Соната о хорошем человеке

Следующие несколько дней Щербины похожи один на другой, будто калька дозиметрических карт. Хотя нет, различия все же имеются. И начинаются прямо с утра понедельника: за завтраком нет ничего свежеприготовленного, даже вчерашней, бездарно убитой Легасовым, яичницы. Зато есть незамысловатый паек: помидоры с огурцами, хлеб, колбаса, которую уже расхватали как горячие пирожки с лотка — а вот нечего было спускаться позже остальных — чай и кофе. Чего изволите? Борис, встречающий новый день во всеоружии достигнутых успехов, то есть удовлетворенный, но настороженный, во второй раз обходит стойку раздачи в поисках молочника. От неразбавленного кофе уже мутит, голова тяжелая и пустая, нос заложен, в горле непрестанно першит, а рот сухой, будто даже пыльный, сколько ни пей воды: за ночь ушел целый графин, а толку-то. Симптомы похожи на тяжелую простуду, помноженную на хроническую усталость, но Щербина прекрасно понимает, что это не она. А еще думает с некой внутренней издевкой, что после феноменальной новости о продолжительности собственной жизни с прогнозами ученого согласился. Даже счел их довольно оптимистичными, мол, когда еще будет, разобраться бы с ближайшим будущим для начала. А вон оно как выходит: умрет он, может, и через пять лет, но кто сказал, что симптомы проявятся так же поздно? Тем более с активным-то эпицентром в нескольких километрах. Легасов подходит к Борису со спины. Щербине даже кажется, что со стороны выхода, а не из зала столовой, но он не заостряет на том внимания, слишком занятый поиском совершенно необходимого дополнения к кофе. Ну и куда его спрятали? — Молочные продукты лучше исключить, радионуклиды и без того исправно поступают в организм из воздуха, — негромко говорит Валерий Алексеевич, догадавшись, чего ради Борис наворачивает круги у поскудневшего стола. — Гостиница закупает молоко не в пакетах, а получает свежее, сельское. С местных пастбищ, которые сейчас богаты отнюдь не питательными элементами. Кто бы сомневался, что Легасов со своей извечной дотошностью успел побывать и на кухне. И, главное, убедил же как-то вынести им только то, что вынесли. И бунта на корабле отчего-то не видно. — Молоко могло быть и не сегодняшним, — сощурившись, не соглашается Щербина чисто из вредности. Он не ожидал, что такая, по сути, мелочь может испортить ему день, поэтому вяло ковыряет одинокий плавленый сырок, притулившийся на блюдце. Неизвестной давности и в упаковке. — Все равно, — ученый непререкаем. — Бэры, которые мы здесь получаем каждый час, накапливаются в организме. А вы… простите, но вы куда старше многих из комиссии. Потрясающе, его только что обозвали стариком. Борис проникновенно смотрит на Легасова, чуть наклонив голову: ну давай, расскажи мне то, чего я еще не знаю. Про возраст, группу риска и скорость продвижения к могильной плите. Валерий Алексеевич от продолжения благоразумно воздерживается. Когда-то Щербине уже говорили, что астма, приобретенная после не долеченной в командировках пневмонии, останется с ним навсегда. И что жить ему теперь придется вполовину, всецело завися от аэрозоля. Ничего, пара недель дотошных копаний в книгах, несколько месяцев дыхательной гимнастики в перерывах, которые остальные коллеги тратили на перекур — и от астмы удалось избавиться. Сила воли, вот и весь фокус. Не факт, что радиацию похожим образом выйдет обхитрить моральным упорством и нежеланием сдаваться. Но если печальный исход и не аннигилируется, то отступит на время, в этом Борис уверен.

***

Дым из реактора продолжает ластиться в сторону Белоруссии, на дозиметрических картах продолжают сменяться цифры, Борис продолжает координировать сбросы с пункта визуального наблюдения. Часто к нему присоединяется Легасов, на удивление молчаливый и не тараторящий просьбы пулеметной очередью, во всяком случае, пока оба они на крыше. Новости из-за рубежа продолжают просачиваться к Щербине, впрочем, лишь те, которые до него считают целесообразным довести. Например, о повышенном радиационном фоне по обе стороны земного шара — Канада, США, Япония, Индия, Китай — чтобы взвинтить и без того развитое чувство ответственности за тушение пожара. Подстегивающих напоминаний Борису не требуется, но, пользуясь беспрецедентной важностью задачи, он нажимает в нужных местах, умело лавирует между инстанциями, почти круглосуточно висит в командном пункте на ВЧ связи с наспех созданной в Москве оперативной группой за руководством Рыжкова — и дело спорится быстрее. Масштаб поражает даже привыкшего ко всему Пикалова. И дни в Припяти наполняются, помимо томительного ожидания развязки, хорошими моментами, вызывающими на лице Щербины довольную, даже самодовольную улыбку. Вот как утром после эвакуации. — Песок… пятьдесят тысяч мешков. За вчера — меньше пятидесяти вылетов и меньше сотни тонн сброса, это как слону — дробина, мы провозимся неделями, — ворчит Борис, уже привычно расчерчивая лист перед собой столбиками расчетов. — И свинец все еще рано вводить, с такими-то впечатляющими скоростями. Валерий Алексеевич, сегодня хмурый и неразговорчивый, расположился в другом углу вагончика. Тоже считает что-то свое, обложившись книгами, и на Щербину не реагирует никак, пока не обратишься напрямую. Бориса такой расклад полностью устраивает — с Легасовым комфортно делить рабочее пространство, они совершенно не мешают друг другу. — К слову, о скоростях, Борис Евдокимович, — хитро прищурившись, тянет полковник, облокотившись о косяк двери трейлера. — Генерал Антошкин доложил, что запрошенные парашюты прибыли. Вот только не списанные простые, как обсуждали, а… — Неужели золотые? — не поднимая головы, фыркает Щербина. Тянет к себе другой лист, план неприятным образом не сходится с фактом. Где, интересно, простаивает та обещанная дробь, на которую разом обеднели все охотники страны? Должны были привезти еще ночью. — Почти. Четырнадцать тысяч новехоньких десантных куполов, — в тон Борису усмехается Пикалов, интересуется доверительно. — Вы, случайно, ничего об этом не знаете? Щербина не просто знает, а уверен наверняка, что десантные парашюты — результат его вечерней эскапады на тему «Или выдайте нам емкостные грузовые сети, или сгоняйте сюда каждого, умеющего держать в руках вертолетный рычаг, чтобы оперативно сменять людей. Пилоты личных правительственных вертолетов тоже подойдут». — Случайно — нет. А неслучайно — это вам подарок от ВДВ, по всему Союзу собирали. Меня уверили, что полторы тонны они выдержат. Значит, восемьсот тонн за день, а, может, и вся тысяча. Лучше, чем по восемьдесят ручными сбросами, не правда ли? Дальше только практика покажет. Восхищенный взгляд полковника, которому полагается быть менее впечатлительным, Борис улавливает, но чувств, кроме привычного удовлетворения от хорошо выполненной работы, он не вызывает. Зато Щербина абсолютно точно ощущает такой же взгляд еще и со стороны, хотя Легасов успевает уткнуться в бумаги раньше, чем он оборачивается. Увы, но хорошее неизбежно соседствует с плохим, неуклонно восполняя некий жизненный баланс. Потому менее чем через полчаса, когда Пикалов возвращается и протягивает Борису листы, былой легкости в его взгляде уже нет. — От гражданской обороны, данные по эвакуации. Целевые пункты и расчетное количество прибывающих, а здесь — утренняя перепись закрепленных за деревенскими семьями под дальнейшее расселение. — Откуда такая дельта? — сверив первые пять деревень, Щербина уже медленнее ведет пальцем по строчкам. Цифры разнятся далеко не на десятки. — Это эвакуация, а не тур по городам страны. Где те, кого не досчитались? Пикалов полностью разделяет его возмущение, но поведать может немногое, потому что организацией занимались другие. — Водитель, который вез людей в Кухари, сказал, что доставил почти всех в Киев, на вокзал. Думаю, остальные просились туда же. — Бардак, — резюмирует Борис раздосадовано. — Сказано же было, не нарушать колонну, по адресам не развозить. Но чем-то другим, не умом и логикой, а стрункой души, он понимает причину. А она все в том же, в незнании. Припятчане решили, что раз их вывозят на несколько дней из города, то лучше отсидеться у родственников, а не у незнакомых людей. И рванули на вокзал, а оттуда уже — по десяткам разных направлений, поди найди теперь. — А что с самими автобусами? Их дезактивировали на въезде в город? — оживает Легасов, оказывается, внимательно прислушивающийся к их беседе. — Какая санобработка в Киеве, — отмахивается Пикалов. — Нет там ничего. Шлагбаумов — и тех нет, это же не Припять. — Но радионуклиды в дорожной пыли наверняка осели на колесах и теперь путешествуют вместе с автобусами… Борис вздыхает и мельком смотрит на карту. Тревожные отметки на ней порядка тридцати рентген в час кое-где достигли уже пятидесяти километров от станции, хотя они и близко не прочесали все территории, попадающие в розу ветров. Некогда, некогда заниматься Киевом, Киев пока далеко, что с ним будет от автобусов, заехавших на вокзал и уже наверняка покинувших город… — Я понимаю, Валерий Алексеевич, но транспорт вернули в автобусный парк. — Что, обратно на внутренние пассажирские перевозки? — не верит Борис. Пикалов кивает. — И на рейсовые. Легасов стискивает ручку и остервенело перечеркивает что-то в своих бумагах. Ему не нужно ничего говорить, на сей раз у Щербины колючек на языке побольше будет, равно как и непечатной лексики в целом. Потому что Борис знает, что снять эти автобусы с рейсов у них не выйдет. Не теперь. Мысль про автобусы где-то там, в Киеве и на бескрайних просторах дорог, цепляет за собой другую. — Здесь ведь тоже есть автобусы? И клубящаяся по улицам пыль. — Их не так много. Дороги моют, асфальт снимут бульдозерами к концу недели, но если это можно ускорить… Щербина близок к тому порогу, когда количество параллельных задач начнет превышать человеческие ресурсы. — Я разберусь. — Автобусов немного, — продолжает мысль Пикалов, который, оказывается, еще не закончил, — но на улицах брошены личные автомобили, тысячами, не меньше десяти. И все уже фонят. С ними бы разобраться. Личные машины… вчера это даже не пришло Борису в голову. Зато теперь он понимает, что отложенное решение по эвакуации и запрет на информирование припятчан тогда, в день аварии, абсурдным образом оказались верными. Этакая спасительная неправда, как и со временным характером эвакуации. Иначе жители на уже зараженных радиацией машинах бесконтрольно разъехались бы по стране. — Отмывать, я так понимаю, бесполезно? — Если не перегонять, да. Да и если перегонять… — Не надо дезактивации. Под пресс и подальше за город, в могильник закатать, — ровно говорит Легасов. — Сверху залить бетоном, чтобы наверняка. Пикалов и Щербина коротко переглядываются. Да, полковник возникшее затруднение вполне понимает, он не настолько оторван от мира, как ученый. — Это частное имущество, — аккуратно замечает Борис. — В тысячах единиц. — Нет, это — никому не нужные риски. Металлическая коробка на колесах не может быть дороже жизни того, кто будет отмывать и ее, и сотни других таких же просто потому, что они стоили кому-то денег. И опять Валерий Алексеевич до абсурдного, до мелочей оказывается прав. Но Щербину сейчас интересует другое. Самое страшное, что ответ ему уже известен. — Если так фонят автомобили, просто стоящие на улицах, — медленно формулирует он, — то что же тогда с нашим транспортом? БТР, вертолеты, те же пожарные машины? — Дезактивация вертолетов не работает, — негромко вздыхает полковник, предвидя, что Борис от таких новостей вспылит. — Вернее, работает, фонят меньше, но… утром заметили, что под ними трава уже вся пожухлая. Щербина изрядно озадачен. Да что там, Борис в тихом ужасе. И это — за неполные двое суток? Хотя… лес и вовсе «сгорел» за день. — Техника никуда не годится, впитывает в себя слишком много радиации, — куда радикальнее отвечает Легасов. — Поэтому ее нужно закопать в землю и залить бетоном. Всю, но в первую очередь вертолеты, — подумав, он кривится, будто идет на уступки. — Нам уже нужны новые, чтобы хотя бы чередовать. Щербина предвидит очень интересный разговор, в котором предложит выслать им бронетранспортеры и вертолеты неизвестного количества, а ему ласково так предложат быть скромнее в аппетитах, потому что бюджет не резиновый, все стоит денег и, самое главное, новую технику тоже потом придется спустить в утиль, а это экономически нецелесообразно. А если еще и не единожды… — Транспорт не растет на деревьях, — огрызается он больше для Легасова, но отвечает Пикалов, причем взгляд отводит: — И еще, бортинженеров полощет напропалую. Летчиков меньше, но тоже. Я сокращу время над объектом, чтобы сменялись чаще, но, Борис Евдокимович, вы же понимаете. Это не решит то, что количество занятых в сбросах людей конечно. Щербина, плюнув на свидетелей, благо их всего двое, ставит локти на стол и опускает лоб на скрещенные кисти. Он, по сути, такой же военачальник сейчас, как Пикалов, как Антошкин. Даже хуже. Точно так же ставит задачи, приоритезирует одни в ущерб другим. Это с его подачи именно эти люди отправляются засыпать реактор, летая именно на этих вертолетах и ночуя далеко не в ста километрах от станции. Не считая дозиметристов, охрану блокпостов, транспортировку всего необходимого и персонал железнодорожной станции. Нужны люди, материалы, техника и много-много звонков, чтобы получить все это. А приоритетным все еще является пожар. И для мира, и для Москвы. Борис позволяет себе эту минуту сухого отчаяния, прежде чем поднять голову. Щербина собирается обрушиться на тех, кто сейчас в оперативной группе, далеко не в спокойных выражениях, причем добиться не скандала, а выполнения требований или, что вероятнее, части требований. И терять лицо перед людьми, с которыми работает здесь, Борис позволить себе не может. — Товарищ Пикалов, товарищ Легасов, подождите меня в офицерской палатке, я присоединюсь к вам через полчаса. Полковник улавливает подоплеку сразу, покосившись на телефон. А вот Валерий Алексеевич задерживается, собирая свои бумаги. Борис ждет минуту, полторы. На второй он готов затолкать ученому за шиворот эти листы, только бы тот убрался, наконец. — Валерий Алексеевич, — мягко зовет он, вот только в голосе — сталь. — Соблаговолите пройти в палатку, пока я в очередной раз буду пытаться выполнить ваши безумные требования. И ваша молчаливая компания мне для этого не нужна. Говорящая, впрочем, еще хуже. Займитесь делом. Борис, если честно, Легасова оскорблять не хочет. Молчаливый ученый и вправду комфортен, но не тогда, когда Щербина будет делать свою работу — и делать ее хуже Легасова, который пока ни в чем не ошибся. Валерий Алексеевич бросает на него какой-то странный взгляд, понять который Борису не удается. Обиды там нет, есть какая-то странная… настойчивость, решимость? Да упрямство там есть, чего гадать-то. Оно, очевидно, вперед Легасова родилось.

***

Кот ученый. Щербина не помнит, с какого момента начинает иронически называть Валерия Легасова про себя подобным образом. Зато знает, откуда прозвище вообще берется. Хотя додумывается до него не сам, а с подачи Пикалова. Это происходит на четвертый день их пребывания в Припяти. Борис, пришедший сегодня одним из первых, обходит стол раздачи уже знакомым маршрутом, на сей раз не выискивая молочник, зато разжившись колбасой. Да и кофе, пожалуй, решает изменить. Хочется именно чая, а не бодрящего напитка, выполняющего единственную почетную функцию: не давать организму свалиться раньше времени. Он как раз хрустит огурцом, когда понимает, что чего-то не хватает, и дело не в еде. Потом приходит озарение: Легасова нет. Оказывается, за двое суток Борис привык первым делом видеть это вечно недовольное лицо. Сомнительное начало дня, но тут уж кому что. На завтрак Валерий Алексеевич так и не спускается. Щербина задумчиво перебирает причины. В лагерь уехать не мог, они ездят вместе. Проспал, заболел? У Бориса гудящая голова вот так и не прошла, хотя он все еще рассчитывает, что это состояние не продлится долго, должна быть ремиссия. Прождав с полчаса, Щербина решительно поднимается наверх и стучит в номер соседа, но ничего, кроме тишины, в ответ не получает. Внизу, в фойе, Борис ученого так же не находит. Зато находит Пикалова, и, после короткого приветствия, напрямую интересуется: — Полковник, а где, собственно… — Кот ученый? — Пикалов даже не усмехается собственной шутке, выглядя не менее изможденным, чем Борис. — Бродит вокруг реактора кругом, не отвадить. Скоро уже должен вернуться. Выражение лица Щербины настолько неописуемо, что собеседник спешно добавляет. — В химзащите бродит. И недолго. Это, конечно, существенно меняет дело. — Да хоть в скафандре. И как, часто бродит? На каком основании? И почему я, как глава комиссии, об этом не знаю? — Сегодня. Вчера утром тоже, — все еще не улавливает Пикалов причин этого тихого бешенства, но понимает, что что-то явно не так. — Делает забор газовых проб, чтобы знать наверняка, верны ли предыдущие замеры. Я настаивал съездить лично и взять все, что нужно, но… — И почему же я об этих отлучках ничего не знаю? Борис воспоминает, как в понедельник перехватил Легасова на завтраке, тогда еще показалось, что пришел тот с улицы. Но заложенный нос не уловил узнаваемого запаха дезактивации, а потом эпизод и вовсе вымелся из памяти за присутствием сотни других важных моментов. Ученым, между прочим, набросанных. — Видите ли, товарищ Щербина, — осторожно отвечает полковник, когда град вопросов прекращается, — профессор Легасов сказал, что с вами эти… отлучки согласовал. Вот теперь Борис в ярости. Он знает, что не слишком приятный в общении человек, когда его предложения не встречают поддержки у руководства, но там Щербину хотя бы частично сдерживает политес. А здесь… здесь сдержать его нечему. Да что этот академик о себе возомнил? — Благодарю, Владимир Карпович, — в голосе Бориса — холод и нежелание размениваться на разговоры, которые вести следует не с Пикаловым. — Дальше я разберусь сам. Он занимает наблюдательный пост в фойе таким образом, чтобы позиция не просматривалась с улицы, зато допускала обзор крыльца. Настенные часы раздражающе тикают, медленно отмеряя время, а Валерий Алексеевич появляться не спешит. Не то чтобы Борису не было все равно, сколько ждать, без него так и так не начнут. Но ведь ученый эти свои… отлучки явно хотел скрыть, значит, вернется до окончания завтрака. Полноте, а завтракал ли он вообще? Наконец, приезжает машина. Поблескивает помытыми боками, пыхтит местами уже налипшей пылью и наверняка тяжело пахнет химраствором, как и сам Легасов, который глушит мотор и аккуратно подходит к главному входу в гостиницу. Лицо у ученого невыспавшееся, но спокойное, а вот походка нарочито быстрая. Торопится, зараза этакая. Валерий Алексеевич быстро минует холл и заглядывает в столовую, осматривая зал с порога. По-видимому, не находит там Щербины и, кажется, облегченно выдыхает, прокрадываясь в сторону лестницы, чтобы по всем правилам конспирации вернуться в номер и облачиться в чинный костюмчик с галстуком, будто так и было. Ну кот и есть, прав Пикалов. — Товарищ Легасов, — опасно мягким тоном окликает его Борис со спины и с каким-то мрачным удовольствием подмечает, как ученый подпрыгивает на месте, испуганно озираясь. — На пару слов, будьте любезны. Щербина умеет общаться с разными людьми. Академиками, железнодорожниками, военными, правящей верхушкой, слесарями. И то, что Легасов, как и сам он, не приемлет долгих преамбул, давно уловил. Ну, тем лучше. — Ничего не хотите мне сказать? Где были, чем занимались? Или ждете, когда начну я? Валерий Алексеевич упрямо вздергивает подбородок и пожимает плечами: — Не жду. Вы ведь уже знаете. — Знаю. И очень бы хотел услышать от вас, что за самоназначение вы тут устроили. Борис даже перебирает в голове возможные причины вроде «тянет погеройствовать», «хочет проявить себя делом, зарекомендоваться на будущее, чтобы позже зачлось», даже, в конце концов «лавры Эсаулова покоя не дают, решил посмотреть, как далеко сможет зайти он сам». Увы, но даже Щербина уже понимает, что эта история — не про Легасова. Что до государственных наград и значков ученому дела примерно никакого: будет — приятно, а нет так нет. Так что остается самый легкий и одновременно самый тяжелый вариант — у человека перед ним, стоящего сейчас будто назло с идеально прямой спиной, горделиво и независимо, поиски правды и решения задачи напрочь отключают и инстинкт самосохранения, и здравый смысл. Пожалуй, Борис бы даже принял это на веру, если бы не два момента. Легасов сполна печется о людях и последствиях, что нехарактерно для ученых фанатиков. А еще Легасов пропускает через себя каждую их неудачу, будь то недостаточное количество сбросов или упавший вертолет, и это затмевает ему все остальное. Что совершенно не коррелирует с неявным самоубийством: Валерий Алексеевич хочет всем помочь, а не вежливо самоустраниться. — Нужен каждодневный забор газовых проб. В динамике, — ученый и не думает повиниться, заходя с козырей: надо, нужно, необходимо. Ну, пускай, пускай. — Как минимум несколько дней, чтобы точно убедиться, что короткоживущие изотопы не нарабатываются. Того, что есть сейчас, недостаточно: мы проверяли только в субботу, ситуация может измениться. А риск ошибки должен быть минимален, если не сведен к погрешности. — Об этом я тоже знаю, — поскучневшим тоном замечает Борис. — И? — Я сделал. — Похвально, — ернически комментирует Щербина и останавливает Легасова, который тянется к блокноту, чтобы, так сказать, продемонстрировать наглядно, ради чего укоротил собственную жизнь еще неизвестно насколько. — Однако, вы соврали Пикалову. Знаете, почему? Потому что прекрасно понимали, что я не одобрю ваши дежурные визиты к реактору. Валерий Алексеевич скептически смотрит на него этим своим взглядом «какая разница». И мысль про пять лет светится в глазах не хуже неоновой вывески гостиницы. — У нас расквартированы батальон химических войск и ВВС. Есть возможность привлечь еще людей. Я думал, на вас можно положиться, Легасов. Борис понимает, что угадал с причиной. Угадал, да не совсем. Несомненно, ученый безрассуден, если видит перед собой практическую задачу. А еще он не привык просить. Привык справляться один. Он вообще всегда особняком. — Ваша жизнь слишком важна до момента окончания операции, чтобы вы распоряжались ей так бездумно. Или вы считаете, что терять вам нечего? В таком случае напомню, что наша работа здесь не окончена. Полагаете, у меня полно времени, чтобы искать вам достойную замену? Разочарую: у меня нет его вообще. — Простите, товарищ Щербина, — опускает глаза Валерий Алексеевич, и Борис видит, что тот искренен. По крайней мере, в своих сожалениях. Над действиями еще придется поработать. — Просто вчера… Ученый вдруг запинается. Щербина удивленно вскидывается: что, все слова растерял? Да неужели. А в голове меж тем отщелкивает: «вчера». Не в субботу, не в день эвакуации. Что такого произошло вчера, что эта дурость Легасову в голову пришла? Озарение догоняет его спустя три секунды, которые Валерий Алексеевич старательно смотрит в сторону. Да уж, Борис, вчера действительно не произошло ничего, в самом деле. Ты не вел в присутствии этого слишком честного человека разговоров с Пикаловым, не накручивал себя последовательно то неизвестными автобусами в Киеве, то известными машинами в Припяти, то фонящими вертолетами, считай, прямо над головой. И про блюющих летчиков, которым блевать еще три дня минимум, пока сюда все же не отрядят новых людей, ты тоже ничего не говорил. И вчера ты определенно не показал ему, что можешь не все, от бессилия попытавшись выпнуть ученого из рабочего трейлера. Взгляд у Легасова извечно упрямый был, говоришь? А вот и нет. Решительный был, не показалось. Той мрачной решимостью, которая происходит от безнадежности, потому что больше некому. Неужели тебе незнакомо это чувство? Ты ведь живешь им с момента прибытия в Припять. Он ведь помочь тебе хотел. Точно еще с субботы, когда про йод узнал. Уж как умеет, так и попытался. Поэтому и потащился утром к реактору. А вчера убедился, что туда и дальше нужно таскаться, потому что людей — не хватает, а ты не заметишь, на тебе и так слишком много всего. Щербина к такому безраздельному желанию сотрудничать непривычен, но собирается обдумать это позже. — Я запрошу у Пикалова нескольких человек, вы научите их пользоваться приборами. И больше не будете заниматься самодеятельностью. Это понятно? Или история с песком и бором ничему вас не научила? — несколько иронично и чуть самодовольно спрашивает Борис. Хочется еще эффектно добавить «Я могу все» этаким последним гвоздем в крышку рояля, но у него нет причин хорохориться. Самого Щербину история с йодом вот тоже многому научила. И с эвакуацией. И со вчерашними телефонными переговорами. Ничего-то он не может без достаточной доли везения. Ничего. — Нам еще работать и работать тут, — примирительно добавляет Борис, желая донести равнозначную сделанному открытию мысль. Хотя Валерий Алексеевич на словах не поймет, он судит по действиям, и получается у него это… своеобразно. — Вы не один здесь, Легасов. Просто примите это. — Борис Евдокимович... Щербина заинтригован выражением лица собеседника, там явственно прослеживается смущение. — Воздухозабор проб с вертолетов все же будет эффективнее. В том числе для определения максимальных температур в разных точках реактора и координации заброса свинца туда, где температуры ниже. Раз уж его у нас с избытком, и сбросы в нагрузку к песку начнутся завтра. Борису остается только порадоваться, что эта идея пришла Валерию Алексеевичу в голову именно сейчас. С ученого бы сталось и в вертолет залезть вместо завтрака. Кстати, о нем. — Легасов, — Щербина кивает в сторону столовой развернувшемуся было Валерию Алексеевичу. — Далеко собрались? Там смели еще не все, а вы совершенно точно сегодня не завтракали, — и добавляет жестко, глядя на бездарные попытки одного ученого кота соорудить пристойный ответ. — Даже не пытайтесь мне врать. У вас скверно выходит. Примерно как дипломатия, но там хоть проблески имеются. Легасов коротко усмехается: — Никогда не умел этого делать. Борис усмехается в ответ. Такой критически важный навык в мире политики — и такой не соотносимый с миром ученого. Только, наверное, впервые Щербина отчетливо видит границы обоих миров с одинаково прокинутыми мостиками. — Вот и не стоит начинать.