Чувства обречённых

      Маяковский неспешно прогуливался по залитой закатным солнцем набережной Ленинграда. Мимо проносились люди, спеша домой с работы или же направляясь выпить в шумной компании друзей в этот прекрасный пятничный вечер. Он сощурил глаза и остановился у моста Равенства на Дворцовой набережной. Сегодня было необычайно свежо. Ещё совсем недавно падал крупными хлопьями снег, а сейчас небо прояснилось, давая всему живому полностью насладиться вечерним солнцем.       Облокотясь на гранитный парапет набережной, он начал напевать лёгкий мотив, который пришёл ему в голову вчера вечером, во время очередного чтения в "Подвале бродячей собаки". Мотив был самый заурядный, всего пара нот, но именно они хорошо отпечатались в сознании поэта. Когда мотив начал повторяться в третий раз, Маяковский стал уходить в себя и навязчивая мелодия полностью стихла. У него такое бывало, особенно вечерами, когда он садился в кресло у окна и мысли уносили его далеко от мирской суеты города и наскучивших своим однообразием литературных вечеров.       Маяковский мог пребывать в этом состоянии часами и совершенно не реагировать на любые внешние раздражители, настолько глубоки были подобные погружения в себя. Лилия не раз уже пыталась отучить его от этой вредной привычки, столь опрометчивые "зависания" посреди беседы, могли плохо отразиться на репутации скандального футуриста, но эти попытки ничего не принесли. Так было и сегодня. Ни громкий смех пробегающих мимо детей, ни гул автомобилей, ни уличные зеваки, желающие поболтать с поэтом, не смогли вывести его из глубин подсознания. — Футуристам, пламенный привет! — Тихий, но яркий голос, принадлежащий не менее яркому человеку, раздался почти у самого уха поэта.       Реакции не последовало. Владимир настолько сильно ушёл в себя, что не заметил не только приветствие, но и самого блондина, что случалось крайне редко. Возможно, что у него даже был какой-то особый пунктик на счёт всего что делает и говорит взбалмошный молодой человек. Сегодня, невероятно тягучие мысли никак не хотели отпускать поэта, что-то помешало ему уловить столь знакомый голос Сергея Есенина.       Огромное эго имажиниста было крайне оскорблено этим жестом безразличия. Он – Сергей Есенин - величайший русский поэт! И остаться незамеченным каким-то "газетным писакой", для него нонсенс, событие из ряда вон выходящее! Улыбка исчезла с его лица, оставив лишь брезгливое выражение, совершенно не подходящее столь милому личику. — Да пошли вы.       Он уже собирался уйти, как вдруг, тот самый "газетный писака", ухватился за рукав его пальто. Есенин поднял взгляд на лицо "заклятого врага" и увидел глаза Маяковского, которые смотрели на него с какой-то непреодолимой тоской. «Что-то не так», — подумалось поэту, но гордость не позволила спросить.       Несколько секунд они просто смотрели друг другу в глаза, словно пытаясь найти там ответы на тревожащие душу вопросы. Молчание затянулось, Есенин выдернул свою руку из почти не ощутимой хватки великана. Маяковский опомнился, — …Прости. — привычный тихий бас звучал немного печальнее обычного. «Да что за чертовщина с ним сегодня?», — мысленно негодовал имажинист.       Столь неестественное поведение оппонента, подало ему идею немного позабавиться, пока Маяковский прибывает не в себе. Он пристроится сбоку от поэта и, взяв того под руку, сказал, — Прощу великодушно, коль соизволите выпить со мной. — Он лучезарно улыбнулся, а в глазах заплясали озорные огоньки.       Как могло бы показаться на первый взгляд, Маяковский был слегка обескуражен условием имажиниста, но если приглядеться, то было отчётливо видно, что в глазах поэта проглядывалась благодарность. Эта маленькая деталь, никак не могла выйти из головы белокурого тридцатилетнего мужчины, который и сам толком не разобрался, почему же он подошёл и предложил совместно продолжить вечер именно этому, похожему на бандита, человеку. Было во всём этом что-то необычное и таинственное, что только сильнее разжигало его интерес.

***

      Когда они покинули заведение, было уже за полночь. Если вечером небо было невероятно ясным, то сейчас снег валил с новой силой, словно стараясь засыпать город пушистыми белыми хлопьями до самых крыш.       Снег покрывал собой всё пространство, на обочинах и у домов лежали довольно внушительных размеров сугробы. Тусклый свет фонарей освещал разнообразные улочки на европейский манер. В некоторых окнах ещё горели настольные лампы, а кое-где даже играли на скрипке или фортепиано произведения великих классиков либо свои неловкие сочинения.       Эту ночь можно назвать чудесной, даже волшебной, кругом летят большие хлопья снега, тусклый свет фонарей и тихая музыка, во всём этом была особая зимняя романтика. Многие парочки мечтают о свидании в такую прекрасную ночь, но старинные улочки Ленинграда пустовали, лишь изредка по ним пробегали промокшие уличные кошки, ищущие тёплый и сухой ночлег.       Пьяный имажинист с блаженной улыбкой расшагивал по набережной Фонтанки, слегка пошатываясь из стороны в сторону, и громко читая непристойные стихи, чем заставлял громко смеяться своего собутыльника: — Сыпь...Гармоника! Скука… Скука!… Гармонист пальцы льет волной. Пей со мною, паршивая сука! — через плечо, обратился он к Маяковскому, — Пей со мной!... — Друг мой! Один момент! Из нас двоих, "сука" здесь тот, кто в платья любит наряжаться и багажа немерено набрать!       Незамедлительно во Владимира прилетел небольшой снежок от раззадоренного "балалаечника", а после он и сам начал приближаться — эта ситуация его забавляла. Есенин, немного посмеиваясь и подёргиваясь от икания, подошёл вплотную к тоже знатно подвыпившему, но всё же более твёрдо стоящему на ногах, Маяковскому. Их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга сосредоточенно, с издёвкой, словно испытывая оппонента на стойкость.       Имажинист первым разорвал зрительный контакт, неловко отведя взгляд. Эта якобы смущённость длилась недолго, он выхватил из руки футуриста бутылку какого-то дешёвого вина, нагло позаимствованного у культурно выпивающих студентов, и приложился губами к горлу, пошатываясь, отступая на пару шагов, в сторону ближайшего сугроба. — Забулдыга. — Произнёс Маяковский и ухмыльнулся.       Словно в подтверждение этих слов поэт плюхнулся прямо на этот сугроб, продолжая жадно глотать пьянящую жидкость. — Лошадь на круп грохнулась!       Напившись, он негромко рыгнул и со злобой взглянул на стоящего рядом человека. Маяковский из последних сил старался сдерживать рвущийся наружу хохот, но довольно нелепое рыгание товарища стало последней каплей. По набережной начал разноситься громкий, хрипловатый хохот. Подумать только! Прямо перед ним, в огромном сугробе, с покосившимися глазами, невероятно красным лицом и весь перепачканный дешёвым вином, сидел, как он сам себя называл, "Величайший поэт современности – Сергей Есенин"! Уму непостижимо, насколько это было смешно и дико.       Но смеяться футуристу пришлось недолго, согнувшись пополам от смеха, он не удержал равновесия и грохнулся рядом с Есениным. — Как вы там говорили? "Лошадь на круп грохнулась "?       Тишина продлилась пару секунд, а затем по набережной прогремел звенящий смех поэтов, эхом отскакивающий от спящих домов. — С каких пор у "балалаечников" есть чувство юмора? — А с каких пор брёвна столь грациозны?       Есенин словно передразнивал собутыльника, говоря в той же манере, полностью копируя мимику и жесты Маяковского, он находил это очень забавным. За что ему в лицо прилетел ответный снежок. Запустивший снежок поэт с усмешкой взглянул на отряхивающегося от снега и вина Есенина, который начал возмущаться себе под нос. «Пора бы и честь знать», — подумал Володя и поднялся на ноги.       Как приличный джентльмен, Владимир помог подняться своей "даме", и ловким движением руки спрятал бутылку с остатками алкоголя в карман пальто, дабы "дама" не напилась ещё сильнее. Однако проблем от этого меньше не стало, Есенин перешёл на самую разговорчивую стадию алкогольного опьянения: — Я тааак устааал, Володя… — Проныл Сергей, обвивая шею Маяковского руками и словно повисая на нём. Поэт опешил от столь непристойного поведения "балалаечника". — …От чего ты устал? Шляться по кабакам в пьяном угаре? — Несмотря на своё ошеломление, Маяковский постарался поставить Есенина ровно и убрать его руки со своей шеи. — Нет, Володька! — Ловкие ручки поэта снова вернулись на шею собутыльника, но уже более настойчиво. — От жизни, Великий Я, устал... Знаешь как тяжко быть поэтом? Хотя вам-то, откуда знать, ведь у вас – визави, лишь непонятная профессия! Знаешь, каково это, каждый день таскаться по этим "светским" вечерам, развлекая однообразную серую массу жалких людишек, совершенно не понимающих всей ценности моего искусства!? А эти несносные бульварные газетёнки с их жалкими пародиями на литературное искусство!? Ещё и эти вездесущие журналюги! Даже выпить спокойно нельзя, все подробности запишут!       Он с надеждой посмотрел в глаза Маяковского. Единственное, чего он хотел сейчас это понимание, чтобы это проклятущее чувство извечного чувство одиночества исчезло, испарилось, словно по велению волшебства. — Устал я... Устал улыбаться и смеяться… Устал от одиночества и непреодолимого чувства тоски. Да, есть эти мимолётные встречи, жена, дети, но это не то… Они не понимают! — Его лицо исказилось болью, он сжал ворот пальто Маяковского и по раскрасневшимся щекам скатились две одинокие слезинки. — Они никогда не поймут какого это быть гением! — Голос поэта дрожал и звучал так отчаянно, что в груди Владимира всё сжалось неведомой болью, — Какого быть мной!...— Нет, эта боль хорошо была ему знакома. Боль одиночества и отчаяния.       Маяковский слушал молча и всё больше видел в нём себя. Такого же одинокого и никем не понятого ребёнка, который жаждал любви. — ...А я ведь величайший поэт современности! Ты даже представить не можешь сколько...       Закончить ему не дал внезапный рвотный порыв, который испачкал не только его – Великого Сергея Есенина, но и обеспокоенного его состоянием "газетного писаки" – Маяковского.       Весь сентиментальный настрой словно сдуло холодным потоком ветра. Маяковский опомнился и тут же вернулся к своему обычному состоянию. — Да вы совсем плохи, Ваше "Гениальничество"! Идёмте-ка ко мне, тут минут пятнадцать ходу. Приведём вас в порядок, а то, как же вы покажется народу на глаза в столь непристойном виде! — Н-никуда я!... Не пойду! Уж точно… Не с вами! — Он оттолкнул его протянутую руку и, недовольно хмыкнув, отвернулся, — А вот с этой… М-милой барыхфней!… Я, пофалуй… Пр-рофуляюсь! — Язык поэта заплетался, он еле переставлял ноги, однако, двигался весьма целенаправленно, — Йа п-помфню чуное мноенье... — Милейший, осмелюсь Вас огорчить, это не барышня, это фонарный ст...       Но не успел чуть более трезвый Володя предупредить своего пьяного в стельку товарища, как тот уже впечатался лбом в фигуристый, железный, фонарный столб.       Взяв, потирающего лоб поэта под белу рученьку, Маяковский повёл его в сторону квартиры, уже начиная жалеть, что согласился выпить со столь проблемным человеком.       Есенин явно был не намерен, ида и что уж говорить – не способен, куда-либо идти, — Нуетв... Йа... Мысз...Нэ... — Абсолютно не выговаривая слова, он плюхнулся и распластался звёздочкой на ближайшем сугробе, продолжая произносить нечленораздельные звуки.       Маяковский неодобрительно покачал головой, на что Есенин сразу среагировал. Резко подскочив, он с перекошенным, грозным лицом замахнулся на поэта, но промахнулся и снова плюхнулся в сугроб, окончательно вырубаясь. — Как дитё малое. — Маяковский тепло улыбнулся и снова принялся поднимать собутыльника.       Недолго думая, Владимир решил, что проще будет везти этого "ребёнка" на спине, нежели нести на руках, как хрупкую, капризную принцессу, хотя, по его мнению, это описание полностью соответствовало Есенину.       Промокшая насквозь одежда слегка тянула к земле. Жгучий мороз пронизывал всё тело, и сковывал движения, но плотно прижатое к спине мокрое тела дарило приятное, влажноватое, тепло.       Пройдя половину набережной, он немного протрезвел и опомнился. К покрасневшим от мороза и снега щекам сразу же прилила кровь, столь небывалая смелость сильно его смутила, обычно он не может даже предложить рукопожатие, а тут решился нести на спине пьяного мужчину, к тому же к себе на квартиру. «Должно быть, я сошёл с ума или слишком много выпил»,- размышлял Маяковский. Недаром говорят, что выпившие люди становятся смелее и делают то, на что в трезвом уме никогда не решились бы, но чего страстно желали.       Получается, что он желал этого? Желал вот так, глубокой снежной ночью, везти на спине в свою квартиру капризного "балалаечника"? Только подумав об этом, он быстро отдёрнул себя от этих странных мыслей и решил сосредоточиться на безопасном возвращении в тёплую и сухую квартиру.