Собака на сене

      Лунный свет пронизывал окна, освещая тесную комнату. Ненавидевший шторы и ставни Коннор с тоской посмотрел на разреженные крестовиной окна лучи — в кои-то веки жалел, что нет возможности хоть как-то прикрыться.       Он лежал в кровати и то и дело ворочался, не в силах уснуть. В этом он винил то ночное зверье, рыскающее на улице, то птиц, переговаривающихся между собой, то лунный свет, а то холод. Он прекрасно понимал, что просто себя обманывает.       Это все из-за отца.       Закрывая глаза, Коннор видел изогнутую шею, стесанные ссадины на ней, черные с сединой волосы, сбегающие волной по плечам. Видел беззащитно свернувшееся тело.       Как ты думаешь, что с ним сделали?       Избили. Но зачем тогда это скрывать? Это и так понятно. Коннор один раз сам стал свидетелем того, как отца скрутили и дали пару раз по смазливой физиономии. В такое вполне верилось. Но… Не кажется ли ему, что после этого произошло что-то еще? Но что?       Он не может сидеть…       Коннор перекатился на кровати и спустил ноги. Что еще, кроме избиения, они могли натворить с его отцом? Что? У ганьягэха ничего, кроме битья, не принято. Может, поговорить с Ахиллесом? Наставник наверняка знает о манере городских людей побольше него. У них ведь наверняка будут какие-то свои, особенные пытки для тех, кого хочется унизить… На худой конец, просто ритуалы — ведь это же логично, отец пришел на их территорию, и они решили наказать его согласно их вере. Какой-нибудь болезненный или унизительный ритуал… Он должен об этом узнать!       Коннор поднялся с постели и сделал несколько шагов туда-сюда. В нем проснулось нетерпение. Хотелось немедленно пойти и разбудить старика-учителя, но он прекрасно понимал, чем это кончится. В лучшем случае ему в голову прилетит тяжелый предмет, в худшем — старик не выспится, и его и без того не сладкий характер сделается в разы невыносимее.       Совсем, как иногда у отца бывает.       Нет, это невозможно. Невозможно вот просто так сидеть здесь, зная, что у отца сейчас забинтована рука и стесана кожа на шее. Невозможно воображать, пытаться представить, как именно его пытали, но самому при этом ничего не делать. Коннор решительно начал одеваться. Стараясь не шуметь, он схватил сумку, томагавк и спустился вниз по лестнице. Сначала хотел просто выйти, но потом осторожно прокрался на кухню, скрипнув половицей, стащил несколько пучков лекарственных трав, которые старик заваривал и пил от головной боли, кусок ветчины и зачем-то прихватил еще бутылку молока. Выбравшись из дома, он, гонимый нехорошим предчувствием, первым делом поскакал к коттеджу уже знакомой дорогой.       Свет. В комнате горел свет. Почему? Неужели отцу так плохо?       Коннор быстро спешился и залез наверх, привычно вцепившись пальцами в край ниши. Осторожно подтянулся и заглянул.       Отец сидел, скукожившись, все так же в одной рубашке, снова спиной к окну. Его плечи странно тряслись. Он спрятал лицо в ладонях. Сидевший возле него Чарльз Ли, судя по жестам, сначала горячо что-то объяснял ему, а потом его рука осторожно заползла за спину Хэйтема и бережно обняла. Отец сначала вздрогнул, а позже, все так же мелко дрожа, позволил обнять себя крепче и подвинулся.       Растерянный, Коннор разжал руки и осторожно спрыгнул на траву. Он достал из сумки оружие, переложил в карманы, а принесенные припасы подвесил под козырек крыши, возле двери. На земле оставлять было опасно, велик риск, что звери растащат. Все еще смущаясь, он снова сел на лошадь и поехал во фронтирский поселок.       Обнять Хэйтема.       Это что-то невозможное. Впрочем, как и его отец, трясущийся и беззащитный. Как и Ли, который, похоже, искренне о нем заботится. Видеть человека, который вроде как сжег твою деревню, обнимающим отца, коего вообще, казалось, было невозможно тронуть пальцем — то, что явно нескоро забудешь.       Даже сама идея обнять Хэйтема, как в собственном исполнении, так и в чьем-либо еще даже звучала нереально. Как будто чья-то глупая выдумка.       Что же могло быть настолько страшным, отчего неприступный, ледяной Хэйтем Кенуэй, похоже, отчаянно нуждался в поддержке?       Коннор вспомнил собственное детство. Его практически никто не обнимал, кроме матери, да и она нечасто баловала его подобными проявлениями любви. А потом ее не стало… И все из-за Ли!       Объятия даже для себя стали нереальными. А тут…       Коннор чувствовал себя так, будто подглядел за чем-то непристойным, и сделал это осознанно. Знал, что произойдет что-то запретное, но нарочно пошел и посмотрел.       Может ли сойти за оправдание, что он хотел как лучше?       Наверное, может, если он предпримет что-то действительно полезное. Что-то, что поможет вытащить отца. Потому что снова наблюдать, как тот дрожит и прижимается к Чарльзу Ли он не выдержит. Его просто разорвет от смеси противоречивых чувств.       Ненависть. Страх. Сочувствие. Непонимание. Жалость. Неверие. Всего этого слишком много для него. Его жизнь, несмотря на горести, всё-таки была слишком уж однобокая и односторонняя — если он и испытывал больше двух эмоций сразу, они хотя бы не выступали в противоборство с друг другом.       Кроме всей этой смеси, которая в нем плохо уживалась, Коннор испытывал еще и тревогу от дурного предчувствия.       Ли намекнул. Ли сказал не все. С другой стороны, его можно понять — даже у него самого есть вещи, о которых трудно говорить вслух.       Коннор вошел в ближайший трактир, и, сразу приметив паренька, который зарабатывает, играя в шашки и мельницу, уселся напротив него, приняв приглашение. Он поставил 50 фунтов — ни много, ни мало. Просто чтобы ставка не казалась слишком уж маленькой, иначе паренек откажется играть.       — Давно здесь? — спросил Коннор, внимательно наблюдая за ходом.       — А, только пару недель назад перебрался во Фронтир, — паренек почесал голову под шапкой. — А что?       — Откуда перебрался?       — Из Испании.       — Не расскажешь о том, что тут поделывается? Я просто сам недавно вернулся из плавания, — решил схитрить Коннор. Спрашивать о наказаниях сразу было явно нельзя.       — Да в общем-то, ничего особенного я и не слышал, — паренек «съел» у Коннора пару фишек.       — А нравы тут какие? Дурные? Что с чужеземцем могут сделать?       — Ха, известно, что. Обычно обкрадывают. Но могут ради наживы и глотку полоснуть.       Коннор сделал вид, что уставился на доску. Он почувствовал, как по коже бегут мурашки, хотя перерезанные глотки были обычным делом в его жизни — естественно, чужие.       — А еще что может быть?       — Ты прям как заново родился.       — Мало ли, зайду в гости в пять вечера, а мне за это кишки выпустят. Лучше все-таки знать, на всякий случай.       Паренек только рассмеялся:       — Расслабься, ты не баба и не хрупкий пацаненок, тебе ничего не будет.       — А что будет? Что могло бы быть?       — Оприходовать могут. Опустить. Ну, силой взять, если ты понимаешь, о чем я?       Коннор похолодел и медленно кивнул.       Твой отец ниже тебя почти на голову, а по комплекции похож на подростка, — шепнул внутренний голос.       — Опустить? — тихо переспросил он.       — Да, — сказал паренек и переставил фишку. — Я тут каждый день сижу, и как раз недавно слышал, как зашла группа британских солдат, нажралась и хвасталась тем, что им в лапы попал смазливый мужчина, и они его… Еще передразнивали его манеру говорить, изображали, как он кричал «Не надо!».       Последнюю фразу он изобразил нарочито хрипло, с манерой растягивать слова.       Манеру, которую Коннор прекрасно знал.       В смеси страха и ярости он фурией вскочил, едва не опрокинув стол, и вылетел из таверны.