Соната о хорошем человеке

В вертолете Борис внимательнейшим образом изучает то, что вручил ему Легасов. Тратить на это предполетное время как-то даже не приходит в голову, он доверяет ученому и знает, что оформил тот все так, как надо. Потому что работают они в связке. Потому что результат нужен обоим. Бумаг, как стало очевидно еще у рабочего трейлера в Припяти, несколько. Сводная выписка, расшифровка, оригиналы. Весьма предупредительно. А вот сиротливо притулившийся за ними сложенный в несколько раз рукописный лист, замаранный пометками от и до, похож на Валерия куда больше, чем все собранные стопкой безукоризненные отчеты. Щербина даже не сразу улавливает, что отношения к аварии этот черновик явно не имеет. Темнота, мой друг, начинается попросту — у подъезда — простираясь намного дальше — в пространство чужих квартир. Мир, каким его знаешь ты, удивительно нелюбезен к правилам игры в правду. Остается один пунктир. И отыщешь порой слова, но окажешься неуместен, или их заберет себе позже сырость и пустота. … Что до лампочки, кем-то спешно выкрученной в подъезде, это, друг мой — самая безобидная темнота*. Строки странно-тревожно созвучны чему-то, что Борис не может вспомнить. При всей его выборочной любви, а, вернее, нелюбви к поэзии — больно много среди стихотворений стало попадаться ерунды — он точно читал нечто похожее. И не столь давно. А еще у Щербины появляется ощущение, что читать этого он не должен. Запоздалое ощущение: пробежать глазами восемь коротких строк у Бориса заняло меньше десяти секунд, анализ включился позже. Потому он складывает лист в точности по сгибу, как до того, и решительно выкидывает из головы чужую лирику, всецело занимая мысли данными радиоактивной динамики.

***

Газеты вместе с привычно молчаливым водителем Борис получает во «Внуково». И, пока машина несет его в сторону известного адреса на Краснопресненской, листает уже набившую оскомину «Правду», продираясь через «шагает Первомай по планете», «ускорение социально-экономического развития страны» и «энергию замыслов в действии». Последнее особенно иронично в свете масштабов, до которых и действием, и бездействием удалось допрыгаться. То, что ему нужно, Борис находит в крошечной заметке внизу второй полосы: сухое и недетальное «продолжаются работы по ликвидации аварии». Ну, хотя бы теперь — аварии. В Дом Советов Щербина прибывает на сорок минут раньше требуемого, заслуга незагруженных дорог и собственной привычки не являться на любые совещания впритык, будь то неофициальные собрания или и вовсе — товарищеские сходки. И поскольку он не намерен сидеть под дверью кабинета, как какой-нибудь досужий проситель сомнительного ранга и регалий, то, загодя размножив у секретаря отчет, позволяет себе короткий визит в кафетерий. Борис откровенно соскучился по привычному кофе с молоком, а еще хочет наконец-то пообедать нормально. В кафетерии, который честнее назвать столовой, пусть и довольно приличной, ожидаемо безлюдно, ну, тем лучше. Он вдумчиво набирает на поднос всего и понемногу, затем, повинуясь какой-то интуиции, берет две чашки кофе вместо одной. А что, они здесь и так с наперсток, а совещание может затянуться неизвестно насколько. Щербина как раз приканчивает одну такую чашку и всецело уделяет внимание рагу, которое пахнет просто божественно, когда слышит бойкий незнакомый голос. — Борис Евдокимович? И что за поголовную моду, интересно, взяли окружающие его люди — обращаться не с дежурным «товарищ Щербина», а по имени-отчеству, по-простецки, будто к давнему знакомцу? Борис поворачивается. Нет, этот человек, замерший с подносом за его спиной, ему определенно незнаком. Зато вот Щербину человек определенно знает, пускай и заочно. Впрочем, это неудивительно. — Я могу присесть? Борис коротко кивает, цепко рассматривая новоявленного соседа, пристраивающего свой поднос на стол. Слишком уж много тот суетится. Или этот человек просто словоохотливый товарищ, или же его появление в пустом кафетерии — не случайность. По скудному рациону на чужом подносе логичнее предположить второе, но Щербина не стремится делать поспешных выводов. Рукопожатие тоже выходит каким-то поспешным, словно человек очень торопится, он и отрекомендовывается-то, едва присев: — Велихов. Евгений Павлович Велихов. Заместитель директора по научной работе Курчатовского института. А вот фамилия суетливого человечка Борису уже знакома. Равно как и фамилия самого директора означенного института. Александров ведь тоже был в том коротком списке людей, которых целую вечность назад в памятное утро двадцать шестого апреля обзванивал Щербина, но нашел только Валерия. Это уже становится интересным. — Так вы — коллега профессора Легасова, — понимающе тянет Борис и замечает, как у собеседника дергается уголок рта. И как он аккуратно поправляет манжеты рукавов, хотя в том и нет нужды. — Можно сказать и так. Но мне хотелось бы поговорить с вами не о Легасове, а о том, что действительно имеет значение. О Чернобыле. Щербина практически уверен, что антипатия к Валерию Алексеевичу в тоне собеседника ему не почудилась. А учитывая, что Велихов — тоже заместитель Александрова, равно как и Легасов… Неужто Курчатовский институт слишком мал для них двоих? Хотя Борис бы не удивился, узнав, что Валерий на это соперничество не тратит столько сил и эмоций, как Велихов. Если вообще его замечает. — Меня пригласили сюда, как независимого эксперта, можно сказать, консультанта со стороны как раз по вопросам этой аварии. С точки зрения атомной энергетики, разумеется, — аккуратно, не торопясь, наводит Велихов известные ему мосты. — И, изучив доступные мне материалы, могу заметить, что у меня есть определенные соображения по вопросам тушения пожара в реакторе, равно как и по сопутствующим шагам. Карьеристов видно издалека, и Евгений Павлович — определенно карьерист. Он весьма деликатно отметает вопрос своего нахождения в Доме Советов в то время, когда у всей страны — праздник, а здесь планируется срочное совещание исключительно узким кругом, а заодно и обозначает, что политики ни в коем разе касаться не собирается. Такой подход должен бы Борису импонировать, но вместо этого он чувствует лишь настороженное внимание. С некоторых пор ему неприятны любые сюрпризы. Доступные материалы, значит? Предположим, Евгению Павловичу их показал тот же Александров. Но вот откуда они взялись у последнего? Вопрос открытый. Равно как и то, в каком виде дошли. Кроме того, Велихов, Велихов… крутится ведь что-то в голове, с фамилией связанное, а вот с аварией — нет, и это сбивает ассоциативный ряд. И еще. Евгений Павлович, судя по тому, как уверенно себя ведет, о планируемом совещании явно знает, вероятно, как и о подоплеке вопросов, которые там будут подняты. И тем не менее, дожидаться общего сбора он не стал, прозаически выловив Бориса в кафетерии. Зачем? — Что же, товарищ Велихов, я вас слушаю, — ставит Щербина точку в мысленных вопросах, с наслаждением отпивая кофе из второй чашки и чуть не давится ответным: — Легасов предпринимает слишком радикальные действия. Вот так, без реверансов, с плеча. Недурственно. —  Профессор Легасов действует в наших общих интересах, — спокойно замечает Борис, выразительно глянув на лежащую рядом стопку отчетов. — И динамика в замерах кюри, равно как и устойчивое падение температуры в реакторе, показывает, что результат есть. — И все же, это не его специфика, — упрямо напирает Велихов, от собеседника взгляда не отводя. И упрямство это совершенно иного толка, чем то, с каким обыкновенно действует Валерий. О котором Велихов, кстати, по его же собственным словам говорить не хотел — и только о котором пока что говорит. — А температурные замеры относительны. Борис ждет конструктивного продолжения, но его не следует. «Консультант со стороны» только тонко улыбается и поправляет модную рубашку в яркую клетку, не сводя с Щербины какого-то ожидающего, но слегка снисходительного взгляда. Да уж, этот человек скорее озабочен внешне производимым впечатлением, чем самой проблемой. Он даже не удосужился написать отчет, разбирая по пунктам то, что полагает чужими ошибками. Во всяком случае, никаких принесенных бумаг не видно и вряд ли появятся. Борис вертит в руках чашку, греясь ее теплом. Солнечные блики танцуют на гранях потревоженными зайчиками. Он прекрасно знает таких людей. И знает, что сбить с Велихова спесь не будет сложной задачей. Заодно и посмотрит, есть ли там под ней что-то, кроме апломба. — Допустим. Но будем говорить более предметно, мы не на общей планерке, мне нужны детали, — скептичный проблеск во взгляде собеседника только добавляет Щербине решимости. Брюханов и Фомин, помнится, вначале смотрели так же. Ну и где они теперь? — Можете не скупиться на термины, я люблю досконально разбираться в вопросе. Он отодвигает от себя начатую было тарелку с рагу. Азарт игрока позабыто бурлит в крови и сбивает весь настрой, чтобы наслаждаться такой примитивной вещью, как еда. Радушно предлагает со светской улыбкой, смотря на профессора проникновенно и понимающе: — Вы же кажетесь мне именно тем человеком, который в состоянии грамотно все обосновать. Вас ведь не просто так сюда позвали. Здесь не бывает случайных людей. — Товарищ Чарков упоминал, что вы — грамотный управленец, который легко находит общий язык со всеми, от ученых до простых рабочих, и я рад, что он не ошибся в характеристике, — вырывается у польщенного Велихова ответная и явно заготовленная заранее лесть, и Борис внутренне улыбается. И улыбался бы, даже если бы Евгений Павлович ограничился лишь первой частью пассажа без дальнейших речитативов. Значит, Велихова привел Чарков. А вот это уже наводит на мысли. И заодно — на закономерные вопросы. Почему именно его? И почему — только сейчас? — Вероятно, я просто чувствую людей, — легко отшучивается Борис, тут же переходя на деловой тон и устремляя на собеседника уже не вежливо-заинтересованный, а самый что ни на есть внимательный взор. — Однако вы говорили о слишком радикальных действиях, которые предпринимает комиссия. Не поделитесь, в чем они выражаются? Ведь каждый наш шаг имеет резонанс далеко оттуда и даже отсюда, а грамотный руководитель в моем лице обязан учитывать все варианты. Тем более если есть веский повод для беспокойства. Что же, Велихов действует именно так, как Щербина и рассчитывает. Осторожные эвфемизмы, если они и планировались, оказываются решительно отброшены перед возможностью сыграть на легасовских просчетах: — Цель малого размера, частично скрыта покосившейся крышкой, так что у мешков мало шансов попасть в корпус реактора. Песок сыпуч и легок. Сброс груза поднимает вверх метров на сто, а то и выше, тяжелые радиоактивные частицы. И так — каждый сброс. Борис не меняется в лице, но внутренне разочарованно ухмыляется. И об этом Велихов говорит спустя сколько? Пять дней с начала операции? А до этого чем был занят? Рубашку поэффектнее подбирал? Все-таки первое впечатление зачастую ошибочно, но иногда оно же — убийственно верно. С первичной оценкой Валерия Щербина ошибся, но Евгений Павлович — совсем другой коленкор. Тоненько звякает поставленная на блюдце чашка, небрежно отодвинутая к стопке отчетов. — Пока я вижу только список допущений, но не вижу предложений, — комментирует Борис побуждающим тоном. Давай-давай, продолжай говорить, мне нужно больше деталей, чтобы уцепиться. — Что бы вы сделали иначе на месте Легасова? Он подстегивает собеседника именем оппонента и намеренно, как и сам Велихов, опускает звание ученого. Трюк с едой и вовсе из самых примитивных, будто бы нет для тебя ничего важнее, чем человек напротив, но действует безотказно. Вот и Евгений Павлович, ободренный обманчивым впечатлением, что Щербина на его стороне, не скупится на оценки: — Это потеря времени. И опасная инициатива, риск которой неоправданно велик, а государственные ресурсы тратятся ни на что. Вмешиваться не стоит. Радиоактивному огню надо просто дать выгореть, фон спадет сам… Ну хватит. С Щербины достаточно. Очень удобно говорить о том, что стоит делать на станции, а что — нет, будучи за тысячу километров оттуда. Это не разговор ученого и аппаратчика, а лепет детского сада. К тому же, бездоказательный. — Вам так кажется? — вслух бесстрастно роняет Борис, будто бы всерьез обдумывая поступившее предложение. — Ну что ж, пожалуй… я склонен скорректировать схему сброса смеси с вертолетов или отказаться от нее вовсе. Велихов недоуменно моргает, явно не рассчитывая, что его аргументы столь легко примут на веру. Щербина еще с пару секунд забавляется, дожидаясь, пока на лице собеседника проступит выражение сдерживаемой радости, смешанной с торжеством, и тем же тоном добавляет: — Склонен в том случае, если вы лично приедете в штаб и подтвердите опасения расчетами на месте. И долгосрочными расчетами в динамике, как происходит сейчас при принятии любого решения: критичность проблемы такова, что она приравнивается к военному конфликту, где за выбранную стратегию ручаются головой. Я не могу верить голословным выводам кого бы то ни было. Не в этой ситуации, вы же понимаете. Вот теперь товарищ Велихов, заметно переставший радоваться еще в начале уточняющего пассажа, выглядит по-настоящему испуганным. Очевидно, Чарков обещал ему другие условия, нежели прямой рейс в жерло вулкана. Что же, есть маленькие радости в том, что состав комиссии определяет не Чарков… К слову, а не этого ли многоуважаемый зампред КГБ в конечном итоге собирался добиться? Или у Бориса слишком живое воображение разыгралось? Щербина дает Евгению Павловичу с полминуты, сполна наслаждаясь его растерянностью. И, поковыряв для виду остывшее рагу, мягко вопрошает, позволяя сопернику Легасова все же сохранить лицо: — Но вы, кажется, сторонний консультант и на вхождение в комиссию не претендуете? — дожидается зачарованного кивка и умело сглаживает углы. — Я доступен для связи в любое время, если вы сможете заинтересовать меня предметно. К тому же, институт Курчатова в принципе может быть нам полезен… в дальнейшем. А сейчас прошу извинить, мне назначено на пять вечера, а товарищ Горбачев не приемлет опозданий. Вопросительный взгляд, который он адресует Велихову, тот трактует правильно, отвечая с заминкой: — Мне несколько позже. Вот как. Значит, Чарков планировал вытащить этого профессора этаким чертиком из табакерки не сразу по ходу совещания, а после обсуждения ряда вопросов, которые для ушей означенного Велихова совершенно излишни. Не такая-то вы и важная птица, Евгений Павлович, какой себя мните.

***

Борис еще успевает полюбоваться из окон на переливающуюся под солнцем Москва-реку, строгую и столь непохожую на ту, что в Припяти, когда секретарь, деликатно покашляв за спиной, чтобы привлечь внимание, кивком приглашает его в кабинет. Другой кабинет, обыкновенно избираемый Горбачевым для малых заседаний, и в то же время превосходящий размерами ту, стандартную переговорную. Рыжков и Лигачев уже здесь, забавно склоняют головы над одним разворотом газеты. Чарков, напротив, к прессе, небрежно разложенной на столе, не проявляет совершенно никакого внимания. Что вполне объяснимо, если ознакомиться с ней еще на этапе перлюстрации. Но взгляд Щербины цепляют иностранные названия газет. А еще тот самый Александров, которого сюда, в отличие от отирающегося в кафетерии Велихова, допустили сразу. Экстренное совещание начинает нравиться Борису все меньше, поэтому он равнодушно изучает «New York Post» и «Daily Mail» с их обнадеживающими заголовками вроде «Две тысячи погибших в ядерном кошмаре», «Станция полностью уничтожена взрывом», вот и более свежий, сегодняшний — «Пятнадцать тысяч человек погребены в ядерном могильнике». А в советских новостях все еще сообщают о двух погибших. Как нелепо. — Западная пропаганда, — скривившись, говорит подошедший Горбачев, заметив беглый взгляд Щербины, и закрывает дверь в кабинет. — Можете представить себе, Борис, как они теперь обрушатся на нас? Щербина может, отчего же нет. Конечно, пропаганда. Какие пятнадцать тысяч, в самом деле. Погибших в разы меньше. А вот в отдаленной перспективе, по последствиям, цифра явно будет больше. Но это — слишком далеко, трудно исчисляемо, а потому — ненадежный фактор для апелляции. Борис все это понимает. По счастью, пространного ответа от него не требуется, и слово берет Чарков: — Касательно прессы. Мы ограничиваем всякую возможность сбора информации иностранными корреспондентами… Щербина вежливо прислушивается, на деле улавливая урывками такие же почти газетно-шаблонные «успешно подавляем буржуазный заговор у самых его истоков», «публикации в советских газетах проходят жесткую перлюстрацию, фокус смещается в сторону спортивных и экономических новостей» и прочие высокопарные фразы, призванные создать впечатление, что все под контролем. Борис молчит и о том, что попытки помешать журналисткой своре только усилят слухи. Это не то, что хотят слышать в этом кабинете. Когда очередность докладов доходит до самого Щербины, то излагает он все методично и обстоятельно, посматривая для вида в бумаги, но не перегружая собравшихся цифрами, это никому не нужно. И пока он рассказывает о стабильном снижении радиационного фона, то не может отделаться от мысли, что упускает что-то. Как будто кому-то в этом кабинете известно больше, чем ему, вот только не о вопросах, Щербину покамест не интересующих, а о самом Борисе. Еще через пару минут он улавливает некое странное выражение, вот только не на лице Горбачева, а почему-то Чаркова. Ожидание, насмешка? Да нет, что-то другое. А тем временем собравшиеся от обсуждения динамики пожара и заверений, что Борис как и прежде может рассчитывать на возможности оперативной группы, переходят непосредственно к вопросам ресурсов. — Нужны малогабаритные противогазы, — Щербина тонко балансирует на стыке минимальных деталей и избыточных запросов, припоминая уязвимое выражение лица Пикалова: «регламент пишется кровью погибших пилотов…». — Из соображений компактности желательно именно их, да и к маске напрямую присоединить получится. Собственно, респираторы. На тушение пожара понадобится еще несколько дней, на точечные очаги возгорания — до недели, потому летному экипажу выписать бы «Алладинов», сколько получится… — И волшебную лампу, — тихо фыркает Рыжков, но как-то по-доброму. — Борис, тут не все в курсе того, как это в быту называется. — Да, разумеется, прошу меня извинить. Речь о легком защитном костюме, Л-1. — Созвучно, — рассеянно кивает Горбачев, украдкой посматривая на часы, и Борис торопится: — Еще медикаменты. Я навел справки, цистамин, принятый заблаговременно, мог бы помочь. Да и эффект длится до пяти часов, как мне сказали. Этого хватит, чтобы снизить воздействие облучения даже при нескольких вылетах в самое пекло и нахождении над конусом радиоактивного дыма. — А еще при передозировке он легко вызывает тяжелую гипоксию, — вдруг вклинивается Чарков. — Передозировка же непременно случится, если не организовать жесткий контроль за хранением препарата. У вас там слишком много народа, Борис Евдокимович. Щербина не видит проблемы. Есть же стандартная процедура допуска и раздачи таблеток сменным группам строго под опись. Или в Чаркове глас опыта говорит? Надо бы поинтересоваться там, в Припяти, у работников станции, что обычно выдают из резервов экстренных служб в подобных ситуациях… Хотя, какие, к черту, резервы, когда пожарные приехали на АЭС совершенно неподготовленными и без должной защиты. — Выдача будет подотчетна полковнику Пикалову. Уверен, он с этим справится. Но если есть какие-то иные препараты, о которых мне не сообщили и которые не представляют подобной опасности, можно обойтись ими, — выжидающе забрасывает Щербина удочку, но дожидается только комментария от доселе молчавшего Александрова: — Пока не существует средства, которое выводило бы все радионуклиды из организма. — Я знаю, — замечает Борис, неотрывно глядя в глаза Чаркову. — Но лечением и купированием болезни займутся медики, это их епархия. Мне же будет достаточно возможности не калечить людей сверх необходимого, пока я за них отвечаю. И цистамин кажется как раз таким решением. Сейчас летчиков рвет уже после двух-трех вылетов, не говоря уже о кашле. В таком виде они никуда не годны даже через смену. В переговорной повисает нехорошая пауза. Щербина решительно не понимает, в чем здесь может быть проблема. Препарата нет в достаточном количестве? Его нельзя применять? Есть аналог, но в свободной продаже он отсутствует? Борис бы понял споры из-за прессы, из-за ноты информирования комиссии, даже если бы ему припомнили неудавшиеся утренние переговоры касательно первомайской демонстрации — странно, к слову, что пока об этом ни слова — понял бы. Но медикаменты? — Этот вопрос можно обсудить и позднее, Борис, я уверен, разумное решение найдется, — вдруг парирует не принимавший активного участия в разговоре Горбачев. — А вот то, как представить аварию с внешней стороны, за пределами комиссии, как раз подлежит немедленному обсуждению, вы же видели газеты. Щербина кивает. Нехорошее предчувствие, возникшее еще в кафетерии и за докладом слегка притупившееся, продолжает точить его. — Через несколько дней намечается пресс-конференция для советских и иностранных журналистов. Думаю, не стоит говорить, насколько это событие важно для всех нас. Борис, я поручаю вам подготовить материалы, чтобы достойно осветить эту непростую ситуацию. Собственно, профессор Александров как раз приглашен за тем, чтобы помочь вам в этом. — Разумеется, товарищ генеральный секретарь, — соглашается Щербина, осторожно подсчитывая вслух. — Однако это займет время, следует продумать все возможные вопросы. И учитывая, что дальнейшее согласование деталей по телефонной линии будет… неэффективным, нужно перенести обратный вылет на АЭС и заказать вертолет на завтрашнее утро. Я рассчитывал вернуться сегодня. — Как всегда, грамотный и деятельный подход, — одобряюще отмечает Горбачев и бросает короткий, почти незаметный взгляд на Чаркова. — Однако, вы достаточно поработали там, Борис. Служить своей стране можно и из Москвы. Прикрепим вас к оперативной группе Николая, будете на связи с Припятью, с Силаевым. Ничуть не хуже, чем на месте. Щербина во второй раз с момента аварии чувствует, как каменеют плечи от неожиданных новостей категории «дело решенное», касающихся непосредственно его. История и вправду склонна повторяться фарсом. В первый раз на него так же безапелляционно свалился личный вылет в Чернобыль. Теперь в тот же Чернобыль ему настойчиво предлагают не лететь. Борис снова замечает на лице Чаркова, повернутом в его сторону, то странное выражение. Удовлетворение, понимает Борис вдруг, зампред КГБ смотрит на него с сытым довольством. Будто все идет так, как должно, по его замыслу. Еще Щербина думает о том, что меньше недели в Припяти все же изменили его. Возможно, необратимо. Что прежний он, тот, который двадцать шестого апреля в этом самом здании лишь недовольно хмурился на бойкие комментарии Легасова и полагал, что вопрос не стоит и выеденного яйца… этот Борис Щербина с радостью ухватился бы за предложение. В самом деле, есть результат, есть план, ликвидация поставлена на рельсы и едет нужным курсом, а он провел в опасном месте достаточно времени, чтобы без зазрения совести передать это бремя другому. Но Борис, который сидит сейчас перед Горбачевым, так поступить не может. Он знает, что время в его случае меняет не слишком многое, он уже успел с этим примириться. Знает, что весь накопленный опыт в энергетике, все проведенные доклады и удачные проекты никогда не будут значить столько, сколько значит Чернобыль уже сейчас. И что Валерий без него справится, но будет ему очень и очень непросто. К тому же, смешно или нет, но Щербина пообещал вернуться. В Припять, в штаб, к Легасову — неважно. И это обещание перед самим собой он намерен сдержать. — Благодарю за предложение, товарищ генеральный секретарь, но, если позволите, я хотел бы вернуться, — отвечает Борис и мягко предлагает. — С материалами же разберемся немедля, я вылечу утром и вернусь в день конференции. Когда она состоится? — Шестого мая. Был запрос на более раннюю аккредитацию, четвертого, но мы это уладим, — генсек выдерживает паузу и интересуется теперь уже и вправду с интересом, смешанным с непониманием. — Однако, вы уверены, Борис? Все мы знаем, с какой самоотдачей вы привыкли решать вопросы. Могу уверить, никто не сочтет это… уклонением. Политики хорошо оперируют эвфемизмами. А эвфемизмов к трусости и вовсе существует великое множество. Все дело в том, что Щербина никогда трусом не был. И определенно не собирается начинать сейчас. А о том, что это решение продиктовано не эмоциями, знать никому не обязательно. — Я уверен, что на месте буду полезнее, — твердо отвечает Борис. И видит сейчас перед собой не оторопевшее лицо Горбачева, а упрямо вздернутый подбородок и решительный взгляд Легасова в тот, первый день, когда Валерий лично отправился к реактору: «Я нужен там». — Вы поручили мне вопрос ликвидации, и я ее закончу. Пусть так. Пусть будет профессиональная гордость и фанатичный способ ее поддержания. Вся его жизнь так или иначе построена на лжи, полуправде и выгодной в определенные моменты правде, которая порой убийственнее любых слухов. И Борис продолжит это делать. Продолжит, чтобы вернуться туда. Там настоящая работа. Там, не здесь. Чарков выразительно смотрит на Горбачева и шуршит страницами раздатки, к которой никто из них не притронулся и которая содержит в правом верхнем углу стандартные две строчки. Должность и фамилию составителя. — Ах да, — спохватывается генсек. — Еще товарищ Легасов. Он тоже выразит готовность остаться? Щербина опускает взгляд на отчет, написанный рукой Валерия. На несколько секунд мир сужается до узнаваемого почерка и совершенно неразборчивых слов. Борис обнаруживает себя в беспросветном тупике. Потому что как-то не рассчитывал на то, что Легасова тоже вздумают отозвать обратно в Москву. Ладно, сам Щербина, который хоть и неплохой организатор, но — всего лишь рычаг, не более. Не самый нужный и определенно заменимый человек. Но отозвать из Припяти Валерия? Борис уже принимал решения за других людей, он может и должен делать сейчас подобный выбор. Щербина уже делает это каждый день, если не каждый час. И он знает — думает, что знает — что выберет Легасов. Борису не нужно спрашивать. Достаточно вспомнить, с каким остервенением Валерий делает расчеты и с каким отчаянием смотрит, когда не в силах на что-то повлиять. Как вдумчиво вчитывается в данные и скрупулезно строчит анализ динамики. Как смурно бродит по лагерю со вчерашнего вечера, потому что какие-то расчеты не сходятся, и вцепляется в каждую последующую выписку, переделывая все раз за разом — безропотно, деловито. Будто Чернобыль — его личная битва, отменить которую не вправе никто, пусть даже и генеральный секретарь. Однако вместе с тем Щербине иррационально хочется исключить Легасова из состава комиссии. Хотелось еще после выходки ученого с утренним посещением реактора вместо завтрака, а сейчас и повод нашелся, да что там, Горбачев этот повод сам предупредительно озвучил… Воистину, достать Валерию песок и бор было проще, чем совершать выбор — сейчас. Прости меня, если я делаю не то, что ты хочешь. Щербина подбирает максимально обтекаемый ответ, стараясь оставить ученому пространство для маневра, но понимает, что на вопросы Горбачева не бывает ответов без однозначной окраски. — Если здоровье профессора Легасова позволит ему и дальше выполнять эту задачу, несомненно. В последние дни комиссия была слишком занята отслеживанием динамики снижения радиоактивности пожара. Сейчас же, когда очевиден стабильный результат, я намерен просить медиков осмотреть весь штаб. — Непременно, Борис, непременно, — согласно кивает Горбачев. — И лучше здесь, в Москве. Приезжайте через несколько дней и профессора привозите. Щербина неслышно выдыхает. Облегчение явно горчит, отдавая полынью, оно такое правильное и неправильное одновременно, что определиться с тем, что чувствовать, однозначно не получается. — И раз уж вы и дальше поведете комиссию, — продолжает генсек, — мы можем сразу обсудить еще один вопрос. Борис догадывается, какой. И зампред КГБ, неторопливо поднявшийся, чтобы позвать Велихова, и представляющий сейчас Евгения Павловича остальным собравшимся, его не разочаровывает: — Профессор выразил готовность проконсультировать комиссию. Будет еще одно стороннее экспертное мнение. Возможно, достаточное, чтобы дополнить или оптимизировать ее состав. Щербина видит, как Чарков с гаденькой улыбочкой планомерно загоняет его в угол. Вопрос только, что именно ему не по душе: то, что в Припяти останется Борис, или сам Легасов, или они оба? О мотивах Щербина сейчас не думает. Потом, потом. Он благодушно улыбается вошедшему Велихову. И даже начинает понимать, на что делал ставку Чарков. План был хорош. Борис переключается на Александрова и предстоящую конференцию, в Припять меж тем отправляют Силаева, а Легасову, чтобы тот не являлся единственным и непримиримым авторитетом на месте, ставят в напарники Велихова, причем со стороны Москвы, курирующей действия. Как итог, Валерию придется сильно постараться, обосновывая каждую тонну запрошенных материалов, не говоря уже о людях. Но Чаркова подвела излишняя инициативность засланного казачка. Лучше надо за своими подопечными следить. Если бы карты зампреду КГБ не поломал сам же Велихов, сейчас Борису бы пришлось изворачиваться в более обтекаемых и куда менее конкретных выражениях, чем с глазу на глаз. Знать бы еще, откуда птица Велихов вообще взялся. То, что его привел Чарков, не говорит почти ни о чем, кроме того, что профессор тут неслучайно. Что давно очевидно. — Товарищ Чарков, мы уже успели переговорить с товарищем Велиховым до заседания, — сладкоречиво начинает Борис, с удовлетворением наблюдая, как у Чаркова на лице появляется озадаченное выражение. Этот лис всегда все схватывает на лету, при такой-то должности. Поймет и сейчас. Даже раньше, чем Щербина закончит. — Профессор любезно ознакомил меня с вероятными альтернативными сценариями тушения пожара, но, к сожалению, они неосуществимы в текущих условиях. А бросить ситуацию на самотек, дав радиационному огню «просто прогореть», мы не можем — что скажут наши иностранные партнеры, если узнают, что специальная комиссия без должных обоснований просто ничего не делала? Информация расходится быстро. То, каким взглядом меряет Чарков явно стушевавшегося Велихова, Бориса странно радует. Не будет этот выскочка мозолить ему глаза в Припяти, еще чего не хватало. Если повезет, то и к группе Рыжкова его на постоянной основе не прикрепят. — Мы не можем допустить дальнейших утечек в прессу, — недовольно отзывается Горбачев, и Борис понимает, что взял верный курс. — Дело ведь не только в прессе, дипломаты и без нее по своим каналам все узнают. Мы просто не можем полагаться на случай. Предложенная Легасовым схема себя зарекомендовала если не с положительной, то с рабочей стороны. По ней и будем действовать в дальнейшем. Щербина знает, что выиграл, но слишком хорошо помнит, что торжествовать ни в коем случае нельзя. Лучше вообще об этом забыть, вместо этого заметив: — Возможно, нам весьма скоро понадобятся мощности Курчатовского института или прогнозные модели, — он мобилизует в памяти отрывочные фразы Легасова, которые, кажется, были о саркофаге. Или нет? — И здесь товарищ Велихов, равно как и товарищ Александров, могут оказать нам поистине неоценимую помощь. Двое означенных товарищей согласно кивают, а вот Чарков смотрит на Бориса неожиданно пронзительно. Интересно, с чего бы это, он ведь не знает, чем именно удалось отвадить Велихова от его инициативы. Или все же инициатива в принципе была чужой, а Велихов со своими амбициями и завистью к Легасову просто удачно подвернулся? Слишком много вопросов для одного дня. Удача, решившая не отходить сегодня от Щербины слишком уж далеко, по-видимому, считает так же, потому что перед Горбачевым звонит один из телефонных аппаратов, разряжая обстановку. Или, напротив, взвинчивая ее новым витком: — Соедините меня через пять минут. Да, по внутреннему номеру. Генсек опускает трубку на рычаг с выражением вселенской усталости на лице и отрывисто бросает: — Я вынужден удалиться. Не могу сказать, насколько это затянется, сейчас вообще ничего нельзя спрогнозировать. Товарищ Чарков, если потребуется, поможет урегулировать оставшиеся вопросы, по части медикаментов точно. Он проходит мимо Щербины к выходу и, наклонившись, добавляет чуть тише, вряд ли не желая говорить при остальных, скорее, акцентируя внимание собеседника: — Борис, я рассчитываю на грамотно и осторожно освещенные вопросы на этой конференции. Не подведите меня и комиссию. Что же, намек более чем прозрачен. Подвести Горбачева в здравом уме не захочет никто. Щербина неспешно поднимается со стула. Лигачев и Чарков выходят тут же, но вряд ли вместе, Велихов тоже торопится покинуть кабинет. Александров поднимает на Бориса глаза, и тот, пробормотав что-то про пятиминутный перерыв, выскальзывает из кабинета вслед за единственным человеком, упустить которого не хочет. Не то чтобы Щербина доверял Рыжкову. Но у него есть вопросы, на которые у Николая Ивановича точно имеются ответы. Потому, несмотря на то, что на заседании первомайской демонстрации не касались в принципе, Рыжкова он все же рискует спросить сейчас, когда уверен, что поблизости нет лишних ушей: — Николай, что мы творим? Ведь были же данные об уровне радиации в Киеве. У Щербицкого были. И он все равно допустил парад. Часть истории Щербине уже известна от Эсаулова, но вот Рыжков об этом знать не должен. Николай, настороженно осмотревшись, все равно понижает голос: — А что он мог, Борис? Ему в этом самом кабинете сказали: «Напортачишь с демонстрацией — партбилет на стол». И проследили, чтобы он был там, на трибуне. С сыном и внуками. Ухмылка Щербины нечитаема. А думает он о том, что политика гласности и открытости, к которой во всеуслышанье апеллирует генсек, останется только на бумаге еще на долгие, долгие годы. — Он и так сократил длительность демонстрации с пяти до двух часов, равно как и количество участников. Там были не обычные пять тысяч человек от каждого района, а почти неприличные две тысячи. А больше ничего сделать не мог. Борис чувствует смутное удовлетворение. Все же их затея, провалившись в целом, имела меньшие последствия, чем могла бы иметь. В сухих цифрах выигрыш очевиден, и тех, кто все же вышел на демонстрацию, можно было бы назвать сопутствующими потерями. Хотя честнее бы — контролируемым ущербом, но такое понятие в этих стенах звучать не может. — Понимаю, — коротко кивает Борис и интересуется уже лично для себя. — А что скажешь о Велихове? — Велихов-то? Ну так он ставленник самого, его же неофициальный советник по науке, они давно знакомы. Не знал? — Рыжков смотрит на Щербину с некоторым снисхождением, добавляя с лживым осуждением — Борис видит, что лживым, такие люди, как Валерий, Николаю никогда не нравились, с Велиховыми привычнее. — А Легасов твой слишком распускает язык. — Но пока он единственный, кто может контролировать, что происходит в этом треклятом реакторе, — пожимает плечами Щербина. — Если бы он ограничился только реактором, — с нажимом выделяет Рыжков, — вопросов бы не было. А они уже есть. И будут только накапливаться. Борис понимает, к чему тот ведет. И мысленно обещает себе следить за Легасовым в оба глаза. И отнюдь не потому, что поведением ученого озабочены тут. Он… беспокоится, потому что не хочет, чтобы Валерий пострадал. — Мы рассчитываем на дальнейшее содействие оперативной группы, как и в последние несколько дней, Николай, — никак не комментирует резолюцию на Легасова Борис, вместо этого отдавая должное Рыжкову, потому что людям приятно, когда результат их деятельности ценят. — Инициатива кооперации вышла весьма удачной.

***

С Александровым они управляются часа за два. Продумывают то, что пойдет в официальное обращение, нивелируют оттенки, безжалостно режут факты. Щербина сцепляет зубы, когда вписывает явно заготовленное «радиоактивность в районе аварийного энергоблока Чернобыльской АЭС составляет пятнадцать миллирентген в час». О том, что СССР не первым пострадал от аварии на атомной станции, а ряд подобных случаев был зафиксирован и в других странах, он напишет и сам, напоминать не нужно. И даже намеренно-открытое «бурный прогресс науки и техники может приносить человечеству не только блага» в обращении тоже будет. Как нота честности под нагромождением лжи, чтобы опровергнуть панические настроения западных СМИ. Вся эта конференция, если подумать, не имеет прямого отношения к Борису. Спикером можно было назначить и не Щербину, в самом деле, мало ли в ведомстве людей. Но вот филигранно сыграть на настроении собравшихся, предвидеть каверзные вопросы и мешать правду с вымыслом Борис и вправду умеет хорошо. Даже слишком хорошо. Никогда еще он не ненавидел собственные теперь уже сомнительные таланты настолько сильно. «Это бартер на неравных условиях», — напоминает он себе. Ты скажешь, что, кроме четвертого энергоблока, вся станция цела, и фактически это — правда. Ты скажешь, что АЭС не опустела, и на остальных блоках станции несут дежурство сто пятьдесят человек. И это тоже будет правдой. Ты упомянешь, что в СССР уверенно работает сорок один атомный энергетический блок в течение тридцати с лишним лет — и это будет намеренно искаженной статистикой, где за цифрами прячутся не суммарные, а максимальные показатели. Политическая уловка, ловкий ход. Ты заметишь, что утверждать, что атомная энергетика в Союзе хуже, чем зарубежная, по меньшей мере неправильно, а прецеденты случаются у каждой страны — и это будет тем, чего от тебя ждут. И, разумеется, ты солжешь обо всем остальном, чтобы тебе не мешали заниматься реальными проблемами. Это сухая сделка, Борис. А от сделки при любых условиях надо уметь выигрывать.

***

Когда Щербина, перебрав получившиеся заготовки уже в одиночестве, практически покидает здание, то чувствует выжидающий взгляд себе в спину. И это определенно не Александров, который так торопился уйти пораньше, что вряд ли стал бы караулить Бориса в коридоре. Да и зачем ему? Хотя у Чаркова вот тоже вид человека, который никого специально не выслеживал и вообще занимался своими делами, а тут Щербина так кстати мимо проходил. И верится с трудом, и не поверить демонстративно не выйдет. Борис терпеливо дожидается, когда зампред КГБ поравняется с ним. Дальнейший путь по веткам коридора они проделывают бок о бок. — Значит, возвращаетесь в Припять, Борис Евдокимович, — замечает Чарков таким тоном, будто бы для него это новость. — Похвальная преданность своей работе. Как там было? "Не щадя живота своего, до последней капли крови…" "… по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять". Борис знает, как дальше. А вот к чему сейчас морок былых времен — не знает. — Александр Владимирович, эта юнкерская присяга почти век как устарела. Вместе, собственно, и с юнкерами, и с императорами. — Форма, может быть, — легко соглашается Чарков, не поворачивая головы. — Там на страницу пространных речей набиралось. Форма, но не суть. Щербина вежливо молчит. Если зампреду КГБ угодно поиграть в преамбулы, он не будет ему мешать. — И профессор Велихов вам тоже не пришелся ко двору, — а вот теперь Чарков на Бориса смотрит. Пристально и неожиданно цепко, жадно подмечая реакцию. — А ведь он — вице-президент Академии наук, почетный академик, и ученое сообщество прочит ему дальнейшее успешное продвижение на посту… Ну да, кандидатура явно позубастее Легасова вырисовывается. И регалий побольше, и завязок, судя по всему, тоже. А Валерий, занимающийся ликвидацией там, в Припяти, столь бесконечно далек от борьбы хоть за президентское кресло АН, хоть за пост директора Курчатовского института, что даже странно становится, как он вообще живет. — Боюсь, мы не сошлись во мнениях, — легко, но непреклонно говорит Борис. Выверты Чаркова за сегодня ему уже порядком надоели. — Евгений Павлович слишком мягок в принятии решений, я же не могу положиться на тех, кто в этой внештатной ситуации боится действовать вне шаблона. И совершенно не могу допустить, чтобы чужая нерешительность стоила стране дальнейших международных санкций. — Разумеется, — Чарков старательно кивает головой, явно не веря ему ни на грош. И продолжает с вежливой издевкой. — Никто не сомневается в ваших благих побуждениях. Побуждениях, но не действиях. Мило. — Александр Владимирович, — цепляется Борис за все ту же вежливость, поскольку собеседник ни с дальнейшей критикой, ни с объяснениями не спешит, а у Щербины осталось одно неоконченное дело, от зампреда КГБ, увы, зависящее. — Что касается радиопротекторов. Если уж вы не одобряете цистамин, и если у нас нет каких-то… разработок, о которых мне просто неизвестно, я бы хотел, чтобы вопрос о заказе медикаментов у Запада был поставлен на повестку дня. Понимаю, что мы не можем пустить сюда иностранных врачей, так давайте обойдемся малой кровью. Мне еще работать с этими людьми, не всех из них можно оперативно заменить. Или рационально менять вообще. Лицо Чаркова, обращенное на него, не тронуто даже тенью интереса, на нем вновь уже привычное для ведомства безэмоциональное выражение. — Мы учтем. Удачного вечера, Борис Евдокимович. Что ж, это — максимум, которого Щербина мог бы достичь. Если бы еще не ощущение, что его проверяли только что по неизвестной шкале оценки, и результат вышел пограничным. Проверяли, разумеется, Велиховым, но было, было что-то еще.

***

И лишь у себя в квартире, поздно ночью второго мая где-то между укладыванием новых рубашек и поиском подходящих костюму галстуков — ему все-таки придется приехать на эту конференцию, а там, кто знает, куда еще — и лгать, лгать, лгать — Борис понимает, чему созвучны те строки из записок Легасова, быть может, еще не оформившиеся в полноценные стихи, но ухватившие суть. Опальному Бродскому. Я сижу в темноте, и она не хуже в комнате, чем темнота снаружи. _______________________________________________________________________________________ * Да, это отсылка к Бродскому «Я всегда твердил, что судьба — игра», 1971 год. Правда у меня в жизни не выйдет писать, как он, это надо быть гением, но я попробовала.