Чувства обречённых

      Снег всё падал и падал, понемногу перерастая в настоящую метель, из-за которой становилось невыносимо холодно. Если бы вы сейчас решили выйти на улицу и дойти до своего товарища, не спящего в столь поздний час, то вас можно с уверенностью назвать смельчаком.       Вокруг не видно ни зги и, кажется, что нет конца и края этой тёмной, холодной и неприветливой улочке, которая вела прямиком к маленькой квартирке Маяковского. Он снял её для себя, приехав в Ленинград для встречи со старым другом и проведения пары литературных вечеров, последних в этом году.       Ни секунды не колеблясь, Маяковский отворил дверь в свою небольшую квартирку старым железным ключом. Есенин, тем временем, мирно посапывал на спине этого великана, периодически что-то бормоча и пуская слюну, как невинное дитя.       Неловко протиснувшись в небольшую прихожую с пуфиком, поэт решил снять с себя спящего «балалаечника» и переместить его на этот самый пуфик. — Какая же тяжкая ноша, эти имажинисты.       Поэт потянулся и в его спине что-то звучно хрустнуло. «Старость», — подумал он и, пошатнувшись, пошаркивая шерстяными носками, побрёл в уборную. Правда, до своей цели, он благополучно не дошёл, сильный грохот заставил обернуться. На пол упал Сергей Есенин, а вместе с ним и столик для ключей, который тот, по всей видимости, счёл за подушку. «И как он только после такого полёта не проснулся», — подумал Владимир, перетаскивая несчастного пьянчугу на уютный диванчик в гостиной.       Несмотря на сильную метель и старые сквозящие окна, в квартирке было тепло. В верхней одежде находиться здесь было достаточно жарко, однако спать без одеяла всё же не стоит. Поскольку второго одеяла здесь не было, оставалось лишь оставить поэта в его пальто, но что-то не давало хозяину квартиры покоя, заставляя сомневаться в своих действиях, и это же «что-то» всё-таки сподвигло его снять верхние одеяния со спящего Есенина. — Что же я делаю…       Однако он не остановился и стал поочередно, очень аккуратно, снимать со спящего поэта дорогие ботинки, шарф и пальто. Цилиндр, судя по всему, они потеряли в том сугробе, который так приглянулся обоим поэтам. Утром Есенин наверняка закатит истерику из-за потерянного цилиндра, испорченных ботинок и мятого пальто, но всё это будет утром. А сейчас, он просто мирно спит на диванчике, перед которым на коленях сидел, затаив дыхание, Маяковский.       Как ни странно, но эта картина была очень к месту, выглядело так, словно молодая жена ждала мужа с работы и уснула в приятном ожидании. Полураскрытые губы застыли в лёгкой улыбке, видимо, ему снилось что-то хорошее. Возможно, он сейчас гулял среди цветущих повислых берёз и играл на балалайке или расслаблялся на черноморском побережье, купаясь в тёплых солнечных лучах. На эти мысли Маяковский улыбнулся, а в животе стало зарождаться неведомое доселе тепло, распространяющееся по всему телу.       Он впервые наблюдал за тем, как кто-то столь прекрасно спит, поэтому старался запомнить всё, особенно дыхание, оно почему-то очень успокаивало. Равномерное, тихое и даже соблазнительное дыхание Есенина эхом отдавалось в голове Маяковского. Всё его тело словно сковало это посапывание, он уже не контролировал себя и свои мысли. Единственное, на что он оказался способен, это тихонечко наблюдать за едва заметным подёргиванием пушистых ресниц и успокаивающим дыханием.       Взгляд скользнул чуточку ниже. Есенин спал в полурастёгнутой рубашке. Маяковский не понимал, когда она успела расстегнуться, но сейчас его волновало вовсе не это. Рубашка, что ещё совсем недавно плотно прилегает к телу, полностью скрывая его от посторонних глаз, сейчас оголяла изящно выпирающие соблазнительные ключицы и словно призывала опорочить это прекрасное, кажущееся невинным, создание.       Поэт громко сглотнул и ослабил плотно затянутый галстук. Внизу живота стало приятно тянуть, дыхание участилось, в ушах стоял грохот бешено стучащего сердца.       «Действуй», только эту мысль он смог расслышать за громким стуком сердца, готовым вот-вот выпрыгнуть из груди.       Маяковский облокотился на мягкую обивку диванчика, он провёл по ключице, едва касаясь подушечками пальцев бархатистой кожи и начал подниматься вверх по изящной шее. Его рука нежно коснулась раскрасневшейся от холода и алкоголя щеки. Сейчас его переполняли чувства, он был счастлив, возбуждён и невероятно взволнован, ему хотелось что-то сделать, оставить яркий багровый след на этой нежной шее, страстно поцеловать, всегда быть рядом, заботиться, оберегать и… Любить. Вот оно. Маяковский осторожно коснулся своими губами манящих губ Сергея Есенина.       Всего на секунду, весь мир остановился. Поцелуй длился всего одно мгновение, лёгкое касание губ, это даже поцелуем назвать можно с натяжкой, но для Маяковского это было самое прекрасное мгновение, самый прекрасный поцелуй, овеянный страстью и невинностью одновременно.       Вся комната была пропитана дурманящим разум ароматом дешевого вина и смешанным запахом их тел. В окно почти не проникал свет фонарей, в комнате царил интимный полумрак. В такой атмосфере невозможно ни о чём думать, инстинкты берут своё. Его рука скользнула к подбородку Есенина, желание углубить поцелуй полностью завладело им. В это мгновение что-то тяжелое упало на пол в квартире сверху. Он почти сорвался. Маяковский отстранился, покраснел и, резко поднявшись, быстрыми шагами направился в сторону ванной комнаты.       Он не мог больше сдерживаться, его тело не медля требовало разрядки. Дрожащими руками он расстегнул ширинку брюк, коснулся возбуждённой плоти и начал медленные движения руками от яичек к головке, постепенно наращивая темп.       Ванная постепенно наполнялась хлюпающими звуками и сбитыми полустонами-полурыками поэта. Жар поглощал всё его тело. Он представлял, как Есенин прерывисто вскрикивает, жадно глотая воздух, и весь сжимается, когда он резко входит в него до самого конца, как он резко тянет за эти золотые локоны, заставляя прогнуться сильнее и громче выкрикивать его имя. Он словно на яву видел раскрасневшееся и заплаканное лицо поэта, похотливо умоляющего не останавливаться и глубже входить в эту растянутую розовую дырочку. Вот он пик наслаждения, Маяковский содрогнулся, извергая белую густую сперму на пожелтевшую плитку ванной.       Тяжело дыша, он опустился на холодный пол, неотрывно глядя на сгусток спермы перед собой. Это был конец. Конец всему. Конец его дружбе с Есениным, неожиданно ставшим объектом его сексуальных фантазий, его и без того шатким отношениям с Лиличкой и ничтожным остаткам сна. «Как я мог так поступить?! Есенин сейчас пьян и спит ни о чём не подозревая, а я в соседней комнате рукоблудствую, представляя его стонущим под собой! Позор мне!», — думал Маяковский, с каждой секундой всё сильнее осознавая абсурдность этой ситуации.       Как теперь в глаза этому «балалаечнику» смотреть? В эти ясные, голубые, прекрасные глаза, в которых можно бесконечно тонуть, словно опускаясь на дно. А если Есенин узнает, какая у него будет реакция? Поднимет на смех? Устроит драку? Или с отвращением взглянет в глаза и пожелает никогда его больше не видеть? Что за вздор! Он из тех, кто воспринимает подобное как неудачную шутку или розыгрыш! Точно не всерьёз. Кто угодно, но не он. Он слишком несерьёзен. Лучше будет не подавать виду и всё вернётся в своё русло. Мы снова будем ссориться, игнорировать существование друг друга и изредка вместе выпивать за очередной скучной беседой.       Вопреки надеждам футуриста ничего не вернулось. Утром, когда Есенин, наконец, оклемался от вчерашней попойки, в квартире нагнеталась атмосфера неловкости. Маяковский тщетно пытался читать книгу, стараясь полностью игнорировать присутствие поэта в своей гостиной. — Почему, когда я проснулся, то был почти раздет? — Имажинист не стал долго мириться со столь непочтительным отношением и гнетущей атмосферой. — Осмелюсь вас исправить, вы были одеты, я снял только ботинки и пальто. — Не отрываясь от книги, холодно парировал Маяковский. — Нет уж, позвольте! — Футурист отложил книгу в сторону, сложил руки в замочек и стал пристально смотреть на расхаживающего, из стороны в сторону, «балалаечника», — А где же тогда мой цилиндр? И почему рубашка на половину расстёгнута? Хотите сказать, что я сам спрятал цилиндр и расстегнул рубашку? Вздор!.. — В голове Маяковский всплыл ночной инцидент, как в блёклом свете фонаря блестели золотые кудри, небрежно лежащие на диванной подушке и слегка спадающие на умиротворённое лицо Есенина. Кончики его ушей немного покраснели. –…Это же был шелковый французский цилиндр!       Поэт остановился и с укором посмотрел на затихшего собеседника, который безучастно глядел перед собой, — Со стенкой я могу и дома поговорить!       Есенин схватил пальто со спинки диванчика, раздражённо хмыкнул и ушёл, громко хлопнув дверью на прощанье. Ему было мерзко от этого бездушного и постоянно холодного лицемера! Вчера они так замечательно провели вечер, ему было по-настоящему весело. Впервые за эти полгода он почувствовал себе понятым. Он даже был готов назвать его другом, однако после столь неприемлемого поведения этим утром, мысль об этом улетучилась, словно её и не было никогда.       Всё это было как-то странно. Он чувствовал, что что-то упускает во всей этой ситуации, но никак не мог ухватиться за эту ниточку. Масла в огонь подливало и то, что он ничего не помнил после второго кабака. Но это не было столь важно, ведь задели его самолюбие. Да и если он натворил нечто из ряда вон, то сегодня же об этом будет знать весь город, а там и воспоминания вернутся. Сейчас гораздо важнее, что этот «газетный писака» не слушал его гневных речей! И как он мог позволить цилиндру пропасть!? « Этот халатный идиот, испортил мне настроение с самого утра! Да как он только посмел?! С ним говорил сам Сергей Есенин, он не имел права игнорировать меня! Снова! А ведь этой ночью я считал его другом! Думал, что мы наконец поладили и смогли хорошо провести время. Как же раздражает…», — думал поэт, пугая редких утренних прохожих недовольным взглядом и грозным оскалом.       Он ещё долго бродил по залитому ярким солнцем Ленинграду и обдумывал последние девятнадцать часов, тщетно пытаясь вспомнить всё, что было после полуночи. Единственное что он помнил, это смутный женский силуэт, запах дешёвого вина и нежные, немного потрескавшиеся губы на своих губах. И никаких предположений, кто же та робкая дама, что оставила после себя лишь лёгкое прикосновение губ.

***

      Футурист так и сидел в кресле, смотря в какую-то видимую лишь ему одному точку, пока дверь за поэтом не захлопнулась. Он очнулся, словно от какого-то кошмара, его безудержно лихорадило, на теле выступили капли холодного липкого пота, в глазах застыл ужас. Владимиру бредилось, что Есенин узнал обо всём, разочаровался в нём также как и во всём мире и ушёл в вечность, выстрелив себе в висок от стыда и всеобщего осуждения. А он — Маяковский узнаёт об этом из какой-то жёлтой газетёнки, в которой никто не мог предположить другого конца для этого сумасшедшего забулдыги. Единственное, что он смог сделать, это написать для него посмертное стихотворение. Всё это казалось совершенно нереальным. Слишком глупо. Слишком банально и так по-есениновски…       Сильно зажмурив глаза, в надежде прогнать дурное видение, Маяковский крепко сжал руками подлокотники кресла. Ощущение смешанной со сном реальности не исчезало. Реальность постепенно ускользала от него, словно дразня, заставляя всё глубже проваливаться в мир иллюзий и кошмаров. Казалось, он только что безвозвратно утратил самое ценное, что у него было. Будто он оказался совершенно безоружен на самой жестокой войне тысячелетия. Невероятно страшно смотреть, как умирают наши близкие, совершенно не имея возможности помочь, но ещё хуже узнавать об их смерти из скандальной газетёнки, даже не зная была ли возможность что-то изменить. С этим леденящим ужасом бездействия ничто никогда не сможет сравниться.