Соната о хорошем человеке

Борис подсаживается к Легасову за завтраком. Не потому, что нет других свободных мест, их как раз достаточно, и каждый, сидящий за столиком в ранние семь утра, был бы не против компании Щербины. Во всяком случае, сделал бы вид. Неофициальные разговоры как нельзя лучше помогают налаживать мосты, а, значит, сблизиться с высокопоставленным аппаратчиком себе на благо, и здесь не бывает неудачного времени. Борис читает все это в лицах и усмехается: может смениться город, состав комиссии, глобальная проблема, но люди остаются людьми. К этому можно привыкнуть, он уже привык, что харизма и уверенность имеют обратную сторону, но именно сейчас не хочет тратить время на светские игры, их лимит исчерпан еще с ночных разговоров с Москвой, а ведь были еще и утренние. К тому же, во всей этой палитре взглядов — заискивающе льстивых, наигранно располагающих, настороженно приветливых — окраску одного Щербина определить не может. Потому что Валерий Алексеевич не обращает никакого внимания на всеобщее оживление в столовой с появлением Бориса, слишком занятый размазыванием яичницы по тарелке. Это выглядит ужасно, отдает дурными манерами и подсказывает по здравому разумению пройти мимо, поискав себе другой столик. Борис ставит поднос напротив Легасова и отодвигает стул. В столовой гостиницы, в отглаженном костюме и галстуке, Щербина выглядит так же безупречно, как и в Москве. И чужеродно рядом с Валерием Алексеевичем, костюм которого помялся, галстук перекручен, а манжеты рубашки топорщатся. Ученый, улавливая чужое присутствие, не глядя подтягивает рукава пиджака повыше, металлический браслет часов неловко и тревожно дергается. — Свалятся. — Что? — переспрашивает Валерий Алексеевич, искоса посмотрев на Бориса, меланхолично уничтожающего свой завтрак. — Замок браслета не застегнут, — тем же тоном поясняет Борис, хотя подсел сюда именно из-за полнейшей незаинтересованности собеседника в его компании. Но не замечать чужую патологическую рассеянность он не может. — Свалятся. — А, — отсутствующе соглашается Легасов. Он сейчас совершенно не способен думать о каких-то там часах, но послушно закрывает застежку. — Спасибо. Валерий Алексеевич выглядит так, будто не спал всю ночь. А Борис уверен, что это совершенно не так: у самого Щербины не было и этих пяти часов, что выпали остальным. За утро он успел созвониться с Москвой, узнать, что в эвакуации по-прежнему отказано — недостаточно оснований — зато йод выделен и уже прибыл, можно раздавать по квартирам. Проработка этого вопроса заняла время, затем разговор с Антошкиным, который за ночь успел сформировать поистине большую эскадрилью, тоже занял время, а потом и координация действий с Пикаловым: тот настаивал, чтобы Легасов и Щербина прибыли на взлетное поле до начала операции. И за всеми этими организационными моментами закономерно наступило время завтрака. — Насчет вчера, — прерывает поток мыслей тихий, но уверенный голос. Борис заинтригованно приподнимает бровь, готовясь внимать. Ну-с, и что это будет? Он прокручивает в голове возможные варианты с поправкой на авторство: аккуратное «Думаю, я несколько поторопился с выводами», заискивающее «Мне не стоило…», хотя нет, Легасов так вряд ли скажет… — Я ошибся. И все. Ни уточнений, ни извинений. Просто констатация, признание факта. Эта безапелляционная честность ставит Бориса в тупик и добавляет к портрету Валерия Легасова еще один штрих — со словами тот обращается так, что неуклюжей неуверенности, сквозящей во всем остальном, в них не чувствуется. И, при желании, умеет делать это коротко. Если не касаться профессиональных тем, разумеется, там Валерий Алексеевич сразу уходит на новый вираж со скоростью локомотива. Ученый выжидательно смотрит в ответ. Но Борис — не институтка, чтобы носиться со своей неоцененной помощью людям, требуя громких оправданий. Есть дела поважнее. — Ешьте, Легасов, а не имитируйте процесс, — Щербина неодобрительно оценивает попытки ученого сделать из вполне пристойного завтрака полную несуразицу. Попытки, к слову говоря, успешны. — Хорошо бы вы так же не ошиблись насчет реактора. Иначе это будет прискорбная неудача в вашей карьере, я бы даже сказал, фатальная. — Карьера интересует меня сейчас меньше всего, — сухо парирует Легасов, явно задетый. — Отрадно слышать. Значит, вы тем более разберетесь с реактором, потому что больше некому, — отвечает Борис не менее колко. Он не умеет подбадривать, зато неплохо умеет ставить задачи, решать проблемы и убирать препятствия на пути. Иногда проблема и ее решение — вещи одного порядка. Иногда это даже один и тот человек. — Полковник уже ждет нас, так что заканчивайте с завтраком и спускайтесь вниз. — Благодарю, — отодвигает тарелку Валерий Алексеевич, — я уже поел. Путь до взлетного поля короток, но живописен: машина везет их вдоль ожившей реки. Ранних пташек на улицах тоже много: людям не терпится пораньше начать свой выходной, понежиться под утренним солнцем, покемарить у берега, когда солнце палит не слишком сильно, да хотя бы половить рыбу. Хотя на ловлю обыкновенно отправляются еще до рассвета, Борис помнит это из своего детства. По дороге им встречается даже свадебный кортеж. А вот там, чуть дальше, и группка детей, резвящихся у деревянного понтона, любители освежающего купания: вода-то за ночь остыла уже, а нагреться успеет только к обеду. — Что? Они… — как-то сипло выдыхает Легасов на заднем сидении, не отрывая взгляда от этих почти пасторальных пейзажей. — Они загорают и купаются в реке, — неверяще озвучивает он то, что и так все видят. По счастью, в этот момент машина сворачивает вправо, оставляя позади чужую беззаботную жизнь и чужое же незнание. — Воскресенье, — только и говорит Борис.

***

На взлетном поле не протолкнуться. Щербина доволен: вертолетные части из Чернигова, Торжка и даже из-под Казахстана мобилизовали весьма оперативно, здесь восемьдесят грузовых Ми-8, если не больше. Подоспевший Антошкин говорит много и обстоятельно, Борис выхватывает отдельные слова «план полета», «курсовые скорости», «траектория захода», «разведывательный вылет» — и все это с неизменными дополнениями «выработано, рассчитано, учтено». День определенно начинается неплохо. — Возможно, я не слишком хорош в военной авиации, — осторожно вклинивается Легасов, деликатно дождавшись паузы в рассказе, — но есть ли на этих вертолетах механизмы, чтобы сбрасывать груз в реактор по точной траектории? — Бомбометатели? — коротко переглянувшись с Борисом, уточняет Антошкин. — Увы, нет. Действовать придется вручную и на глазок. Генерал улавливает неодобрение в лице ученого, но он же прекрасно помнит, кто здесь принимает решения, а кто — всего лишь раздает советы, потому поворачивается к Борису. — Товарищ Щербина, задача стояла: сформировать летные группы как можно скорее. Поэтому брали те машины, которые проще было централизованно перебросить сюда. — Все верно, генерал. — То есть они будут просто свешиваться над реактором. Без защиты. Не говоря уже о том, что и в кабине под ногами свинца у них не будет, — Легасов коротко стучит по борту вертолета. — Обшивка обычная. — Свинцовая защита толщиной в три миллиметра — это тридцать килограмм лишнего веса на каждого бортинженера и летчика, — терпеливо объясняет Антошкин. — А, значит, меньше груза на борту и большее количество заходов в целом. К тому же, у нас все равно нет ее в нужном количестве, и переобмундирование летчиков заняло бы еще время. — После нескольких налетов она была бы уже непригодна, — вздыхает Валерий Алексеевич. — Хотя бы учтите, что зависать над целью нельзя. Вообще летать прямо над реактором нельзя, снизу будет подниматься сильный жар. Если вертолет утратит инерцию движения вперед и попадет в этот столп перегретого воздуха, а температуры там поистине огромны… — Лопасти потеряют тягу, и машина упадет, — довершает Антошкин, и что-то в его тоне меняется: теперь он выглядит куда более убежденным. — Я проинструктирую группы, чтобы держали периметр. Пять метров? — Десять. Борис лениво следит за тем, как генерал позволяет уговорить себя на расширение периметра, даже если это будет означать меньше целевых сбросов. Он совершенно не удивлен. Легасов давеча добился своего от самого Горбачева, что ему Антошкин. Вертолеты цепляют взгляд камуфляжной раскраской, а, местами, и пробоинами в корпусах. Пулевыми, оскольчатыми, крупнокалиберными, по днищу фюзеляжа — от пулеметной очереди, огнем с земли. Здесь много боевых пилотов, и те, кто прошел Афган, свои машины не латают. Смотреть на изрешеченные вертолеты куда проще, чем туда, вдаль. Белый столб пара, уходящий из реактора в небо, с вечера не становится меньше. Хотя ночью, пожалуй, зрелище было более пугающим. Но сейчас как будто не происходит ничего сверх обычного, а рассредоточенные у вертолетов летчики вот-вот поднимутся в воздух, чтобы традиционно потушить пожар водой и пеной. Во всяком случае, ведут они себя расслабленно, даже шутят, найдя себе достойный фокус внимания: — Слышь, майор, ты гитару-то на земле оставь. Ей, как и женщинам, в небе делать нечего. — Так то — женщинам, а эта красавица всегда со мной, — обозначенный майор бережливо прикрывает руками поцарапанную деку и наспех убирает за ухо карандаш, оставляя явно затасканный блокнот на коленях. — Вот, послушайте лучше, сейчас придумалось. Не грусти, винтокрылый мой друг, не грусти, что красивые песни не нам посвящают. Я стихи о тебе написать обещаю, только ты мне винтами моти-иив… — летчики тихо посмеиваются, и майор многозначительно поднимает палец в сторону кабины вертолета, — насвисти*. Ну как? — Терпимо, — резюмирует подошедший к группе Пикалов. Борис стоит чуть позади, а Легасов, кажется, готов засунуть нос в ближайший вертолет, чтобы лично проконтролировать погрузку мешков. — Мы почти закончили подготовку, пора выдвигаться. — Майор Широков и капитан Кузичев, вот вы-то у нас, как опытные летчики, в первой пятерке и полетите, — добавляет Антошкин. — Не закончено же! А дальше? — вокруг нарастает возмущенное роптание. — Товарищ генерал, товарищ полковник, мы с такими песнями только что на честном слове, на одном крыле долетим. — А дальше я еще не придумал, — извиняюще разводит руками Широков. — Разве что командование выделит еще минуты три на перебор душевных струн и подкрепление товарищеского духа? — и, не дожидаясь ответа, мурлычет себе под нос, подбирая слова под мотив. Но со словами нынче не складывается. — Сколько ты… Нет. Сколько лет… да что ты будешь делать, а, снова не то. —  Сколько раз мы смогли разминуться с судьбой, — вдруг тихонько подхватывает Валерий Алексеевич и под удивленными взглядами заканчивает уже не так уверенно, — сколько раз, ты скажи, миновали нас пули, — ученый закашливается и замолкает окончательно. Борис понимает, почему. Пули, в самом деле, да. — Давайте дальше, товарищ ученый, — подбадривают Легасова, не замечая его смятения, а тот самый поющий летчик наигрывает на гитаре мотив, пропев две получившиеся строчки, наспех карябает их в блокноте и воодушевленно замирает в ожидании продолжения. — Пули… Буду… — Валерий Алексеевич выглядит до того неуверенно, что Щербине хочется отозвать его в сторонку и поставить привычную задачу. Расчетами там заняться, например. — Но я сделанным подвигом хвастать не буду… — Просто завтра же утром отправлюсь домой, — заканчивает Борис автоматически и совершенно неожиданно для себя. Он в жизни не сочинил ничего путного, но мотив простенький. Да и рифма тоже простая, тут и дурак бы срифмовал. Легасов странно смотрит на него, недоверчиво даже, и коротко кивает, будто не сформулировал бы лучше. И слегка улыбается, опять. Хотя улыбка эта определенно невеселая. Ну так и Чернобыль сейчас — отнюдь не курорт с дворцом культуры. — А это можно, — одобрительно гудят летчики. — И на ритм ложится. — Вот что значит коллективное творчество! — Майор, давай своего «Винтокрылого» сначала! Майор дает. Душевно у него получается, как ни крути. — Все, бойцы, творческий утренник окончен, — резюмирует Антошкин, терпеливо дождавшись финального перебора аккордов. — Пять минут — и от винта. А вы, майор Широков, гитарку-то отдайте. От вас не убежит. — Она ж не весит ничего, — упирается тот. Антошкин возражение не принимает. — У вас десять мешков на борту, килограмм по шестьдесят каждый. Здесь целее будет. — Ну вот разве что у полковника, — озорно ухмыляется генералу Широков, — ему мое творчество понравилось, — и вручает растерявшемуся Пикалову свой инструмент. Кузичев хлопает друга по плечу, и явно слетавшаяся двойка в приподнятом настроении отбывает к вертушкам. Полковнику гитара совсем не идет, смотрится чужеродно, лирически неуместно. Поэтому, когда Пикалов обращается к нему: «Ничего не изменилось, двадцать метров?» — Борис не сразу находится с ответом, и кивают они с Легасовым вместе. — Это предельно малое значение, — сухо замечает полковник. Во второй раз кивать смысла не имеет. — Ладно, двадцать так двадцать. А вам лучше переместиться на крышу, с земли визуального наблюдения не будет. У гостиницы достаточная высота, да и обзор прямой. Мы подождем. И держите вот это, — Пикалов извлекает из холщовой наплечной сумки два бинокля, протягивает им. И вдруг усмехается добродушно. — Вы, товарищ Легасов, может и полны талантов, но вот по зрению явно не орел.

***

Борис вынужден признать, что с крыши вид и вправду открывается совсем иной. Только не той удобной позицией и удачным обзором, о котором говорил полковник, хотя АЭС отсюда и вправду как на ладони. Дело в другом: город под ними дышит. Часом ранее, у реки, все еще можно было списать на эпизод, ряд совпадений в любви к раннему подъему у совершенно случайных людей. Но отсюда предельно очевидно, что жизнь продолжается. Гудят клаксоны, лают собаки, звонкими голосами переговаривается группа девушек, массово открываются окна навстречу новому жаркому дню. И свербит в голове предательская мысль, назойливая такая, метлой не вымести, отчетом не прихлопнуть. Может, Легасов все-таки ошибается. Атомщики ведь люди бывалые, стали бы они спокойно расхаживать по улицам, будь все действительно так плохо? Это ведь явно не первый случай на станции, хотя Щербина вот особых происшествий не припомнит, а те, что попадались на глаза по отчетам, объяснялись легко: человеческий фактор, от него нет страховки. Правда, весьма вероятно, что видел он не все отчеты, в КГБ работают быстро и бесшумно, когда им надо. — Подлетаем к точке сброса, — оживает рация в руках радиста. — Напомните им о периметре, — напряженно просит ученый, вглядываясь в подлетающую пятерку вертолетов. Борис кивает, они это обсуждали: с бреющего полета, по контуру в десять метров от реактора, ни в коем случае не над пожаром. — Слишком близко, — Валерий Алексеевич не сводит глаз с дымовой завесы, а потом круто поворачивается к радисту. — Чего вы ждете? Еще пять метров — и вертолет окажется прямо над активной зоной. Да уберите же его оттуда! Но напоминания запаздывают, а, может, в кабине отказывает рация. Вертолет входит в темное облако как нож в масло. А дальше все происходит очень быстро. Радист тщетно пытается дозваться летчика сквозь треск рации: — Первый, вы внутри периметра. Помехи. Неразборчивое «не слышу вас», снова помехи. Легасов опускает бинокль, будто тот ему больше не нужен. Откидывает назад со лба волосы, вцепившись рукой себе же в затылок, и почти шепчет: — Тяги нет. — С первым нет связи, — надрывается координатор группы. — Первый, прием! — Широков, выводи машину назад, немедленно! — глухой крик радиста уже безо всяких инструкций. Три пары глаз выжидающе прожигают взглядом столп дыма в иллюзорной надежде, что все обойдется. Секунда, вторая, третья. Наконец, вертолет появляется слева. И даже без бинокля видно, что он не в порядке. Борис не летчик, но, глядя на то, с каким креном идет машина и как медленно забирает лопастями воздух, понимает, что это все. Не выправить. Вертолет, коротнув бортовой электроникой, зависает в воздухе на секунду — а потом вместе с грузом ухает вниз, теряя на ходу лопасти, рассыпающиеся легко, как карточный домик. «Не уберегла майора его гитара, зря в кабину не взял», — почему-то думает Щербина, чтобы не смотреть, как к столпу дыма из реактора примешивается черный, от разбившегося вертолета. Со времен финской войны это первая потеря на его счету. И то, что сейчас — мирное время, не меняет ничего, от этого ситуация даже нелепее — и страшнее. Он все еще координирует процесс. Он несет ответственность за все, что происходит здесь. И вот за это — тоже. Чтобы отвлечься, Борис смотрит в сторону, противоположную станции и реке, и поначалу даже не понимает, на что смотрит. Но неправильность картинки цепляет, и спустя полминуты ответ находится. — Лес, — бормочет он, не в силах отвести взгляда от этой яркой полосы. Словно бы выжженной, но цвет ярче. Лес будто даже светится, если Борис не успел за столь короткое время на открытом воздухе перегреться до галлюцинаций. — Что? — отвлекается от бинокля Легасов. Лицо его застыло, будто высечено из камня. — Лес, там, — Щербина машет рукой куда-то вправо, — он рыжий, тогда как сейчас весна. Полоса леса сверху и вправду смотрится как буро-ржавое пятно, теряющееся за горизонтом отнюдь не волшебной дорогой из желтого кирпича. — Сосновый, наверное, — с вялым интересом отвечает Валерий Алексеевич. — Плотная крона, хвою не сбросит еще года два, а, значит, и перегной в почву уйдет не сразу. Да, нам во многом повезло с этим лесом. Это, конечно, создаст свои проблемы… — А есть вообще решение, которое не создаст отложенных проблем? — не выдерживает Борис, слишком часто за минувшие сутки слышащий от ученого эту присказку. Легасов наклоняет голову, смотрит отчасти уязвленно, но больше раздосадовано: — Будь так, я бы уже предложил его. — Товарищи, — подавленно перебивает их радист, предусмотрительно отключив рацию. — Что сказать группе? А что тут скажешь. Остальные летчики, что сейчас болтаются в воздухе поредевшей четверкой, далеко не слепые. Но выбора ни у них, ни у тех, кто сейчас на крыше, нет. Реактор должен быть засыпан. — Есть другой способ, Легасов? — спрашивает Щербина, хотя не испытывает особой надежды. В который раз ему кажется, что Валерию Алексеевичу почти физически больно от слов. Но не тех, что он слышит. Тех, что произносит сам. — Нет. — Посылайте следующего, пусть заходит с запада, — жестко обозначает зампред скорректированный план действий, потому что место у штурвала не может пустовать. Корабль способен только потопить себя сам, но никак не достигнуть порта. Легасов тихо уходит с крыши, чтобы не видеть, сколько еще вертолетов падут в борьбе с реактором. О жертвах менее конкретных, но более масштабных он рад бы не думать тоже, но — не получается. Борис остается.

***

Спустя час Щербина, воодушевленный успехом, толкает незапертую дверь номера Легасова. Он спешит поделиться первыми результатами, ожиданием скорой победы. Поделиться в понятном стремлении не забыть промахи, но перекрыть их другими эмоциями. Хотя бы на время. Борис снимает на ходу пальто, позволяет себе даже некую несвойственную ему небрежность: бросить то на кресло, не расправляя. Пальто хорошего качества, за пару минут не помнется. На столе у Валерия Алексеевича хаотично разбросаны бумаги. Замеры, расчеты, черновики расчетов, порванные и скомканные, метеосводки, схематично рисованная карта города. Борис никогда бы не устроил такого беспорядка на своем рабочем месте. В остальном номер Легасова — такой же, как и его собственный. — Прошло гладко. Двадцать сбросов. Замерший у окна ученый поворачивается к нему, вот только радужного настроения не разделяет. Сейчас-то он чем недоволен? И смотрит как-то… как старик. Хотя Щербина куда старше. — В этом «поселке энергетиков» пятьдесят тысяч человек. И от станции его не отделяет даже лес, как Чернобыль. Просто плоская земля. Хуже и придумать нельзя. Борис даже не удивляется. Человек напротив него совершенно не ценит собственные победы, уносясь вперед со скоростью, сопоставимой разве что с лесным пожаром. Или нет, пусть все же будет — локомотивом. Не надо о пожарах. Факт в том, что останавливаться Валерий Легасов не умеет. — Профессор Ильин говорит, что радиационный фон слишком мал для эвакуации. — Но он — не физик. И он — не здесь, — по слогам говорит Легасов. В его глазах мелькает проблеск отчаяния, но Щербина принимает его за примитивное несогласие и парирует. — Зато доктор медицины. И его экспертное мнение — безопасно. Мы все здесь… — Нет, оставаться нельзя. Вот теперь ученый категоричен всем своим видом, даже непокорным вихром, торчащим на лбу этаким характерным актом протеста. И Борис, вчера решивший закрыть глаза на некоторые переходы границ, сегодня закономерно начинает раздражаться. В самом деле, сколько можно? Есть у этого человека в навыках хоть что-то, помимо отсутствия дипломатии? Как он вообще дожил до своих лет с такой жесткой, безрассудной, непримиримой критикой? И как планирует жить дальше с таким подходом? — Но мы остаемся, Легасов, и это не обсуждается. — Мы — да, но мы и умрем через пять лет, если не раньше, — коротко пожимает плечами Валерий Алексеевич. Смотрит прямо, как смотрел в вертолете, и заканчивает так же, без увертюр, пока внутри Бориса все разом обмирает, вымораживаясь. — Так велика ли разница, когда уезжать. Нам, но не им. Щербина неверяще замирает, пристально вглядываясь в лицо напротив. Ищет отзвук неуверенности или узнаваемую уже твердолобую упертость прогнуть мир под себя в голосе, что говорило бы… о преувеличении. Но там только спокойная усталость. Совершенно безотменная и опрометчиво честная, столь же далекая от паникера Легасова, как и сами они сейчас — от условно безопасной Москвы. Если бы Борис мог, он бы побледнел. Но вбитая за годы привычка не терять лица работает на упреждение: единственная реакция, которую Щербина демонстрирует, это сбившееся дыхание. Обдумывать эту... новость он будет позже, равно как и расплывчато-четкий прогноз по цифрам. Может, все не настолько серьезно, а ученый просто выдает ему самый плохой сценарий, как сам Борис просил когда-то... Да нет, откуда бы Легасову знать, он что, врач, чтобы утверждать наверняка? У него и полномочий-то нет, а все туда же, диагнозы ставить, занимался бы лучше реактором. Их бы не отправили сюда, будь все действительно ужасно, не так ли? Кажется, до Легасова доходит, что именно он выпалил. С запозданием, притом весьма существенным. Вот поэтому ученым в самом деле не место в политике. — Я… простите, — неуклюже пытается Валерий Алексеевич выправить ситуацию, делая шаг вперед. И осекается так же быстро, как бессознательно решил проявить… участие, поддержку? Топчется на месте потревоженным слоном в посудной лавке, и, за неимением лучшего, за неумением ничего, смотрит в сторону, делая вид, что его здесь нет, чтобы не давить на Щербину хотя бы так. Впрочем, его чаяния напрасны: Борис не замечает этой незавершенной пантомимы. Он отстраненно припоминает их диалог после планерки у Горбачева. Краткий, но, в свете новых данных, такой показательный. — На месте вы получите сполна желаемых данных, которые обстоятельно изучите. — Сполна. Сполна и… практических. Вы правы, это будет достовернее. Вот откуда та заминка. И безэмоциональное лицо на контрасте с прежними требованиями вникнуть в реальный масштаб аварии. Значит, ученый уже тогда, в кабинете, знал, что их разведывательная и скоропалительная командировка — билет в один конец. И все же полетел. О том, что Легасов не предупредил его самого, Борис как-то не думает: общение у них явно не задалось, да он бы и не послушал. И все же Валерий Алексеевич, запретив лететь над реактором, уменьшил, как мог, последствия для Щербины. Для себя тоже, но о себе этот человек явно не думает, судя по его рвению проверять все лично. И эпизод с летчиками теперь тоже становится понятным. А Борис-то решил, что про подвиг так, для красного словца пришлось. И на Пикалова Легасов странно посмотрел тогда, когда полковник к реактору вызвался съездить. Дважды. И эвакуацию ученый, видимо, все же не зря требует, даже если перестраховывается загодя. Хотя то, как требует, определенно скоро вызовет вопросы. Если об этом уже не известно, разумеется. Борис оглядывает номер, прикидывая. Наверняка телефон, за динамиком трубки. Но должно быть что-то еще. Легасов очень удачно, если можно так выразиться, озвучил свой прогноз, у Щербины выходит драматично осесть в кресло, потерянно покрутить ручку из внутреннего кармана и уронить ее под стол, пока Валерий Алексеевич гипнотизирует окно, будто доподлинно видит за ним каждую жизнь, которую они не спасут. А Борис, потянувшись за ручкой и пристально осмотревшись, гипнотизирует взглядом жучок на стыке столешницы и одной из ножек стола. Тот даже не особо замаскирован, установлен будто бы намеренно небрежно. Щербине следовало бы озаботиться вероятной прослушкой раньше, но что уж теперь. Значит, в КГБ уже знают, кто носится с идеей эвакуации, планомерно подталкивая Бориса в нужном направлении. И об оптимистичных прогнозах на будущее теперь знают тоже. Как бы они там, далеко, не решили, что их проще не спасать вовсе, равно как и Припять в целом. А с другой стороны, это в некотором роде развязывает руки. Фотографий в прессе оказалось недостаточно, а что насчет конкретных примеров? Реальность не дает Борису больше времени на осознание и принятие, напоминая, что у него есть работа, которую все еще нужно делать. Телефон на столе звонит и звонит, прежде чем он снимает трубку, мимолетно ухмыльнувшись: и звонят-то сразу Легасову, а не ему в номер. Какие предусмотрительные. — Щербина. Он выслушивает краткую сводку сегодняшних новостей молча, не вставив и слова. Так же молча кладет трубку, промахнувшись с рычагом и начисто игнорируя это, и смотрит куда-то мимо ученого, когда говорит. — На западе Ленинградской области, а также на границе с Новгородской выпали сильнейшие радиационные осадки, их происхождение подтверждено пробами, плюс визуально остаются белесые следы. Проливные дожди того же характера прошли в Мордовии и Чувашии. На АЭС в Швеции заметили радиацию и опознали как побочный продукт нашего топлива. Равно как и в Литве, Дании и Финляндии. Американцы сделали спутниковые снимки: здание реактора и дым от пожара… Весь мир знает. Щербина подходит к окну и дергает занавеску, чтобы было, чем занять руки. — Ветер дует по направлению к Германии, и детям не позволяют играть на улице… во Франкфурте. Валерий смотрит туда же, куда и сам Борис. Окна их гостиницы выходят на дорогу, сбоку виднеется баскетбольная площадка. Дети идут через нее, перебрасываясь веселыми фразами, поочередно с энтузиазмом пиная ногами мяч и поднимая в воздух пыль. Виден в окно и кусок дымного облака, которое никуда не делось. Щербина чуть поворачивает голову в сторону Легасова, но дожидается только кивка. Зато видит его глаза, обыкновенно серые, а сейчас безжалостно высвеченные солнцем до прозрачно голубого. Какие наверняка были час назад, на крыше, когда упал первый вертолет. И лежащая в них печать знания не имеет ни налета превосходства «я же говорил», ни злобного упрека «Франкфурт далеко, а меры приняли даже там, что вы скажете на это?». В глазах Валерия Алексеевича, помимо необъяснимого извиняющегося выражения, скорее бьется хлесткое и живое «теперь мы будем делать то, что должны?». Легасов был прав все это время больше, чем имел на то право. Люди будут эвакуированы отсюда немедленно, и Борису плевать, сколько усилий для этого потребуется. — Мне нужно к себе. Валерий Алексеевич, глухой к намекам и подтекстам, на сей раз понимает. Считывает по ставшему твердым голосу, звуку, с которым на рычаг положена, почти брошена трубка, прекратив, наконец, панически визгливую серию гудков, ожесточившемуся лицу Бориса. Считывает — но его это не пугает. Легасов почти счастлив, если то, что эвакуацию больше не задержат, вообще можно полагать счастьем. — Местные автобусы использовать нельзя, они загрязнены. Грузовой автотранспорт и… — Легасов, этим займусь я, ваша задача — пожар и, думаю, дальнейшие расчеты, — ухмыльнувшись, обрывает Борис, указывая на стол. Ухмылка его совсем недобрая и к бардаку из бумаг не относится. К ученому, впрочем, тоже. Тут Щербина вспоминает, что всплыло в мыслях еще за завтраком и о чем Валерий Алексеевич пока не знает. — Да, йод утром раздали по государственным объектам и квартирам, как вы и просили. Я не успел сообщить. — И не нужно. У нас соседние номера, стены тонкие. Так что я слышал ваши утренние переговоры, уж извините. Борис делает себе мысленную пометку все же поговорить с Легасовым, чтобы тот был осторожнее с тем, что и где озвучивает. — Про йод, — Щербина задумывается, спросить или нет, а потом решает, что хуже уже не будет, и откашливается, — как насчет нас? Валерию Алексеевичу явно неловко, но на вопрос ученый отвечает все так же без уверток, качая головой. — Если щитовидка уже подвергались воздействию радиации, рак это не предупредит. И не замедлит. Борис совершенно не уверен, что хочет знать, от чего и как он умрет, он еще и с цифрами-то не ужился. Цезий, стронций, плутоний, йод, нептуний… Для Щербины это просто слова из мутной области перехлеста химии и ядерной физики, пока не затрагивающие его реальность. Он думает, что на финской, черт возьми, было проще: там противник хотя бы виден, а угроза — кристально ясна. Здесь же нет ни конфликта сторон, ни противника, кроме времени и того, что уже не изменить.

***

В течение утра, пока Щербина согласовывает эвакуацию с Москвой, с председателем Совета Министров украинской ССР Ляшко, с Воробьевым из Министерства здравоохранения, с прочими инстанциями, рука то и дело нащупывает таблетницу в кармане. Одна часть Бориса, проницательная, уловившая подтексты, считавшая жесты и уже сделавшая неутешительные выводы, говорит о том, что это не имеет смысла. Другая, прагматичная, деятельная, и — какая неожиданность — трусливая, настаивает на том, чтобы не отдавать ничего и пить йод, пока не кончатся таблетки. Она еще не смирилась. Пока нет. Природа владеющего им сейчас смятения ясна Щербине чуть более, чем полностью. Это недоверие, замешанное на безрадостном театральном смехе. Глупо, не правда ли. Нелепо. Забавно, весьма. Интересно, если бы вчера, только увидев на горизонте красно-белый шпиль АЭС, они отклонились от маршрута, если бы свернули раньше, выиграло ли бы им это несколько лишних месяцев? Впрочем, зачем думать о том, чего никогда не произойдет. Он бездумно гоняет по столу карандаш. Вот бы еще так же легко гонялись мысли, а то вертятся себе предательски вокруг разговора в номере Легасова, курса не меняя. Пять лет. Или семь. Или вообще полгода, какая, собственно, разница. В любом случае, звучит чертовски плохо, особенно когда раньше не было повода задумываться о конкретных цифрах и столько всего оставалось впереди. А может все еще обойдется. Прогнозы неточны, вероятности относительны. Тоска, накатывающая на Бориса, нечеткая, смутная. Он не может сказать, что прожитая им до этого момента жизнь была плохой, нет. Определенно, долгой: Щербина в одних только сухих цифрах пережил многих товарищей, кто так и не вернулся с войны. Достойной, потому что Борис — не последний человек в этой стране и сделал для нее многое, чтобы уважать самого себя, а это — самое главное. Неполной, потому что на заре каждого своего юбилея после сорока Щербину не покидает досужая мысль, что он что-то упустил, не учел, не познал. Но молодость — время сомневаться, перекраивать себя и немного — мир, гореть и не сгорать — давно ушла. Так что мыслям этим воли он не дает, стирая их старым проверенным способом — занимаясь тем, что умеет лучше сожалений о неясном несбыточном. Недостаточной, пожалуй, но она всегда будет недостаточна. Всегда будет хотеться, чтобы наступил еще один день. Тоска и вправду остается с Щербиной на протяжении всего утра, переваливает за полдень, раскрывается за спиной невидимой тенью. Но примеси страха в ней больше нет. Длинную жизнь или короткую, Борис намерен прожить ее до конца.

***

Им действительно подгоняют и автобусы, и грузовики, и те самые дизель-поезда, и даже транспорт Вооруженных сил, не говоря уже о машинах скорой помощи из частей гражданской обороны и, вот уж невидаль, о заправщиках. Борис чувствует себя именно тем, кем и должен. Неутомимым и незаменимым человеком, добивающимся своего. О том, что получилось не сразу и с существенной задержкой, он помнит. Как и о том, кто толкал его все это время, чтобы сейчас стоять с Щербиной на последнем этаже гостиницы, под крышей, где планируют открыть кафе верандного типа и где пока нет даже стекол, и наблюдать колонны автобусов в пределах городских улиц с их плановой миграцией по микрорайонам. Радиоточки, молчавшие последние сутки, уже полчаса разносят над городом многократное эхо одного и того же объявления. —  Несколько дней? — с непередаваемой интонацией переспрашивает Легасов, прислушиваясь к сообщению горисполкома, транслируемому непрерывным потоком и заверенному лично Щербиной. — Они никогда сюда не вернутся. Никогда. Жить здесь нельзя, это отравленная земля, а станция… — А станция — анчар и грозный часовой, спасибо, я понял аналогию. Вам бы следовало научиться видеть результат, а не только ту форму, в которую он обличен. Борис не думает, что у него получится научить летать разными эшелонами явно водоплавающую птицу Легасова. Но вот то, что эшелоны разнятся в принципе, Валерий Алексеевич понимать должен. Разложить по полочкам, разрисовать схемы взаимодействия в своей голове. Ученый он или нет? — Людей увозят из Припяти, мобилизовав транспорт в кратчайшие сроки. Заявленный временный срок эвакуации означает, что милиции придется меньше ходить по домам, из-под палки выгоняя тех, кто решит остаться во что бы то ни стало. Равно как поможет избежать и непомерного багажа, который пришлось бы грузить вместо необходимого минимума и который попытался бы протащить каждый второй, сокращая тем самым количество посадочных мест. О чем Щербина не говорит, так это о том, что иной текст обращения, не составленный в осторожных выражениях с выверенной долей уверенности, просто не пропустили бы. Легасов молчит. Начинается дождь. Тяжелые капли уносят с собой маетный, почти летний зной. И, судя по силе, с которой они бьют по шиферу, это определенно будет ливень. — И если туча оросит, блуждая, лист его дремучий, с его ветвей, уж ядовит, стекает дождь в песок горючий, — с каким-то нервным весельем констатирует ученый и кивком в сторону лестницы увлекает за собой Щербину с открытого пространства. — Дождь, теперь и здесь. Ну, чем хуже, тем хуже. Борис пытается понять, почему это плохо, но слишком устал за минувшие сутки на ногах, и тот рассветный сон, на который он возлагал определенные надежды, скорее раздразнил, чем придал сил. Потом еще этот вертолет и последовавший за ним разговор. Определенно не те условия, чтобы играть в загадки с подтекстами. — Разве дождь не должен прибить пыль? — резко спрашивает Щербина, когда они сворачивают в коридор их этажа. — Он и прибьет. К асфальту, к земле, по которой ходят люди. Но до того он прольется им на головы. А сейчас не зима, на них даже шапок не будет, — Валерий Алексеевич снимает оправу с переносицы и вертит ее в руках. — Я просто надеюсь, что они не мокнут сейчас на улице. Но, учитывая, что сразу всех в автобусы не посадят… — По крайней мере, их вывозят из города, Легасов, — рассудительно замечает Борис. — А могли подождать еще несколько дней, потому что на грядущих праздниках плохо отразится массовая волна истерии. А она теперь поднимется, можете не сомневаться. Щербина цитирует чужие слова, потому что по данному вопросу с некоторых пор не имеет собственных. Во всяком случае, тех, что можно сказать открыто. — Это цинично, — находится с определением Валерий Алексеевич, хотя по лицу видно, что характеристика предполагалась другой, похлеще. — Словом "цинично" восторженные оптимисты обозначают отсутствие наивности, столь присущей им самим, только и всего. Они бы еще долго обсуждали этот вопрос, если бы не полковник Пикалов, направлявшийся, по-видимому, к Щербине доложить о промежуточных успехах, но заставший их обоих. Борис открывает дверь, полагая, что вести подобные разговоры в коридоре — недальновидно. Еще Щербине хочется проверить, прослушивается ли его номер, так что предстоящий отчет ему только на руку. Не то чтобы потом, один, Борис не облазает помещение досконально, чтобы знать наверняка. Новости у Пикалова хорошие. Сбросы продолжаются, среди вертолетов потерь больше нет, к вечеру планируют скормить реактору до восьмидесяти тонн песка. Хотя, вероятно, придется прерваться на ливень, облачность может оказаться низкой. Генерал Антошкин примет рациональное решение на основании новых метеосводок, которые вот-вот придут. — Ускорить бы, — обозначает Борис то, что его беспокоит. Видит недоумевающий взгляд полковника и поспешно добавляет. — Я не про дождь, а в целом. Много вылетов, мало груза. Проблема в этом. Пикалов, надо отдать ему должное, задумывается всерьез, а не намекает, что требования Щербины несбыточны. — Можно использовать транспортный Ми-26, у него грузоподъемность двадцать тонн. Но на базе такая машина одна. — Та самая габаритная «летающая корова»? — фыркает Борис, и полковник усмехается в ответ. — Именно. — Это снизит количество вылетов, но не то, что бортинженеры будут и дальше открывать люки и вручную сбрасывать мешки по одному, — в своей обычной манере подает голос Легасов. Только теперь Борис видит в его возражениях не бунтарство из принципа, а действительно здравую критику. — Причем теперь гораздо дольше дыша на высоте токсичным газом и подвергаясь излучению, пока с вертолета не скинут весь груз. Парашюты точно не подходят? — Не с таким весом, порвутся, — качает головой Пикалов, а потом замирает. — Хотя… да, парашюты. Но необычные. Были же тормозные, которые с истребителей списаны, там приличная цифра. Получится грузовая сеть. Все лучше, чем вручную. Борис соглашается, и, машинально поправляя карман, нащупывает там все ту же таблетницу, которая с утра не дает ему покоя. Он, подумав, решает все же вернуть ее полковнику. Нет смысла переводить продукт, пусть лучше раздаст это новоприбывшим. Но Пикалов, посчитав, что разговор завершен, идет к двери. А Борис остается, несуразный, с вытянутой рукой и с треклятой таблетницей в ней. Он не привык чувствовать себя подобным образом и не собирается привыкать, поэтому пристраивает ее на стол, собираясь окликнуть полковника, однако чувствует недоуменный взгляд Валерия Алексеевича, который, замешкавшись, также лезет в карман. У Щербины уходит несколько секунд, чтобы понять: причина этого недоумения — не он, а вечная рассеянность Легасова, потому как ученый и не вспомнил бы, что там таскает с собой, не напомни невольно ему об этом Борис. С легким стуком на столешницу рядом с его таблетницей ложится такая же, чужая. Вот только пломба у нее целая.

***

Вторая их ночь в Припяти свежая, почти майская. Особенно в воздухе различим яблоневый цвет и тополиный пух, и это при почти безветренной погоде. Вероятно, следует благодарить прошедший дождь. Каким бы он ни был, витающие в воздухе запахи перебивают дневную хмарь. Борис Щербина сидит на скамейке в одном из близлежащих дворов, непривычно тихий в сравнении с тем, каким Валера его видел днем, и, как кажется с такого расстояния, отдыхает. Легасов проглатывает комментарий о том, что в Припяти сейчас не тот свежий воздух, которым стоит дышать, и подходит ближе, все еще незамеченный. Спина у товарища зампреда скрючена. Да и сам он выглядит как старик, а раньше казалось, что палку проглотил и в костюме родился. И непременно с галстуком, по всем правилам завязанным, тогда когда сам Валера вечно путается в узлах. Бывает в людях врожденное изящество, бывает, у Щербины его не отнять, ложкой не вычерпать. Легасов совершенно уверен, что Борис Евдокимович не хочет, чтобы кто-то видел его таким. Валерий даже думает вернуться обратно в номер, но делает прямо противоположное — ступает в пятно света от фонаря и сворачивает к нужной скамейке, попадая в поле зрения Щербины. Несгибаемость и выправка возвращаются на место слишком быстро. Пара секунд — и вот перед Валерой уже официальная версия Бориса Евдокимовича. Строгая, деловая, пожалуй, даже объективно обаятельная — и очень ненужная сейчас. — Товарищ Щербина, — серьезно говорит Легасов. Чужая прямая спина диктует ему и официальный тон, и подходящие случаю слова. — Вывезти за полдня сорок семь тысяч человек** — это… — За сутки, — глухо поправляет Борис, и голос подводит его. В нем слышится усталость и совсем не чувствуется торжество победы. — Учитывая подготовку, сбор транспорта, милицейские наряды по квартирам… «Учитывая несогласие многих, начиная от Ляшко и заканчивая Горбачевым» он не произносит, но понятно и так. — Неважно, — перебивает Валерий мягко. — Это дорогого стоит. Щербина молчит. То ли не принимает его оценки, то ли зампреду просто все равно, что там себе надумал какой-то Легасов касательно его персоны. Но Валера упрям и сказал далеко не все: — Борис Евдокимович, есть еще кое-что, о чем вам следует знать. Щербина, решительный, но с потухшим взглядом, слегка наклоняет голову, вежливо прислушиваясь и уже никак не реагируя на отсутствие формального обращения. Дурных новостей ждет, возросшего списка требований, новых неприятностей на горизонте. И требования, и неприятности еще будут, но сейчас Легасов хочет говорить не об этом. Сейчас его очередь приободрить человека рядом. В сухой манере сочетания фактов и почти за отсутствием личной оценки, но все же приободрить. И пусть не в силах Валеры достать из кармана немедленное решение всех проблем, зато он может открыть рот и озвучить что-то, кроме указания на допущенные ошибки, недостаточную мобильность и роковую медлительность. Он ведь умеет выдавать не только резкие комментарии, не так ли. — Ветер не меняет направления, фон радионуклидов в атмосфере нарастает, как и уровень загрязнения грунта и улиц. Мы успели убрать отсюда людей раньше, чем стало слишком поздно, — Валерий на секунду коротко сжимает плечо Щербины и благоразумно отходит в сторону. — Спасибо. Борис вскидывается, потому что жест выглядит слишком уж фамильярным, но натыкается на серьезный взгляд, в котором нет ничего, кроме неверящей благодарности — и не делает ничего.