Je ne mange pas six jours

Небо над серыми пяти- и девятиэтажками разливалось лавандовым, покрываясь тонкой плёнкой полиэтиленовых облаков. В руке Достоевского шуршал пакет, в руке Гоголя — старая колючая перчатка. Такая же колючая и некрасивая, как красный шарф под подбородком — но перчатки хотя бы немного грели. Коля выдохнул в жёсткую шерсть, остановился, снимая перчатку и осторожно прикладывая руку к лицу. — Федь, у меня кровь. Худощавая фигура Достоевского остановилась, отойдя от Гоголя всего на пару шагов. Дальше и не успел бы отойти. — Что случилось? Пакет в чужой руке жалобно шаркнул, когда Фёдор развернулся и спокойным, но чуть быстрым, чем обычно, шагом, подошёл к Коле. Гоголь жалобно смотрел на свои же окровавленные пальцы, уголки его полураскрытого рта опустились вниз, и, если бы Фёдор не знал его, то точно подумал бы, что тот собирается разрыдаться прямо здесь, на грязной улице с мартовским нерастаявшим снегом. Федя зубами снял варежку с собственной руки, аккуратно, почти нежно убирая чужую руку с лица, чтобы взглянуть самому. Коля поднял странный, мечущийся взгляд на парня, дотрагиваясь пальцами с запёкшейся на них кровью до фединых. Достоевский не смотрел на Гоголя — он смотрел на источник крови. Голова почему-то очень трещала. Коля не знал, может ли трещать «очень» и может ли она вообще трещать, но было больно, нет, скорее неприятно, так, что хотелось просто отвинтить себе голову. Достоевский смотрел сосредоточенно, чуть напряжённо, даже привычная улыбка на его лице немного ослабла — но всё же не сходила. Может, это было то, не давало Коле окончательно скатиться в тартарары. Когда другие люди улыбаются — когда Федя улыбается — что-то внутри всё же продолжает крутиться, наверное, какой-то механизм, полезный, скорее всего… Ощущение, что Гоголь цеплялся за чужие углы губ, словно за грани полумесяца, хватался до побелевших костяшек спасало. Пусть и ненадолго. — Коль. Фёдор смотрел на него тупо, ожидая чего-то. — Что случилось? Мелкий снег окроплял открытую полосу запястья. Лицом Гоголь снег не чувствовал, рукой — да. Забавно. — Не скажешь, — Фёдор вздохнул, покачав головой и возвращая привычно-лукавую улыбку на собственное лицо. Конечно, Коля не говорил ему. И не скажет, хотя уже чёрт знает сколько с этой хернёй на глазу таскается, уже плевать, честно говоря. Он даже толком не знал, что это — рана, фурункул, опухоль, Гоголь и сам был рад бы узнать, ч т о это, только, блять, не помнил. Не помнил, как появилось. Не помнил, где и когда. Она просто была. — Вот что, иди домой, — произнёс Фёдор как-то приглушённо, будто был и не отсюда — будто говорил из вон того висящего на деревянном столбе громкоговорителя, который включали только на первое и девятое мая. Тепло было. Гоголю захотелось съесть майский яблоневый цветок. Достоевский поправил на Гоголе шапку, стряхивая с выбившихся из-под неё волос прилипший снег. Почему-то стало лучше. — Хорошо.

***

Видимо, Гоголь слишком громко гремел посудой на кухне, раз это услышал даже Сигма. — Ты уже вернулся? — когда Сигма начинал разговор, он всегда чуть жалобно, может, обеспокоенно поднимал брови. — Где Федя? — Он сказал мне идти домой. Сигма не сразу увидел кровавые дорожки на чужом лице. Возможно потому, что Коля и не поворачивался к нему. — Понятно. Ваня ушёл тоже, — сказал он, поскрябывая покрытый ещё советской белой краской дверной косяк. — Я сушки купил, — кивнул он на маленький, метр на полметра стол. Шатающийся, зараза. Надо попросить Ваню подкрутить. — О, — когда Гоголь развернулся, кидая взгляд сначала на стол, потом на парня, Сигма как-то странно вздрогнул, пошатнулся, но ничего не произнёс. — Спасибо. Сигму немного отпустило, когда он заметил на чужом лице тихий отблеск улыбки. Удивительно, какие простые вещи могли её вызывать — сам Сигма улыбаться нормально так и не научился. Он только отнял руку от косяка. — Ладно. Он скрылся в коридоре, Гоголь услышал щелчок двери его комнаты. Коля поглядел на сушки — взгляд мгновенно расплылся, а сам он будто ступил в вязкую топь. Мысли перекрикивали тихое тиканье часов. Гоголю это не нравилось. Не любил он в такое время оставаться один. Позвать обратно Сигму, что ли? А вообще… он странный. Непривычный какой-то, чудной, своеобразный: Гоголь напрягал весь свой словарный запас, а подходящего точно слова найти так и не мог. Всё ходил вокруг да около с ощущением, что за деревьями не видит леса. Сигма не был пустым. За ним было как-то пусто. Ощущение звенящей, пустой, чёрт эту тавтологию дери, наполненности шло за Сигмой невесомым шлейфом, откуда он вообще у них взялся? Фёдор привёл, кажется? Тот взялся будто бы из ниоткуда, будто бы… Его до их встречи и не существовало вовсе. Гоголь таких людей не встречал ещё никогда. Коля тронул свою бровь и резко развернулся. Дотронулся до вскипающего на газовой плите чайника — укололо резким жаром. Он так и не отогрелся с улицы, зато понял, что стоит помыть руки. Открутил кран, сунул руки под едва ли горячую струю — ощущалась как кипяток. Гоголь закрыл глаза. Из носа заструилось что-то тёплое. Федя вернулся минут через тридцать. Зашёл на кухню, положил пакеты, открыл кран, так же помыл руки. Коля сидел на табуретке, прислонившись к стене и подняв голову. Он пододвинул жестяную кружку к краю стола. — Это что? — кивнув, спросил Федя, вытирая руки полотенцем. Брови на секунду поднялись: почти даже весело. Он заглянул внутрь. Кровь уже начала сворачиваться вязкой поверхностной плёночкой. — Это я. Накапал. Коля улыбнулся так, будто его только что резанули и плеснули солёной воды на рану. Показал на нос. Достоевский поднял брови, отвернулся и взял из кухонного шкафа чистое полотенце. Открыл кран и смочил его тёплой водой, немного выжимая. Гоголь вымученно посмотрел на пачку сушек и медленно потянулся за ней короткими, словно паучьими, пальцами. Кухню неприятно сжало в громком шуршании. — Из носа пошла. — И ты решил накапать её в эту жестянку? Коля молчал. — Скажи, Коль, ты дурак? — Достоевский ногой придвинул табуретку поближе к парню, сел напротив него. Коля до этой реплики как бы даже и не обращал внимание: надел на палец по сушке и вертел ладонями. Пытался понять, что вообще с ним происходит. А тут поднял глаза, тряхнув волосами. — Ну вот зачем ты это сделал? Прикосновение тёплого полотенца отозвалось под сердцем какой-то странной нежностью, Коле бесконечно захотелось закрыть глаза и целиком опуститься в это ощущение тепла. Податься чужой ладони, которая придерживала его лицо за макушку, совсем чуть-чуть большим пальцем заходя на лоб. — Зачем ты так говоришь, — Коля открыл глаза и губами схватил сушку с указательного пальца. Долго ей хрустел, пока Федя стирал кровь и сукровицу. Полотенце уже давно было не зелёное. — Что я дурак, или что глупости делаю, или ещё что-то. Мне неприятно, — он дожевал, сглатывая. — Я же люблю тебя. Федя остановился. Гоголь смотрел на него чуть исподлобья, медленно, заторможенно моргая. Чужие пальцы ощущались электрофорезом на сухой коже. Внезапно загудел холодильник, и Федя покачал головой, улыбаясь куда-то вниз, убирая полотенце на стол. — Прости, — он спустил ладонь на колино лицо. Провёл по выцветшим ресницам кончиком большого пальца, пригладил волосы на виске. — Мне правда стоит… — Он не договорил. Коля понял. Он видел, как Достоевский достал из пакета склянку зелёнки. По-хорошему, конечно, ему бы пропить курс антибиотиков, на крайняк, в больницу записаться, что ли — уколы проставить. Хоть диагноз узнает. И больно даже не было почти — боль притуплялась, когда зелёнка просачивалась в обнажённый эпидермис, и Гоголь не особо понимал, почему: то ли от того, что Федя легонько дул на место, где только что намазал, то ли это была уже родная, привычная анальгезия, которая вгрызлась даже в изъеденные экземой пальцы. Если бы не она, Гоголь был почти уверен, то он бы просто взвыл. Да и сейчас хочется, честно говоря. Не от боли. Он и вкуса не чувствовал: даже сейчас знал, что жуёт, только из-за ощущения крупного хруста на коренных зубах. — Всё хорошо? — Достоевский спросил его почти шёпотом. — Я не знаю, зачем я это сделал, — Гоголь безразлично кивнул на кружку. Взял ещё сушку в рот. — Я правда не знаю, что и для чего я делаю. В дыхании Фёдора он уловил слабый запах вина: всё-таки приложился по пути домой. Если бы не вино, кто знает, как скоро бы федино лицо потеряло бы всякий цвет. Иной раз Гоголю казалось, будто это не кровь румянит приятельские щёки, а кагор из тетрапака. Нужно сказать, что он почти в этом не ошибался. Он съел ещё одну сушку. — Кто я? — Кто ты? — повторил вопрос Достоевский. — Коля Гоголь. — Коля Гоголь. Часть моей жизни, Коль. А у Коли глаза на мокром месте. — Дурацкая у тебя жизнь, — он едва ли не всхлипнул. — Вот с этой кружкой и будешь таскаться. Самое горькое в такие моменты было осознавать собственную глупость и звенящую, просто н е в е р о я т н у ю бессмысленность. — Забудь ты о ней, понял? — Федя не вставая поставил её в раковину. Что поделать, кухонька совсем маленькая была. Только руки у Достоевского длинные были. Когда-нибудь Сигма, наверное, привыкнет ко всей этой чертовщине. Достоевскому уже было всё равно, а вот с Сигмы Гоголь тихонько посмеивался. Он уже ждал, что будет, когда тот увидит в раковине вязко-липкое красное нечто. Смотрел он как-то ошарашенно, появилось очень много мыслей, похожих или на сороконожек, или на тараканов, или на мух: роились так же, да ещё и были очень некрасивые. Ему страшно захотелось процитировать Ахматову. — Кто ты: брат мой или любовник… — и зашёлся смехом. Смех был столь же бессмысленным, сколь сильно было желание вцепиться в чужой серый свитер с крупными узорами и долго-долго рыдать, плакать навзрыд. Федя потряс его за плечо. Коля успокоился. Он увидел, что в пакете было что-то ещё. — А это что? — Тебе. — Мне? У Коли от спазма свело челюсти. — Доставай. По-хорошему, каждый в этом доме был беден, как церковная мышь. Буквально по копейкам собирали на несчастный чай, на хоть сколько-нибудь стоящую еду, а тут нате. Гоголь просунул пальцы в мягкую красную вязку. — Твой очень колючий был. Когда Гоголь был на эмоциях, он напрочь забывал все условности и договорённости. Он забывал, что Достоевский давно просил не называть его так, мол, звучало глупо да и вообще. Только у Коли меж рёбер от нежности к Фёдору щемило до такой степени, что назвать его так было до нелепости просто: — Дос-кун… А Федя очень хорошо по-французски говорил. И в ответ его дразнил всегда на французский манер: Николя. Только на этот раз, улыбнувшись, покачал головой и произнёс с нарочито-уродливым, чисто русским акцентом: — Je ne mange pas six jours. И Коля знал, что это была чистейшая, блять, правда.