядок. Хорошо бы так же было и с трезвой самооценкой. Но кто их, таких деятельных, разберет. — Товарищ Хомюк, — все же, улучив минутку, сухо обращается Щербина к Ульяне. Кривотолки в стенах Кремля и кулуарах правительственных сборищ, да пусть даже и тут, в Припяти, Бориса волнуют мало. Куда опаснее, когда о тебе не ходит вообще никаких сплетен. Главное, чтобы сама Хомюк не пришла к ошибочному выводу, а то это ненужным образом усложнит их взаимодействие. — Я надеюсь, вы понимаете, что этот эпизод, — короткий выразительный взгляд на платье, — был не для вашего хорошего настроения, удовольствия, не выражением какого-либо жеста, и не усматриваете в этом личного. — Ну что вы, Борис Евдокимович, — сдержанно прерывает его Ульяна. И скупо усмехается. — Поручить меня секретарю, как бумагу на подпись, до востребования, и едва ли взглянуть на результат затраченных усилий… Уверяю, ошибиться в вашем неизменном отношении или же трактовать его превратно было бы сложно. Поэтому нет, не усматриваю. «Спасибо», тем не менее, в силе. А теперь давайте работать.

***

То, что с вертолетной площадки они направляются не в гостиницу и не в командный пункт, предсказуемо. Да Пикалов и сам упоминает, что в лагере будет как минимум две смены, значит, не придется тратить время на сбор людей… И все же Борис иррационально хотел бы сейчас вернуться в уже полюбившийся ему рабочий трейлер. Поближе к реактору, но притом и подальше от разлагающей обстановки мирного людского муравейника. Атмосфера «Сказочного», как и в прошлый раз, выбивает Щербину из того деятельного настроя, в котором он готов работать, не покладая рук. Пионерлагерь не сравнить с Москвой за пределами ставки, и все же он действует на Бориса опьяняюще, маня поддаться желанию сбавить обороты собственной активности и перестать уже наконец с таким остервенением трепать свои и чужие нервы. Но это не то, что ему действительно нужно. Борис мог бы сравнить собственное состояние с полузабытой экзаменационной гонкой: когда с завидным упрямством запоминаешь все, что может пригодиться, при этом почти не спишь, и впереди еще так много материала к изучению, а ресурсов — физических, не интеллектуальных — уже не хватает. Доживать до конца такой гонки обыкновенно помогала пробежка. Или кофе чашками от двух до пяти. Увы, то, что спасало раньше, в юности, с возрастом годилось разве что с целью добить организм окончательно. Чего позволить себе было решительно нельзя. А потому несостоявшийся бег, кофе литрами или даже сигарета по размышлении легко заменяются недолгой прогулкой и чужим интеллектуальным упражнением. Задачкой на логику, которую сам Борис уже для себя решил, но которая для означенных целей под короткий простительный маршрут по кромке леса у лагеря вполне подходит. Под предлогом не терпящего отлагательств вопроса к обсуждению Щербина ожидаемо берет себе Легасова в качестве компаньона для прогулки. А что, ученый не может не говорить обо всем предстоящем им комплексе мероприятий, Борис вот тоже не может об этом молчать. Хотя избранная тема и не касается намеченных пока лишь отдаленно рутинных работ, она ненавязчиво проезжается по ближайшей повестке дня. Валерий аж гулко заглатывает воздух, когда посередине прозаической болтовни о том, как все-таки хорошо иметь в столь неспокойное время место отдыха в десятках километрах от станции, Щербина вдруг спрашивает, как бы поступил ученый, доведись ему лично отбирать исполнителей для подводной миссии среди десятков сотрудников станции. Чем бы руководствовался? Что бы учитывал? Борис интересуется наполовину всерьез, наполовину — просто чтобы посмотреть на реакцию. Он знает, что вопрос жесток, однако чувствует, что должен его задать. Именно Легасову и именно сейчас. Откуда в Щербине эта необоснованная уверенность, он не задумывается. Просто верит ей. — Я? — очень осторожно переспрашивает заметно побледневший Валерий и потирает переносицу, не снимая с носа очков. Обычно у людей такие вот вступительные реверансы — взятая пауза, задумчивый вид, нарочитая неуверенность в каждом жесте — непременно сопровождаются извиняющейся улыбкой, намекающей, что они не хотели бы оспаривать авторитет уполномоченных лиц, и горяченными заверениями, что какой бы выбор сие авторитетное лицо ни сделало, он и будет единственно верным. Здравый подход и ложная тактичность, позволяющие скрыть свое истинное отношение к вопросу под маской лести, а заодно и остаться чистеньким, воздержавшись от оценки вовсе. Но общепринятая система для измерения логики поступков Легасова определенно не подходит. И это приходится учитывать. — Вы, — серьезно подтверждает Борис. И ждет мнения, потому что у Валерия оно есть всегда и по любому вопросу, даже когда о том не спрашивают. — В смысле, будь я на вашем месте? — еще одно уточнение, не многим увереннее первого. Нет, это не желание остаться чистеньким. Не попытка красиво увернуться и с ответа соскочить. Это просто открытый и необъятный ужас, который в потускневших глазах, обращенных на Бориса, читается вернее всего. — Вы, Валерий. На своем месте, — аккуратно поправляет Щербина и неприятно удивляется тому, что приходится так долго ходить вокруг простого вопроса в поддержание разговора. Бога ради, это же не задачка со звездочкой в конце учебника. Тревожная складка на чужом лбу обозначается явнее. — Я не вправе просить людей о таком, — в тоне Легасова появляются нотки виноватой убежденности, хотя, стоит отдать должное, на заданную тему он честно продолжает размышлять вслух. — Что я им скажу? Идите и пожертвуйте своей жизнью, потому что больше некому? Или мне и вовсе не давать людям выбора, выдернув каких-нибудь троих несчастливцев из толпы? — Случайные люди могут и не знать места расположения задвижек, — веско отсекает идею Щербина. — Что в условиях затопленных коридоров и ограниченной видимости равняет их с любым из нас, а вот достижимость результата ставит под сомнение. Легасов выглядит скорее несчастным, чем раздосадованным, когда замечает без всякого выражения: — Может, уж лучше тогда жребий? На карандашах. Кто вытянет короткий, тот и… Это наивно и нелепо, но Борису не хочется смеяться. Ему хочется оказаться подальше отсюда. Не от места, от человека, который, видимо, не в силах размышлять над теоретической задачей, отключая собственную рефлексию на тему. Это полезное умение, которое не раз позволяло самому Щербине сохранить холодный рассудок в пылу жаркой полемики, с Легасовым просто не состыковывается. И вряд ли состыкуется: невозможно приставить человеку протез и сказать, что пользоваться им сподручнее, нежели рукой, пока свою руку человек полагает здоровой. Валерия Борис больше не перебивает и молча дослушивает до конца. Общий уровень идей соответствует вступлению с карандашной лотереей. В единственный сценарий, который видит для себя разумным Щербина, Легасов успешно не попадает. — Жребий не годится, потому что если человек запаникует, то подведет не только нас здесь, но и своих товарищей — там, — предельно четко, без просящейся на язык снисходительной небрежности поясняет Борис. И с нажимом добавляет, более не миндальничая. — Права на ошибку у них нет. Они должны идти туда с открытыми глазами. И открытым сердцем. — Может, вам и привычно отправлять людей на смерть, — поежившись, спустя полминуты хмуро делится с ним Легасов, не замечая, по-видимому, каким тоном этот упрек озвучивает. — А вот мне как-то не по себе. И замыкается окончательно, благо что на продолжении Щербина не настаивает. Содержательной беседы у них не выходит, но Борис на нее и не рассчитывал. А вот чего хотел этим разговором добиться, пожалуй, и сам не знает. Добился разве что безысходно цепенеющего Легасова, ну так он этого не планировал. Какая-то неоформившаяся мысль упорно сверлит мозг, не находя выхода, и Щербина все никак не может ни ухватить ее, ни тем более понять. — Вам и не придется, — в конце концов говорит он, уверенно беря обратный курс на лагерь. — Это сделаю я. И знает, к собственному неуловимому облегчению, что не врет.

***

Эта короткая прогулка, какой бы сомнительной ни казалась, все же приносит результат. Задачи структурируются в голове в соответствии с приоритетами, оставляя место и для мелких вопросов, и для того, что задачей в общепринятом смысле не является вовсе. Нетерпение, владевшее Борисом там, в Москве, уходит обратно, отливом, хотя интересующую папку личного дела Легасова он покамест так и не раскрыл. Равно как, не считая титула, и папку некоего генерала, которого им сегодня пришлют на замену Антошкину. Успеется. Легасов начинает было разговор, смысл которого сводится к опросу ранее неопрошенных инженеров других смен на предмет роковой ночи двадцать шестого апреля, раз уж они все равно здесь. Хомюк вторит ему репризой, хотя и добавляет свою лепту: кажется, она желает еще раз увидеть выписки из оперативных журналов станции, то ли журналы в первый раз были не те, то ли были не все… Щербина лениво отмахивается, давая добро и не собираясь вникать еще и в это. Хотят ученые составлять хронологию событий — пусть составляют, дело кропотливое, как раз займет необходимое время. Хотя Борис довольно смутно представляет, чем им сейчас это может помочь. Вечно Валерий впереди паровоза бежит. Главным же для Щербины остается не допустить прожиг днища реактора и соприкосновения всей этой химической массы с водой. А, значит, нужны правильно подобранные исполнители. Все остальные вопросы могут или обождать, или обойтись без его фактического участия. Пикалов, заполняющий вместо Антошкина очень уж знакомую таблицу учета доз летчиков, тоже посматривает на Бориса этак многозначительно. Щербина знает этот взгляд. Он называется «у нас новая проблема, возможно, и не одна, но не настолько срочная, чтобы не дать вам разобраться с более насущными вопросами». Поэтому сначала на стол Борису ложатся личные дела персонала станции. Он не намерен устраивать из добровольно-принудительного мероприятия фарс с общим сбором в начале и прочувствованной речью в конце. Борис бы ничуть не удивился, подготовь загодя тот же Багдасаров свою смену к задаче, витающей в воздухе еще вчера. И тем не менее, Щербина колеблется. С одной стороны, осведомленность играла бы им на руку, равно как и поулегшаяся за сутки нервозность потенциальных водолазов. С другой — Борис не уверен, что этот вариант был бы лучшим. Ему отчего-то приходит на ум подразделение береговой охраны, где среди прочих — охраняющих морские границы, представителей погодной разведки и ратующих за препятствование контрабанде — числятся и пловцы-спасатели. Не у них в СССР, разумеется. В Америке, в Норвегии. Щербина об этом только слышал, как и о многом другом, но на удивление легко представляет себе шторм и гибель какого-нибудь грузового судна, которое давно пошло креном, экипаж, барахтающийся на корме или уцепившийся за рыбацкую сеть… и одного пловца на всех них. Наверное, на курсах их учат, как справляться с ситуацией, когда на тебя смотрят десятки глаз с одной мыслью: «Забери отсюда именно меня» — и ждут чуда. Наверняка учат. Хотя Борис бы поставил на то, что подготовка и реальность разнятся на порядок, и многие, не раздумывая особо, на деле вытаскивают или ближайших к себе, или тех, кто послабее. Нет, собирать обе смены полным составом здесь, в лагере, или, и того хуже, в конференц-зале гостиницы, чтобы почувствовать себя в шкуре этого самого спасателя, однако с приставкой «не», читая в глазах множественное «только не меня», Борис определенно не хочет. Паника никому еще не была достойным советчиком, а бравый героизм под давлением имеет свойство развеиваться при подступах к опасности. Выбор должен быть взвешенным. Да, цинизму Щербины тоже есть предел. Иногда ему кажется, что тот остался далеко позади. Иногда — что предел будет после. Не сейчас. Борис бегло просматривает дела одно за другим, в итоге решая в пользу сегодняшней, а не вчерашней смены. Не в последнюю очередь потому, что безошибочно видит по бумагам сработавшуюся тройку, всегда стоящую в одной смене. Вот и попадают под раздачу товарищ Ананенко, старший инженер-механик реакторного цеха, Беспалов, старший инженер управления блоком турбинного цеха, и Баранов как начальник смены. Щербина аккуратно пристраивает отобранные папки поверх стопки, краем глаза улавливая, что и Пикалов отрывается от своих подсчетов. — Определились, Борис Евдокимович? Он чуть наклоняет голову. В синхронность действий полковника отчего-то верится с трудом. А вот в то, что за ним наблюдали, чтобы чем-то поделиться, верится вполне. — Тогда вам стоит сначала кое-что увидеть, — не разочаровывает Пикалов. — Прежде, чем поговорить с ними. Правда, придется пройтись. Борис только пожимает плечами. Придется так придется, не то чтобы здесь была большая территория. Впрочем, полковника он недооценил, тот сразу сворачивает с центральной части лагеря и уводит Щербину вбок какими-то дивными лабиринтами. Впору подозревать Пикалова в желании устроить ему незапланированную экскурсию, но, наверное, так просто короче, чем рассекать через лагерь напрямик. Задворки этой мирной обители Бориса не впечатляют. Взять хотя бы забор, остающийся по правую руку, который на всей видимой протяженности усеян на манер доски объявлений то ли хаотично налепленными листами, то ли просто записками. Щербина не выдерживает и чуть притормаживает у одной из его секций, силясь рассмотреть, что ж там за коллективное творчество небывалого размаха такое. Вряд ли остатки быта пионерлагеря, забор явно за последние дни обжили. Это действительно доска объявлений. Только не ожидаемое «продам-куплю», а разнопестрые листки в два условных столбца. Справа — неровные клочки бумаги от сотрудников станции, потерявших в спешке эвакуации родственников и разместивших запрос на поиск. Слева — записки от тех самых эвакуированных, расположившихся в деревнях по маршруту радиационной разведки и сообщающих сюда, в лагерь, где их можно найти. Такой вот аналог полевой почты в обе стороны. Забор планомерно заканчивается у какой-то технической постройки, облюбованной под курилку. В углу, подальше от начальственных глаз, как раз скучковалась небольшая группа радиационных разведчиков. Здоровым цветом лица они не блещут, однако, сдвинув «лепестки» кто на подбородок, кто, на манер очков, на лоб, лихорадочно курят «до ногтя». Впрочем, нет, один покамест только примеривается — но, заметив Пикалова, неловко роняет незажженную сигарету на землю. Незадачливый дозиметрист с сожалением было провожает ее взглядом, мнет в руках опустевшую пачку — а потом решительно наклоняется, заявляя авторитетно: — Быстро поднятая сигарета не считается опасной. Впрочем, он все равно обдувает беглянку от пыли со всех сторон, прежде чем поджечь и со вкусом затянуться. — Ну да, — рассеянно соглашаются остальные. — Здесь превышение всего-то максимум в пару десятков от нормы. А уж по сравнению с тем, что на маршрутах, так вообще игрушечный уровень. Полковник на это коротко усмехается и не отвечает ничего. Так Борис невзначай узнает о том, насколько растяжимо понятие нормы в глазах даже не обывателей, а относительно подкованных по вопросам радиации военных. Про обывателей же слышит чуть позже, когда курящие дозиметристы остаются где-то позади, а в ближайшей палатке на два голоса вовсю перебрасываются шутками, понятными им одним: — …на полном серьезе заставили мерять ревень, — возмущается звонкий и явно юношеский голос. — Цифра там такая, что не только в пирожки потом, но и с участка вообще лучше убрать. Но поди ж ты, объясни им это. — А нас вот по клубнике загодя прогнали, — устало подхватывает голос побасовитее и передразнивает. — «Вы уж там проверьте, получше проверьте, с какой грядки безопасно кушать будет, как поспеет». Замер показываю: ни с какой. Не верят. — Овощи, фрукты… — вмешивается третий участник с непонятной интонацией. — Мы вот утром в Людиново аистенка меряли на столбе. — Гомельская? — знающе уточняет разведчик ревеня. — Так там километров тридцать до станции, если по прямой. Но на кой черт мелкую птицу-то мерять? Она ж не летает еще. — А ты представь себе перекур в относительно чистой зоне, где тишь да гладь, только птенец этот пищит, как оглашенный. Жалко стало. Хотели из гнезда снять, чтобы покормить, да вначале с дозиметром к нему сунулись. Привычка же уже. — Ну и что намерили? — перебивает с вялым интересом эксперт по клубнике. — Тридцать. — Миллирентген? Маловато что-то для гомельской. Дрянное там место, что ни точка, то радиационный пик. — Рентген. По перьям. И знаток ревеня, и убийца надежд дачников на клубничный урожай синхронно присвистывают. — Однако… Видимо, птенца дождем накрыло. Не повезло ему. Кормить резко передумали? — А то… Голоса радиационной разведки с поворотом к госпитальной палатке приглушаются, а потом и вовсе затихают, перебиваемые шорохом и шагами входящих и выходящих из лазарета людей. И на этом однообразном фоне особенно различимо какое-то судорожное шевеление, сменяемое звуками, какие обыкновенно бывают при недобровольном расставании человека с обедом. Или завидной алкогольной интоксикации. Однако Борис точно знает, что это не второе и вряд ли первое. — Все еще? — сочувственно качает он головой в направлении лазарета. И, когда Пикалов не отвечает, уточняет. — Летчиков все еще полощет? Или это со вчера? Вылетов ведь уже почти нет, не считая мониторинговых облетов. — Нет, это сегодняшние, — полковник смотрит в ответ твердо, но чуточку виновато. — И это не бойцы Антошкина, а мои ребята. Упомянутое множественное число, равно как и пасмурно-решительное выражение лица Пикалова закономерно наводит Щербину на мысли, где ж бойцы-дозиметристы могли хватануть такую дозу в ближайшем прошлом. По всему выходит, что нигде. — Мы ведь не меряем станцию с земли. — Нет. Нет. И на адаптацию новичков к нездоровой обстановке услышанное тоже не спишешь. Пешей радиационной разведке, в отличие от вертолетчиков, смену еще не присылали. Пикалов перестает отделываться даже односложными ответами, и Борису окончательно перестает это нравиться. — Так. Это уже интересно, полковник. Объяснения будут? — Две минуты, — Пикалов сворачивает к двухэтажному зданию, в котором Щербина с удивлением признает их недавний совещательный пункт. — Вы сами все увидите. Увидеть Борису, очевидно, полагается очередную разложенную на столе карту. По окончании этой командировки он вообще рискует стать завидным картографом, раз уже определяет их с налета. Эта вот, с пометками-крестиками-закорючками от руки — перерисованная, конечно, но узнаваемая. Та, что видел у Багдасарова. Только вот ни отметками радиационного фона внутри веток технического коридора, ни перечеркиванием нескольких таких веток багдасаровская карта вчера похвастаться не могла. — Когда успели? — лаконично интересуется Борис и тут же понимает, что в ответе, в общем-то, не нуждается. Равно как и в объяснениях, отчего отдельно взятых бойцов Пикалова нещадно выворачивает наизнанку. — Днем, значит, тут отмечено не все… Благородно. Но глупо. Мне вас что, поблагодарить за проявленную самодеятельность? Или у вас лишние люди образовались, что вы их так не бережете? — Они проходили каждый свой коридор. Без ухода на ответвления и строго по времени. Я проследил, — полковник на ерничество не реагирует и под недовольным взглядом Щербины продолжает все так же спокойно-рассудительно. — И вызвались они тоже сами. Потому что их к этому готовили. И потому что гражданских мы обязаны максимально ограждать от угрозы, раз уж полностью защитить не можем. Борис понимает, что Пикалов, как ни крути, прав. Хотя его все равно коробит манера полковника действовать хоть и на благо, но без согласования с Щербиной, как главой комиссии. Следил он, да неужели… Но сухая логика подсказывает и то, что Пикалов привык оперировать данными похлеще самого Бориса. Что расчетные двое суток до второго термического взрыва пусть пока и не на исходе, но являются все же расчетными, а, значит, вероятными и неточными. И что перестраховаться, разведав маршрут заранее и «размазав» таким образом радиационное излучение на всех вовлеченных лиц — не самый плохой вариант. — Что хоть намеряли-то? — уже куда спокойнее уточняет Щербина. — Достаточно, чтобы инженеры не бродили там часами, — в голосе полковника нет никаких эмоций, даже удовлетворения от проделанной работы. — Свою дозу они получат, конечно. Но некритическую. — Значит, они не умрут? — Борис интересуется не военными-добровольцами, а инженерами, которым поход еще только предстоит, и Пикалов понимает это. — Ну почему же. Умрут. Лет через десять. Когда начнутся осложнения по здоровью, а там как повезет. И откуда они только берут эти цифры, мысленно ерничает Щербина. Пять, десять лет. — Это не совсем очевидно, — тем временем продолжает полковник, — но лучше иметь дело с прямой проникающей радиацией. Чистой. Ее учитывать проще. И организму переваривать. Сон, чистка, подобранный рацион питания — и снова годен. А последствия вторичного облучения от постоянного пребывания на радиоактивно зараженной местности — от пыли, от дезактивации машин и асфальта, даже от воздуха и дождя, не говоря уже о пище — просчитать сложнее, как и вывести из почек, желудка или легких изотопы, облучающие организм потихоньку изнутри с периодом полураспада в сотни лет. Поэтому многие предпочитают честно набрать дозу побыстрее и на законных основаниях отбыть отсюда. В тот же Афган. — Обратно в зону боевых действий, к приветливым горам Афганистана? — с сомнением тянет Борис. — Здесь пострашнее будет, — парирует Пикалов с отрывистым кивком, и Щербина взамен спокойного равнодушия наконец-то слышит в его голосе неподдельную грусть. — А разве нет, Борис Евдокимович? Каждому ведь своя война досталась. Кому финская, — короткий кивок в сторону Щербины, — кому Великая Отечественная. Другим афганская, третьим вот чернобыльская. А кому-то, — здесь Пикалов делает неопределенный жест рукой, силясь изобразить фигуру от потолка-неба до полукруга, охватывающего их обоих, — сразу две выпало. Борис, не удержавшись, фыркает себе под нос: «Трижды тонул, дважды бывал распорот»*, не рассчитывая, что цитату признают. Зря. — Ну, надеюсь, из забывших нас город все же не составят, — как-то неоднозначно хмыкает в ответ полковник. — Хотя это покажет только время. Потрясающе. Пикалов тоже на досуге советских диссидентов почитывает. Можно заводить подпольный кружок по интересам. — Не только время, — сухо сообщает Борис то, что едва ли является новостью. Журить полковника ему не с руки, вряд ли до Пикалова не доходит вся алогичная нелепость ситуации, однако Щербина просто знает наверняка, как оно будет дальше. — И вы сами этому способствуете, создавая невидимую сторону. А потом скажут, что их было трое. Трое, а не шестеро. — Почему шестеро? — прерывает их невеликий спор вернувшийся Валерий. Вернувшийся, как ни странно, в одиночестве. Или у них с Хомюк тоже разделение труда? Борис даже не сразу переключается, на автомате поясняя: — Полковник благородно решил снизить вероятную дозу облучения гражданских лиц, вынужденных сходить под реактор, за счет предварительной прогулки там же личного состава. И останавливается, потому как Пикалову сейчас совершенно очевидно неуютно, то-то он карту к себе придвигает, будто чего-то там не видел и будто бы Легасов на нее не насмотрится позже. Однако, что за дивная пантомима. Перед Борисом, значит, убежденно отстаивать принятое решение полковник не стеснялся, а появление на горизонте Валерия что, пробудило в Пикалове истинное понимание ситуации? Или при Легасове магическим образом не получается держать лицо? Вряд ли полковник взаправду рассчитывал, что Валерий останется в неведении касательно его самодеятельности. Значит, просто хотел оттянуть этот момент попозже. И в этом Борис его, пожалуй, вполне понимает. — Как итог, у нас есть замеры части коридоров и опасных участков, — вкрадчиво заканчивает он обзор произошедших перемен. — И нерегламентированное расширение участников этого маленького похода. Легасов, что примечально, к карте не рвется. Хотя Борис даже не глядя чувствует, что ему хочется знать наверняка, что там за уровни. Но нет, ученый вместо этого внимательно изучает Пикалова, наконец вынося вердикт: — Это было… «Это было очень глупо, — мысленно довершает Борис. — Ну же, давай, будь умницей, согласись со мной, потому что я прав. Ну или хотя бы тихо возмутись». — …очень рискованно, — разочаровывает его Валерий, давая оценку фактам, а не поступкам отдельно взятых добровольцев вместе с не возражающими этому произволу полковниками. — Особенно учитывая, что помещение и в его неаварийном состоянии вам не было знакомо. В потемках по щиколотку бродить в воде среди арматуры… Удивительно, что никто не распорол себе костюм. — Не без этого, — непритворно вздыхает Пикалов. — Там сверху пролом есть, попробовали оценить его надежность, но от идеи отказались: металл фонит сильнее воды, и арматуры слишком много, чтобы пытаться расчистить… Тем более что она действительно распарывает костюмы. Борис улавливает косой взгляд в условном направлении лазарета. Пожалуй, с Щербины достаточно. — Фамилии этих… деятелей, полковник, будьте добры. И их дозиметрические карточки. Добровольцы, Маркс твою Энгельс, выискались. Так вот, чтобы этих военнообязанных умников наскоро подлечили в лазарете — и отправили нахер отсюда, — цедит он, почти не разжимая губ, пряча неубывающую ярость за хлесткими словами. — В Киев, в Москву. Свои двадцать пять бэр, и, думаю, многим больше они набрали. Проследите, чтобы там стояла реальная цифра. И мне плевать, что не положено. Когда дело позже дойдет до выплат, о них и не вспомнят. А надо, чтобы вспомнили. Дурость должна быть оплачена, особенно героическая. Пикалов, переждав словесное буйство, спокойно вручает Борису требуемое. Даже сверх того: формальный бланк выбытия с уже любезно вписанными фамилиями и за собственной подписью. Знал, значит, что Щербина так отреагирует. Ну, тем лучше. — Раз уж смена уже здесь, вы им и расскажете, куда стоит ходить, а куда не следует, — непреклонно констатирует, а ни разу не предлагает Борис. — От нас с Легасовым в этом мало толку. — Справедливо, — наклоняет голову Пикалов. И будто бы только сейчас вспоминает, что Валерий-то не уходил никуда. — Профессор, вы с нами? Мог бы и не спрашивать, Легасов и без того увяжется следом. Хорошо бы так же не увязался за водолазами, около входа в технические помещения ожидать их возвращения. Впрочем, Борис не даст ему этого сделать. Валерию и без того есть, чем заняться: пылеподавляющие смеси, насыпная дамба вокруг станции и еще сотня менее приоритетных задач. — Борис Евдокимович, а как быть с вертолетчиками? — негромко интересуется Пикалов, одновременно принимая у усатого майора в летной форме — видимо, он теперь здесь за старшего — страницы с очередными замерами. — Неизвестно ведь, насколько генерал Антошкин в госпитале задержится. "…и вернется ли вообще". Честно говоря, видя ту самоотдачу, с которой работал здесь Антошкин, Николая Тимофеевича Щербина вновь предпочел бы увидеть в Чернобыле примерно никогда. Чисто по-человечески. Как и еще одного человека, впрочем, но тот не оценит. А вовремя полковник поднял вопрос с дивизией Антошкина, думает Борис, глядя на листы в руках Пикалова, не остающиеся для него безымянными. Тот, что с перехлестом строк столбцами — матрица, впрочем, нет, таблица, может Щербина хоть здесь называть вещи своими именами? — отражает дозы летного состава. А вот другие, где блоки побольше отсечены друг от друга горизонтальными линиями — замеры местности с учетом ретроспективы предыдущих показателей. Схему, кстати, тоже Легасов придумал, чтобы тщательнее отслеживать квадраты территории со скачкообразной динамикой, неважно, в сторону улучшения или ухудшения. Кажется, Валерий хотел вывести все случаи, которые базовому правилу «семь-десять»** не соответствуют. Или нет, то правило было про время, а Легасова интересовало покамест расстояние… что там, геометрическая прогрессия? «Два-четыре»**, значит. Под выжидающим взглядом полковника лишние мысли разом выметаются из головы. Ах, да, обезглавленные вертолетчики. Борис чувствует смутное удовлетворение от того, что в доме Советов мельком в папку генерала на замену все же умудрился заглянуть. — Москва об этом позаботилась. Сюда прибудет генерал Вакар, — удивленно вскинутые брови собеседника Щербина трактует как необходимую конкретизацию этого «скоро». А явно греющего уши майора, благоразумно отошедшего к своим, полагает не в меру любопытным и безо всяких трактовок. — В принципе, уже должен прибыть. — Володя? — каким-то непонятным тоном уточняет полковник, и различить, чего там больше — довольства или мрачноватого удивления, не получается. Больше, наверное, вообще неожиданности, как третьего наличествующего во всей позе Пикалова компонента. — Вакар Владимир Сергеевич, — кивает Борис, ему не нужно сверяться с бумагами. И ждет пояснений. Но дожидается не их. Вернее, не совсем их. От группы, к которой давеча примкнул усатый майор, раздается возбужденное перешептывание, которое быстро разносится дальше со скоростью ударной волны, сливаясь в итоге в неразборчивый гудеж. И проступает вдруг, перекрывая этот пчелиный гул, ясно различимое и без сомнения радостное в несколько луженых глоток: «Пацаны, с нами Ястреб!». Да еще и подкрепляется, будто имеющегося резонанса мало, троекратным «ура», как на параде. Теперь брови непроизвольно взлетают вверх уже у Щербины. Впрочем, дабы не порождать новую волну обсуждений, он разумно дожидается, когда они отойдут подальше, прежде чем вопросить с неподдельным интересом: — Это что сейчас была за вакханалия? Пикалов удачный выбор названия оценивает и коротко, тепло улыбается: — Здесь ведь много тех, кто только с Афгана. В том числе — ребята генерала Вакара, которые в прямом смысле слова обязаны ему жизнью. Он оспорил вышестоящий приказ, основанный на старых разведданных. И оказался прав. Для них. Не для Москвы. Бориса это нисколько не убеждает. Долг жизни — вполне обычное дело в военное время, если командир — не из кабинетных работников, и ему хоть немного дороги его люди. Нет, то ликование, которое Щербина только что слышал, определенно далеко от простой благодарности. В нем было чуть ли не обожание. — Вы поймете, Борис Евдокимович, — миролюбиво заключает Пикалов, правильно расценив, что пока что Щербине сложно принять эту безусловную веру летчиков присланному генералу. — Одно могу сказать: он тяжелый человек, и тому есть причины. Но человек правильный. И патологически честный. Вот тут Борис все же позволяет себе выразительную недоверчивую ухмылку. Честные, как правило, до генеральских погон не дослуживаются и в начальники не выходят. Ему ли не знать. Впрочем, мысль эта уже не выглядит такой безапелляционной: те люди, которых Щербина видел и продолжает видеть здесь — и мелкие сошки вроде Эсаулова и Багдасарова, и те же Пикалов с Антошкиным — несколько пошатнули его уверенность в прежней системе выставления оценок. Надо будет посмотреть, что ж там за ястреб такой пожаловал. Но позже.

***

Тройка инженеров, которым предстоит непростая задача, выслушивает Бориса внимательно, но без видимого интереса. Равно как и про «призовые» сто восемьдесят рублей, которые чиновник не последней ступени в лице Щербины может им гарантировать. Смешно, конечно, это даже не полугодовой оклад, который хоть как-то соизмерялся бы с риском. Борису, впрочем, не смешно ни капли, но это то, что он должен озвучить. А обо всем действительно полезном позже в деталях расскажет Пикалов. — Так мы, стало быть, с реактором соревнуемся? — дослушав подробности подводной миссии, лаконично заключает Борис Баранов. — То ли мы осушим бассейн быстрее, то ли расплавленное ядро к воде вперед нас подберется… Что же, нам придется быть быстрее. Тезка Щербине нравится. Доброжелательный, несуетливый, сдержанный. При этом от него исходит прямо-таки неиссякаемый оптимизм, что по нынешним временам не то чтобы странно, но сложно предполагать все еще возможным. Со вторым из троицы, Ананенко, тоже оказывается на редкость приятно иметь дело. Он просто не считает возникшую ситуацию ни поводом для отчаяния, ни возможностью стребовать себе каких-то привилегий, воспринимая вынужденную переквалификацию в водолаза как должное. Как часть обычной своей работы, потому и резюмирует коротко: — Я знаю места задвижек. Мне с ними и разбираться, чтобы вот им, — легкий кивок на товарищей, — слепо между трубами и арматурой не шарить впотьмах. Этот спокойный тон вызывает у Бориса неосознанное уважение. Двадцать шесть лет парню, а выдержки — на все сорок. Хотя нет, одергивает Щербина себя чуть погодя, все же мальчишка еще совсем, нет-нет да пытается машинально приладить сбритые усы, ранее явно придававшие ему статусности. Ну, кому усы, кому пальто. Чернобыль продолжает медленно, но верно стирать все знаки отличия. — Когда я открою одну заслонку, Валерка подхватит, подсобит со второй, там же одновременно надо, — тем временем продолжает мысль Ананенко и, наткнувшись на недоуменный взгляд Щербины, сбивается. — Вы не знали? Борис качает головой и коротко переглядывается с Пикаловым. Вот вам и теория избыточности в действии, безжалостно корректируемая практикой. Хорошо, что есть, кому страховать группу. — Ваша экипировка, — тем временем раскладывает полковник по столу заранее припасенные вещи. — Гидрокостюмы. Ионизационные дозиметры — один крепим на грудь, второй — на лодыжку. Это не перестраховка: облучение при контакте с водой будет моментальным, спрогнозировать величину полученной дозы не получится, потому показаниям нижнего дозиметра я бы доверял больше. Подводные фонарики. Баллонный ключ, чтобы открутить клапаны. Вряд ли понадобится, но задвижками не пользовались, в воде могут заклинить. Баранов цепко осматривает их нехитрый скраб, переводит взгляд на карту, до которой очередь пока не дошла, и прищелкивает языком: — Так, ну с радиометрами все ясно, по паре ИК-50 на человека. А вот лично мне еще вашего военного монстра повесьте, который в отличие от всех нормальных градуируется не диапазоном и не максимумом, а, прости господи, множителем для шкалы, порядочно усложняя тем самым жизнь. — ДП-5, — признает прибор по творческому описанию Пикалов. — Именно. Хоть он и дурацкий, все же помощнее прочих. А то нам бы не только туда прогуляться, но и обратно вернуться не грех, желательно, в обход горячих точек, — размеренно обозначает Баранов и замечает проницательно. — Карту же вы нам не дадите? Полковник коротко качает головой: — На руки — нет, не выдам. Освещение будет недостаточным, чтобы ее рассматривать, к тому же, не ламинирована, размокнет. — Ты, Боря, помимо почетного носителя монстра еще и бессменным человеком-фонарем будешь, — вступает в дискуссию доселе молчавший Беспалов, обращаясь к мрачно смотрящему на него Баранову, которого роль стоящего в сторонке предсказуемо не устраивает. — Пока мы с Лешей будем нудно ковыряться с клапанами. И не сверкай глазами, нечего там втроем воду месить, на одном-то пятачке. — Да и ковыряться лучше порасторопнее, — не принимает этой шутки полковник и вмиг серьезнеет. — Потому запоминайте, товарищи, эта информация призвана сохранить вам жизнь. Вот эта ветка, по задумке, привела бы к вентилям в кратчайшее время, однако там теперь непроходимый завал. Правый коридор, каким бы логичным ни казался, указанной на схеме перемычки в соседний не имеет и ведет в тупик. Тот, что вот здесь, посередке, изрядно разворочен. И пусть там есть лаз в нужном направлении, проход сильно затоплен, а арматура хаотично торчит по стенкам — даже не думайте о визите туда. Здесь, здесь и здесь — завал уже частичен, но резко растет фон, пока будете расчищать, сильно потеряете время и наберете лишнюю дозу, на порядок. Так что остаются эти три направления, визуально без завалов, но их мы отработать не успели. Голос Пикалова, негромкий, но хорошо поставленный, на этом теряет свою сухость и деловитость, уступая место уже привычному мягкому тону: — Видите, уже не так страшно. Да, и учтите, что действовать вам надо быстро, а вот поддаваться панике — не стоит. Мы уже своими силами убедились, что по колено в воде не особо-то и побегаешь, а там еще и темно, как у… — полковник нарочито конфузится под сдержанные смешки Беспалова, — в общем, темно. Так что все обыденно и просто. Надеваете сейчас гидрокостюмы, в темпе вальса идете к заслонкам под аккомпанемент дозиметров, открываете клапаны и с чувством выполненного долга возвращаетесь к нам, на горячий чай и нехитрый ужин. Борис втайне не устает радоваться, что фактически от и до переложил на плечи Пикалова этот непростой разговор. И инженерам будет полезнее, и нужное настроение полковник задает мастерски. Есть все же в Пикалове эта мягкость, которой в Щербине нет. Там, где у Бориса выходит топорная и очень точечная забота, проявляемая в действиях, полковник обходится одной интонацией. И не фальшивит при этом ничуть. — Точно на чай? — по-доброму, но с намеком так усмехается Баранов. — Посмотрим, — Пикалов стреляет глазами в Бориса. Щербина согласно смыкает ресницы, мысленно прикидывая, где достать приличный коньяк. Водку, если надо, инженеры и сами раздобудут, несмотря на сухой закон, на официальность которого всем уже неделю слегка наплевать. Куда там, народ вовсю красным вином да горькой радиационную хворь из организма выгоняет. Щербина сомневается, что алкоголь в самом деле работает так, как им хочется, но знает и про силу убеждения. Если сказать, что не работает вообще ничто, человек сляжет куда быстрее. — И еще. По задумке, у вас должны быть акваланги, чтобы полностью защитить лицо, — полковник поджимает губы, чтобы не размениваться на сомнительные комплименты реальности, — но их нет. Только вот это, — брезгливо поддевает он знакомые всем присутствующим «лепестки», — все, чем могу. Борис с тревогой посматривает на не проронившего и слова Легасова, подспудно ожидания знакомого вала требований, невзирая на то, что они не одни. Но Валерий, потупившись, молчит. Понимает, что Пикалов и так старается, как может. Если бы у них только было время, Щербина из-под земли бы достал ему чертовы акваланги. Только чтобы в очередной раз не видеть это покаянное смирение в лице напротив. — А давайте, — разбавляет мрачную тишину Беспалов, с нарочито веселой заинтересованностью протягивая руку и залихватски цепляя эту не самую надежную вещь. Но в замкнутом помещении «лепесток» все же лучше, чем ничего. — Хоть не будем там переговариваться, будто из аквариума какого. И Борис в этот момент вполне четко для себя решает, что неважно, насколько в итоге будет разниться предстоящая этой троице опасность для жизни от той, которую они с Легасовым и Хомюк полагали верной в Москве, — знак почета у инженеров-водолазов будет. Орден Красного Трудового Знамени хотя бы. Равно как и у тех, кто разведывал подтопленные коридоры до них. Будет, не будь он Борисом Щербиной. ________________________________________________________ * Иосиф Бродский «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», 1980 год. ** Выдержки из курса «Радиационная и электромагнитная безопасность». В принципе, на тогдашнем курсе «Оружие массового поражения» стандартной военной подготовки читали похожие вещи: — при защите от радиации следует учитывать четыре фактора: время, прошедшее с момента взрыва, длительность облучения, расстояние до источника радиации, экранирование от радиационного облучения; — «правило семь-десять», время. Уровень излучения радиоактивных осадков сильно зависит от времени, прошедшего с момента взрыва: в первые часы и дни уровень падает довольно сильно за счет распада короткоживущих изотопов, далее падает очень медленно за счет частиц с большим периодом полураспада. Для оценки времени грубым подсчетом (при условии единичного ядерного взрыва) применимо правило семь/десять — каждое семикратное увеличение времени уменьшает уровень радиоактивного излучения в десять раз; — «правило два-четыре», расстояние. При удалении от источника радиационного излучения в два раза уровень радиации падает в четыре раза. Кто уловил отсылку к береговой охране США и элитному подразделению пловцов-спасателей, тот был прав. На эту тему есть очень хороший фильм «Спасатель» 2006 года с Кевином Костнером. И слоган ленты «So others may live» мне всегда нравился. И применительно к фильму тогда, и применительно к Чернобылю — сейчас.