Соната о хорошем человеке

Борис терпеливо пережидает молчание за вполне конкретной дверью, а потом и вялый шорох, красноречиво доказывающий, что постоялец номера или не горит желанием в такую рань вылезать из кровати, или просто слишком вымотался для того, чтобы оперативно проснуться. Когда Эсаулов все же открывает ему дверь, то действительно выглядит неважно. Зато, идентифицировав посетителя, тут же отходит в сторону, пропуская Щербину внутрь, но тот не торопится войти. Вряд ли КГБ озаботилось прослушкой всех номеров, но риск все равно остается. Впрочем, тащить сейчас Александра Юрьевича в коридор или на первый этаж — глупость не меньшая, чем та, которую он уже совершает. А потом его взгляд падает на крючок в коридоре, где болтается еще одно пальто. И, судя по габаритам, явно не Эсаулова. Впору попенять себе же на недогадливость. Ну конечно, остальных-то селили по двое, если не по трое, гостиница не резиновая. Зато теперь отпадает иллюзорный выбор, где разговаривать с потенциальным союзником. Свидетели Борису не нужны. А визуальное наблюдение вездесущих агентов, если оно будет… бар на первом этаже неплохо просматривается от стойки. Разберемся. Щербина кивает Эсаулову сначала на пиджак, притулившийся здесь же, на вешалке, потом — в коридор. Дожидается короткого кивка в ответ и прикрывает дверь. Спускаются они порознь, так что к тому моменту, как Александр Юрьевич в пиджаке, наспех накинутом поверх майки, находит Бориса, тот успешно имитирует ночную бессонницу. Графин с водой стоит в холодильнике в баре на случай внезапной жажды, кто бы сейчас рискнул с проточной. Легенда так себе, но другой у Щербины нет. — Товарищ Эсаулов, — будто бы удивленно оборачивается Борис на приглушенные ковролином шаги, ухмыляется нарочито разборчиво. — И вам не спится? — Не без того, товарищ Щербина, — Александр Юрьевич каким-то чутьем улавливает, что нужен прозаический разговор ни о чем, и легко его поддерживает. — Борисполь — не ближний свет. А в номере кончилась питьевая вода. Вижу, слухи не врали, здесь ей можно разжиться. — Не врали, — подтверждает Борис, приглашающе доставая графин. — Правда, я не рассчитывал, что ее окажется так мало. Нужно будет это скорректировать. Александр Юрьевич подходит ближе и, раздосадовано посетовав, что стаканы педантично убирают на ночь неизвестно куда, заходит за стойку, оказываясь к Щербине спиной. — Что случилось, Борис Евдокимович? — гораздо тише спрашивает он, слегка повернув голову. — Скажите, товарищ Эсаулов, — Щербина не видит смысла тянуть, спрашивает напрямик. — А полезных людей из Киева вы, случаем, не знаете? — Згурский, из горисполкома, — тут же отвечает собеседник и рассеянно ищет на полке стакан, хотя его блестящий бок вызывающе блестит под самым носом. Щербине, во всяком случае, видно. — Слишком заметный, — недовольно морщится Борис. — Зато настойчивый. Да и на заводе работал когда-то, про радиацию не понаслышке знает, — не соглашается Эсаулов и переходит от неявной рекомендации к сути, выцепив-таки стакан и теперь скрупулезно его протирая. — Что нам нужно? — Вы возьмете машину и поедете в Киев. На блокпосту вас пропустят. В обе стороны, обоснование я выписал. Ветер сменил направление, мне нужны данные, насколько все плохо. Мы должны знать то, чего они сами еще не знают. И знать как можно раньше. — Вы хотите отменить демонстрацию, — угадывает Эсаулов. Он весьма скептичен. — Не могу сказать, что я хорошо знаю Щербицкого, однако… он не пойдет на это. — А отменять и не ему. — О, — округляет рот Александр Юрьевич. Отпивает воды и морщится, хватаясь за щеку. — Ледяная, черт, аж зубы сводит. — Правда, что ли, ледяная? А я вот люблю такую, — звонко фыркает Борис, также заходит за стойку и тянется к стакану, закрывая на пару секунд потенциальным наблюдателям обзор. Этого вполне достаточно, чтобы сложенный листок перекочевал в карман пиджака Эсаулова, будто был там всегда. — Так что делитесь, пока она не нагрелась до комнатной температуры. Графин утащить я вам не дам, мало ли, кому еще понадобится вода посреди ночи. С пару минут они изображают светское молчание. И хорошо, что Борис сидит к выходу полубоком, почти спиной: его гримасы от ледяной водички не уступают гримасам собеседника, потому что самоуверенное заявление приходится подкреплять действием. По счастью, у Александра Юрьевича хватает совести не смеяться вслух. А глазами не считается. — Выезжать надо немедленно, — сипит Щербина и поднимается, отставляя стакан в сторону, хватит уже достоверности. — Но минут сорок лучше обождать. Посидите тут, водичку попейте, по территории побродите, чтобы повернее смахивало на бессонницу — и поезжайте. Когда вернетесь, сообщите Пикалову, я найду вас сам. И, разумеется, этого разговора никогда не было. Поднявшись наверх, Борис останавливается было у номера Легасова, но, помешкав, проходит дальше, к своему. Хотя по полоске света под дверью и беспокойным шагам за ней точно знает, что Валерий Алексеевич не спит сном праведника, переложив проблему на плечи Щербины. Но сказать ему пока что нечего, а обнадеживать понапрасну… Легасов этого не заслуживает. Не заслуживает... Борису в новинку эта классификация, им же выработанная. Она непривычна, да и вспоминается в самый неудачный момент, но что-то подсказывает, что у него будет и время, и возможность с этим свыкнуться.

***

Когда Щербина спускается на ранний даже по его собственным меркам завтрак, раздачу еще даже не сервировали. Зато в зале ожидаемо находится тот, кто не смог бы спокойно дрыхнуть наверху и в лучшие времена, что уж говорить о нынешней ситуации. — Валерий Алексеевич, — обозначает Борис после дежурного приветствия прежде, чем ученый раскроет рот, — По интересующему вас вопросу сказать мне нечего. Пока нечего. — А когда будет? На эту мрачную наглость Щербина уже даже внимания не обращает, послушно подсчитывая. Где-то к четверти десятого Эсаулов должен бы вернуться, значит… — Примерно через два с половиной часа. Ученый на удивление коротко кивает, принимая ответ. Что, и никаких дополнительных вопросов, никакой мины недовольства? Ну точно не выспался, а потому не в форме. — Где ваши вечно расстегивающиеся часы? — в свою очередь интересуется Борис, зацепившись взглядом за эту отсутствующую деталь гардероба. Легасов беспечно пожимает плечами: — Выбросил. Прищурившись, Щербина вглядывается внимательнее в это нынче безэмоциональное лицо. Нет, ученый определенно не похож на того, кто счастлив и часов не наблюдает. — И вам бы советовал, — тем временем буднично настаивает Валерий Алексеевич, оценивающе пройдясь взглядом по его рукам. Ровный тон меняет окраску, теперь Легасов отчетливо хмурится. — Чем вам мои-то часы не угодили? — беззлобно хмыкает Борис, находя смешным этот напористый тон. Легасов волен обходиться со своим имуществом сколь угодно беспечно, а у Щербины часы — подарочные, за верную службу, слишком важные, чтобы с легкой руки непрошенного советчика спустить их в утиль. — Металл же, — выносит приговор Валерий Алексеевич так, будто это все объясняет. Еще раз пробегается взглядом по зампреду, задержавшись на воротнике, и хмурится сильнее. — И вот это — тоже. Борис скашивает глаза, силясь понять, на что уставился Легасов. Разве что на значок-флаг Верховного Совета СССР. Ну нет, только не значок. — Это просто так не выкинешь, — знак принадлежности к Кабинету министров, как-никак, таких по пальцам пересчитать, а ну как подберет кто. — Тогда уничтожьте, — парирует ученый, не видя в том проблемы. — Только из прихоти таскать на себе хоть двадцать раз правительственную металлическую бляшку, утягивающую на себя радиацию, — вот уж глупость страшная. — Я подумаю об этом, — скрипит Щербина и переключает внимание на тарелку. Еда совершенно не вдохновляет, но, если у них тут будет второй Легасов, игнорирующий ее просто потому, что «не хочется», это только добавит ненужных проблем. Борис, руководствуясь никогда не подводившим его безапелляционным принципом «надо», без аппетита деловито поглощает бутерброды. Заодно краем глаза отмечает, что и Валерий Алексеевич к трапезе притронуться соизволил, вот что значит иметь рядом живой пример для подражания. И ведь работает же.

***

Сидеть в гостинице Щербина решительно отказывается. Сбросами займутся и без него, он лучше уже привычно поработает в командном пункте. Легасов, естественно, увязывается хвостом. Бумаг, которые он за собой таскает, становится с каждым разом все больше, Борис со вздохом собирает часть себе на колени, пока едут в сторону лагеря, и молча вручает обратно, когда добираются до места. По негласной договоренности в лагере они расходятся: ученый оккупирует офицерскую палатку, а Щербина размещается в вагончике. Решает не особо важные рабочие моменты, делает себе пометки, какие вопросы в принципе можно будет поднять при первом же вылете в Москву, потому что говорить об этом лучше лично, а о чем лучше не заикаться вовсе, по крайней мере, пока, и — ждет, ждет, ждет. Когда Пикалов многозначительно поднимает бровь и коротко кивает в направлении выхода, Борис уже изнывает от нетерпения. Полковник ловко лавирует между палаток, уводя его куда-то в сторону, к дощатому забору. Щербина и не знал, что тут есть небольшой пустырь. Да, у них нынче просто диковинный ажиотаж в рядах шпионов, и пополнение грамотное. Даже локации, как видится, под стать задаче, откуда что берется. Эсаулов, который в ожидании по-свойски подпирал собой забор, шагает им навстречу, открывает было рот… и оглушительно чихает. И еще раз. И еще. — Не знаю, что они добавляют в свои составы, — отдышавшись, тянется тот за платком, украдкой вытирая нос. — Но, по-моему, у меня аллергия. На аварию. И улыбается так очаровательно-извиняюще, что этот некрасивый, в общем-то, человек, становится Борису окончательно симпатичен. Вместе с его сомнительными шутками, достойными той вакханалии, которая здесь творится. Это еще никто про стенд на въезде в город не пошутил, тот самый, "Мирный атом — в каждую хату", который теперь выглядит откровенно издевательски. — Успешно съездили? Эсаулов заметно мрачнеет. Что же, это была хорошая попытка. Возможно, им просто не хватило времени. Или удачи. — Згурский попытался заставить Щербицкого отменить демонстрацию. Но тот сказал, что не может оспаривать приказ из Москвы, — эхом к его мыслям звучит глухой голос проигравшего человека. Все же времени, удача слишком эфемерна. Если бы у них раньше оказались на руках эти сводки или ветер не сменился так внезапно... — Более того, все будут присутствовать на ней, с семьями, чтобы, так сказать, личным примером показать киевлянам, что повода для паники нет. Неявку расценят как подстрекательство к панике, ну а дальше понятно что. Борис кивает. Увольнение, исключение из партии и, как следствие, невозможность найти новую работу. Никаких перспектив нормальной жизни. — И еще. В городе знают, что с Припятью что-то не так. Кто-то расклеил листовки на дверях телефонов-автоматов центральных улиц о том, что здесь творится. На рынках ходят разнообразные слухи, там же на розлив вовсю продают портвейн, и это при "сухом законе". Было бы странно, если бы информацию удалось сдержать. Паника уже поднялась. Железнодорожные кассы на Киевском вокзале штурмуют километровыми очередями, детей сплавляют ко всевозможным знакомым куда подальше, направлений не выбирая, — Эсаулов прикидывает что-то и с кривой усмешкой добавляет. — Авиакассы в Борисполе штурмуют тоже, но там в основном партийцы массово вывозят своих чад в Крым. Думаю, как раз с субботы и вывозят, раз днем позже прилично обождать пришлось, пока нам дали борт на Москву для пострадавших, свободных самолетов не было. Щербина мимоходом оценивает иронию: так явно намекать простым людям, что с корабля бегут только крысы, и при этом самим втихую убирать детей подальше отсюда, когда есть возможность достать для этого самолет. — Спасибо, Александр Юрьевич. — Было бы за что, — равнодушно пожимает тот плечами. Борис Эсаулова понимает лучше, чем хотелось бы. Это в политике засчитываются даже попытки и провальные проекты. Если когда-нибудь потом они послужат прецедентом более удачливой кампании, о первоисточнике даже вспомнят и приплетут для пущей патетики. А текущие условия, как Щербина уже не в первый раз думает, больше напоминают военные. Либо ты смог что-то изменить, либо нет. Нет такого понятия, как «попытался», оно просто приравнивается по факту отсутствия результата к «не смог».

***

Генеральный секретарь — не тот человек, которого нельзя отыскать в случае необходимости в любое время и в любой день, если со звонящим приказано соединять немедля. Но вот плохие новости в Москве слышать определенно не желают: — Борис, вы не скажете мне ничего, что не сказал бы Щербицкий лично. Он уже был здесь, — выслушав данные о смене ветра и радиоактивной массе, идущей на Киев, будто даже скучающе сообщает Горбачев. Про Щербицкого для зампреда — неожиданность. Особенно учитывая то, о чем ранее поведал Эсаулов. Что же это, первый секретарь компартии в ночь на первое мая в Москву потащился? Видимо, аккурат после разговора со Згурским. Зря, зря он плохо думал о Щербицком, чутье у него все же есть. А вот мозгов у него нет. Кто ж с таким одиночным пикетом-то лезет. — Он был здесь ночью, — повторяет Горбачев незаинтересованно, иной слушатель этим ровным тоном бы обманулся, но не Борис. — Сравнил Крещатик с низинной ямой, дрянным оврагом, который накопит радиацию. Должен уже вернуться в Киев, открывать процессию. В противном случае я буду очень недоволен. Не слишком ли вы пугаете людей? Паника, в который раз думает Щербина, происходит из-за отсутствия информации. Люди боятся того, чего не знают. И реагируют соответствующе, предпочитая убраться из города на всякий случай, а не скрупулезно выяснять причины, стоит ли переживать за собственную жизнь. — Тем не менее я взял на себя труд поручить перепроверить данные методиками киевской Академии наук. Они дают семьдесят процентов, что ветер вернется на прежний курс, это временное явление. Борис вынужден признать пат. Неважно, что еще он мог бы сказать. Теперь уже нет. Раз товарищу Генеральному секретарю лично доложили, что цифры в порядке, значит, другого мнения быть не может. А Щербина — не Легасов, он, как это ни смешно — его же просто бесила эта черта в ученом, а теперь он ей чуть ли не завидует — не умеет безоглядно падать в эмоции. — У нас есть проблемы посерьезнее этого маловероятного сценария: еще с воскресенья нарастают волнения, потому что людей в Киеве не забрали с переполненных остановок, весь транспорт был у вас, — вот теперь Горбачев позволяет холодной ярости прорваться в голос. — У нас уже колоссальный отток иностранных туристов, специалистов, даже студентов из Киева — они толпами штурмуют поезда. А международная выставка? Она в конце мая, меж тем английские фирмы уже массово строчат отказы от участия. Мы не можем заявить несоответствие здоровой политической обстановке в республике. В такой день! Припяти было достаточно, чтобы позволить и дальше допускать такие масштабные последствия. — А что в Европе? — осторожно интересуется Щербина. — Швеция запретила импорт продовольственных товаров, что-то им там в молоке не понравилось. Западная антисоветская пропаганда никак не успокоится, с такой-то брошенной костью. Все эти иностранные дипломаты, корреспонденты… Слова обтекают Бориса волной, не задевая, потому что если касательно иностранной прессы у Щербины пока отрывочные сведения, то вот о том, что не так с молоком, он знает получше генсека. И по данному вопросу вполне разделяет мнение зарубежных коллег. — Вечером будет экстренное совещание, — вдруг улавливает он. — Вылетайте прямо сейчас, тогда успеете. — Только я или нужен еще кто-то из комиссии? — прощупывает Борис почву. Что-то не нравится ему в этой спешке, ну кроме того, что она не там и не о том. — Не нужен, — отрезает Горбачев. — Будут еще Рыжков, Лигачев и Чарков. Жду вас в Москве, Борис. Щербина дает себе несколько минут прежде, чем выйти из вагончика. И вот теперь, краем глаза зацепив движение, видит за собой эскорт в виде миловидной штатской пары. Раньше товарищи из КГБ были осторожнее. Или, может, дело не в них, а в Борисе, который повел разговор слишком неаккуратно, и вот результат? Тогда скорости реагирования можно только позавидовать. Легасов в палатке один, работает, разложив бумаги то ли веером, то ли мигрирующими стопками, удивительно, как еще сам в них не путается. Он поднимает глаза на нерушимого, как скалу, Щербину, мрачно-сосредоточенно взирающего на безотменный бардак, структуры в котором не прослеживается. — Ситуация под контролем, — вырывается у Бориса даже раньше, чем он успевает подумать, кому это говорит. Слишком привык реагировать подобным образом на любые вопросы, и уж тем более на вопрошающие обеспокоенные взгляды, шаблонный ответ срабатывает автоматически. Ученый молчит. Взвешивает услышанное, смотрит на него этим своим прищуренным взглядом, как на таблицы и схемы, и произносит негромко: — А теперь скажите правду. Пожалуйста. Рассудительный тон, приправленный аккуратной просьбой, делает с Щербиной то, чего не сделал бы командно-категоричный. — Демонстрации пройдут штатно и начнутся в десять утра. Я… — Сделал все возможное? Попытался? Оказался недостаточно весом? Ну же, Борис, от этого не умирают. — Я не смог, Легасов. Мне жаль. Щербина слишком горд, чтобы опускать еще и глаза, поэтому перемену красок в лице напротив видит отчетливее, чем хотелось бы. И первой в светлых глазах, так ярко отражающих сейчас все эмоции, дохнет надежда. Дальше смена кадров предсказуема до оскомины: гнев, неприятие, смирение и неизбывная тоска. Он знает, что мог бы сказать Валерий Алексеевич. Даже цифры, округлым почерком выведенные на листах, помнит, как на духу: две тысячи шестьсот микрорентген в час, на северных окраинах Киева, смотрящих окнами в сторону Припяти — так и вовсе все пять тысяч. А у них здесь, будто в насмешку, всего лишь двести. Не считая самого реактора, конечно, но как-то глупо сравнивать с эпицентром. — Чем я могу помочь? Кроме этого, — зачем-то отрывисто спрашивает Щербина, хотя и понимает, что толпы людей, стягивающиеся сейчас к центральной площади Киева — не его вина. Не всецело его. Ученый отвечает Борису не сразу. Сначала на мгновение чуть застывают плечи, потом он встряхивает головой, будто это в силах вымести из нее все горькие думы, и, наконец, безжизненно откликается, вот только смотрит не в пример твердо. — Расширением зоны эвакуации. Двести двадцать километров, — крохотная, неуверенная заметка. — Хотя бы сто. Час от часу не легче. Это огромная область разрозненных деревень и нескольких довольно крупных городов. "Хотя бы сто". Если Легасов полагает это удачной ставкой в понижение торга, он еще более наивен, чем можно было вообразить. — Товарищ Щербина, — обращается меж тем к нему Валерий Алексеевич и заметно нервничает при этом. — Утром… ну, когда я вас разбудил, то назвал по имени. Я помню, как вы этого не любите. Я просто… не думал. Извините. Борис закрывает глаза. Утром он и не заметил оговорки, а сейчас прокрутил диалог в голове, да, действительно, было такое. Но... "не любите"? Этот человек просто невозможен. Впрочем… пожалуй, несколько дней в Припяти меняют в Щербине больше, чем он готов признать. А, может, Борису просто не хочется и дальше играть в официоз там, где он не нужен. Но вернее всего то, что Щербина просто не видит в этом смысла. К человеку, который не позволил тебе совершить еще больше ошибок, который раздражает ровно настолько же, насколько и импонирует, которому, наконец, не постеснялся рассказать о настигшем кошмаре и который не посмеялся над ночными ужасами взрослого серьезного политика, а здраво к ним отнесся… К такому человеку, пожалуй, можно обращаться и без "товарищей", и без отчеств. — Сможете набросать мне анализ в динамике за несколько прошедших суток? Не как утром, а основательнее, всей территории, что у нас есть, включая отдаленные точечные области радиационной разведки. И постарайтесь не таким научным языком, как обычно. — Я не… — Читать отчет будут люди вне профиля атомной энергетики, и чем доступнее будет текст, Валерий, тем больше они в нем поймут, а, значит, учтут. Времени вам — час. Выражение лица Легасова, осекшегося на полуслове, непередаваемо. Щербина чувствует смутное веселье от того, что, кажется, все же нашел действенный способ ставить его в тупик. — А дальше? — ученый все еще оторопело смотрит на него. — Дальше у меня вылет в Москву, — дергает уголком рта Борис. — И хотелось бы, чтобы мне было, чем апеллировать на этом срочном совещании, подоплека которого пока до конца не ясна. Потому — час. Это не так много, как кажется. И пока Валерий воодушевленно строчит отчет, Щербина, решив не стоять над душой и проявить подобие уважения к чужому личному пространству, находит Пикалова и спрашивает его об успехах. — Шестьсот тон свинца и песка, — светится гордостью полковник так, что хоть спички поджигай. — К концу вечера удвоим. — Отлично, — ернически откликается Борис. — В награду вам цель на завтра — тысяча пятьсот тонн. Пикалов далеко не дурак и настроение Щербины улавливает на раз. Переводит взгляд с Бориса, который до сей поры планов загодя не ставил, на палатку, хотя при всем желании не может видеть сквозь брезент ученого, практически возящего носом по бумагам, и понятливо спрашивает на полтона ниже: — Вызывают, значит. Надолго? Щербина неопределенно пожимает плечами. Он не имеет ни малейшего представления. Скорее всего, нет, но лучше не зарекаться. — Владимир Карпович, — неловко просит Борис, тоже зачем-то понизив голос, — За Легасовым присмотрите, чтобы он не остался тут в вагончике случайно, образцом фауны прорастать. — Не останется, — уверяет Пикалов, легко усмехнувшись. — Лично отвезу в гостиницу, если своими ногами не уйдет. — Благодарю. Тогда еще одна просьба. Молоток не одолжите? У полковника забавно округляются глаза. И смотрит он таким взглядом, будто говорит: "У вас тут целый штаб в подчинении и сотни людей, которые будут только счастливы подсобить в чем угодно, и, бога ради, что вы собираетесь делать с молотком?". Впрочем, расширившиеся глаза Легасова чуть позже веселят Щербину куда больше. Валерий как раз застает в самом разгаре экзекуцию над значком Кабинета министров. Значок мелкий, Борис так и норовит промазать или садануть себе по пальцам, но он тоже бывает чертовски упрям. Особенно теперь. Ему просто неистово хочется раздробить чертов значок в пыль, потому что собственная принадлежность к правительству Щербину сейчас выводит из себя примерно так же, как этот красный уже не значок, а бесформенный металлический блин. Но, определенно, это не конец, он может лучше. — Вы же настаивали на том, чтобы не таскать на себе лишний металл. Глупо, опасно, что там еще? Я прислушался. Вот, видите, — с садистским удовольствием и каким-то мрачным удовлетворением замечает Борис, — как раз в процессе уничтожения глупости, — и, в противовес собственным словам, в два точных удара довершает эту своеобразную ликвидацию. Пар он уже выпустил, а Легасов явно не на контролируемое буйство Щербины посмотреть пришел. Валерий заметно торопится. Сует ему то сводный лист, то оригиналы на всякий случай, так что Борис являет собой любопытную аллюзию на утреннее появление ученого на его пороге. Теперь уже зампред аккуратно перехватывает бумаги, чтобы не рассыпались, и зачем-то говорит, хотя Легасов ему и не начальство, чтобы отчитываться: — Я вернусь вечером. Но слова, намеренно короткие, выходят не сухим рапортом, а неожиданно мягко. Будто обещание. — Удачи в Москве, — кивает этот раздражающе правильный человек, и от дежурного напутствия в пожелании тоже не остается ничего, кроме формы. Слишком уж искренне оно звучит.