Лев, дракон и дворцовый тюльпан

В скромной гостиной дома Бёрнелл непривычно нервно и тоскливо. Мерно тикают купленные на ярмарке деревянные часы с кукушкой, шепчет плазма, вечно включенная на пятом канале, со стороны кухни доносится тихий звон стекла и шум проточной воды. Пальцы от перекиси щиплет нещадно. Как в двухтысячном, когда она впервые села на двухколёсный велосипед и сверзилась с него прямо на гравийную подъездную дорожку дома Мориссонов. Лайя по-детски крепко жмурится и дышит ртом, пока Лео рядом тихо и немного нервно смеётся над её реакцией, оглаживая большим пальцем девичьи запястья. Волосы у него слиплись от крови, – чужой, к счастью, – а на скуле расцветает неприятная ссадина. – Подуть, принцесса? Я могу, – улыбается он краем рта и снова подносит ватный диск к порезам. Лайя в ответ качает головой и пытается расслабиться. Ей что, десять лет? Подумаешь, в стекло упала. Пару недель назад её вообще пытались принести в жертву. Тоже мне, трагедия. Остальным досталось куда сильнее. – Всё хорошо, я просто…. – Перенервничала? – Да, точно, – немного неуверенно соглашается Бёрнелл, прикрывая глаза. Под ноющими веками пляшут пламя и воспоминания, от которых она с радостью отказалась бы. Как в «Гарри Поттере», любимом рождественском фильме Милли. Поднеси к виску волшебную палочку, дёрни в сторону – и останутся позади погони, опасность, заполошно бьющееся от страха сердце, чужое загнанное дыхание у затылка и острая боль в ладонях. Она ведь бежала из Румынии именно из-за этого. Из-за страха, неконтролируемого и необъяснимого. Из-за Милли, потерянной, бледной и дрожащей. Бежала от зыбкой, утекающей из-под ног почвы и бесчисленного количества тайн и откровений, которые принять была не готова. Вот только принять её мечтали сами тайны. И именно поэтому она сейчас сидит в собственном доме, с разбитыми коленями и изрезанными пальцами, пока возле неё хлопочет, стоя на коленях, покачивающийся от усталости Лео. Рядом, на изгвазданном красным ковре, стоит пиала, в которую он несколько минут назад складывал пинцетом мелкие осколки, а вокруг лежат беспорядочно бинты, обезболивающие, препараты от несварения желудка и даже крем от загара – Милли вывернула перед ними всю домашнюю аптечку. Лайя благодарна им за такую заботу о себе, пусть и излишнюю. Лайе спокойно от осознания того, что упади она ногой в открытый люк или бездну Ада – её подхватят и вытащат наружу. «Или сделают так, что внизу окажется батут», – думает она неожиданно с улыбкой, когда в поле зрения появляется идеально выглаженный песочный брючный костюм. – Если подобному колдовству можно обучиться – запиши меня на курсы, пожалуйста. Плачу любые деньги. Ноэ хмыкает довольно и разводит руки в сторону, демонстрируя себя во всей красе. Когда они полчаса назад вернулись домой, Локид выглядел так, будто нашёл на заднем дворе болото и от души в нём вывалялся. Этот образ он посчитал для себя не слишком удачным, потому избавился от него парой щелчков пальцев. Что за плут. – Всё-то вы, люди, о деньгах думаете и внешности, – фыркает бес, сверкая глазами, но тут же прячет улыбку и слегка обеспокоенно смотрит на неё, – голова в порядке? «Нет», – хочет честно ответить Лайя. «Нет, с тех самых пор, когда я впервые взяла в руки проклятые картины и почти пожала руку Владу». Она не произносит этого вслух, но видит в его разноцветных глазах тень понимания и какой-то затаённой, глухой тоски. – В полном, – говорит она вместо этого, и даже позволяет себе скромную улыбку. Её она адресует Лео, отвлёкшемуся от заклеивания её пострадавших пальцев пластырями с рисунками из солнышек и птичек. Осторожно прижав ладони к себе, она разминает запястья и благодарно улыбается ему. А затем подаётся вперёд и обнимает – крепко, до сдавленного вдоха и тихой просьбы о пощаде: – Я бы с радостью прижал тебя к себе покрепче, но трещины в моих рёбрах явно против. Осторожнее, милая. Лайя его не слушает. Продолжает обнимать, жадно дыша чувством защищённости и покоя. Игнорируя ноющий ещё слегка затылок и собравшуюся в комок тревогу. Слушая жадно тихие голоса Милли и Сандры, раздающиеся с кухни. Они все в безопасности. Все. Все, кроме…. – Где Влад? Лео оглядывается по сторонам вместе с ней. Вид у него потерянный и немного рассеянный, а в глазах зарождается лихорадка. Лайе это не нравится. Она осторожно прикасается тыльной стороной ладони к его лицу и поджимает губы: – Я найду его. Пожалуйста, поднимайся наверх и ложись спать. Тебе помочь? Лео пытается протестовать. Ещё бы он не. Но Бёрнелл заручается помощью Ноэ и выглянувшей из кухни Сандры. Вместе они отводят гиперответственного мужчину наверх и даже прикрывают за ним дверь в гостевую ванную комнату. Ехать в таком виде домой и светиться перед Кэти было бы очень опрометчиво. Да и выходить из дома семьи Бёрнелл сейчас в принципе нежелательно. Дьявол, почему всё это должно происходить именно с ними? Почему с Милли, почему с Лео и…? – Мы всё решим, – ободряет её тихо Сандра, оглаживая ладонью плечо, – я загляну в карты, достану бабкины книги, напишу Илинке. И мы всё решим. Всё будет хорошо. А теперь тебе тоже нужно отдохнуть. – Да, я…, – Лайя вздыхает и потирает пальцами переносицу, – только проверю, как там Влад. Занимайте с Милли её комнату. Сандра рассеянно кивает и уходит, махнув ладонью. Локид растворяется следом, бормоча что-то про чашечку крепкого кофе. Бёрнелл же прислоняется плечом к стене и касается кончиками пальцев орнамента обоев. Простой, повторяющийся рисунок. Линии, завитки, схематичное изображение цветов и животных. Ставишь подушечку указательного пальца на клюв птицы и следишь за линией. Проходишь лабиринт вдоль всего коридора, перескакивая с крыла на лепестки, на листья и бутоны, а затем – обратно на аккуратный вытянутый клюв. Путь, знакомый с детства, заученный до автоматизма. Приносящий покой. Жаль, что сейчас эта обманка уже не работает. Орнамент прерывается, упираясь в белоснежный дверной косяк. Лайя оглаживает дерево пальцами и опускает взгляд вниз, на тонкую дрожащую полоску света, выглядывающую из-под полотна. Интересно, чем он сейчас занят? Тоже обрабатывает свои шрамы? Пытается вернуть себе облик человека, купившего когда-то для неё полотна, написанные милой Лале? – Влад? – она не стучит даже – слегка касается костяшками дверного полотна, – всё хорошо? Мы отправили Лео отдыхать, Милли тоже скоро…. – Я в порядке, идите. Голос глухой и прохладный. Как тот, что велел ей когда-то уходить. Как тот, что уверенно бросал: «приходить не стоило». Лайя перед его голосом робеет, сдуваясь, как наполненный гелием воздушный шар. Она сама не понимает, отчего это происходит. Влад обладает над ней странной, потусторонней властью. Его приказам, пусть и обличённым в просьбы, хочется подчиняться, и в тоже время перечить, топая капризно ногами. Рядом с ним хочется опустить голову ниже и отвести пристыженно взгляд, но вместе с тем – расправить плечи и позволить себе быть храброй. Он то отталкивает её и гонит прочь, то срывается на помощь, рискуя собственной жизнью. Влад путает её, водит кругами, как блуждающий огонёк, оставляя в душе смуту, а в голове – полный хаос. Лайя знает, что любит и боится его. И Лайя от этого немного устала. – Тебе нужна помощь? У нас осталась перекись. – Я справлюсь. Позови, пожалуйста, Ноэ. Лайя не хочет звать Ноэ. Она хочет съехать по стенке вниз, обнять руками колени и заплакать, отпуская прошедший день. Отпуская ублюдка Ратвена, решившего забрать своё силой, и его головорезов, оказавшихся не-людьми. Забывая бьющиеся стёкла Чёрного замка, крики сестры и собственное сбитое дыхание. Стирая из памяти боль в затылке, сбитые колени и чужую грубую ладонь в волосах. Коснуться виска волшебной палочкой и вытянуть этот день прочь вместе с запахом плесени и крови, впитавшихся в саму кожу. Лайся с радостью хлопнулась бы лбом об эту самую поганую дверь и благополучно отключилась до утра. Может, это поможет поймать приступ амнезии и заставит Влада открыть дверь. Но вместо этого она только прислоняется к дереву затылком и говорит тихо, зная, что он обязательно услышит: – Впусти меня. Пожалуйста. Она не верит, что это сработает. Не надеется на то, то из её просьбы выйдет что-то путное. Но Влад всё же удивляет. Крадущимся, еле слышным шагом, – как такое вообще возможно, если пол выстелен кафелем? – он подходит к двери и опускает ладонь на ручку. Он замирает так на несколько секунд, словно собираясь с духом, и отпирает дверь, толкая её в сторону Бёрнелл. – Не стоило. – Мне решать, – говорит Лайя неожиданно зло, проскальзывая внутрь и вновь прикрывая за собой дверь. Вжимаясь в дерево спиной, она снова опускает взгляд вниз, – это всё же мой дом. Влад издаёт странный звук, похожий на сухой…смешок? Лайя резко вскидывает голову, чтобы уткнуться взглядом в его спину, обтянутую смятой, не заправленной в брюки рубашкой. Красной от крови. Закатанные рукава, как когда-то давно, в прошлой жизни, небрежно брошенный на бортик душевой кабины пиджак. Беспорядок на раковине, у которой он пытался вернуть себе приличный вид. Лайя ловит себя на позорном разглядывании его бледной, человеческой кожи предплечий. Для Влада эта небрежность сродни обнажению, и от осознания этого простого факта Бёрнелл бросает в жар. А может, дело в усталости? За окном уже начинает заниматься рассвет, а они ещё не ложились. – Как видишь, я в порядке, и в помощи не нуждаюсь, – Влад всё ещё прячет от неё своё лицо, но склонив голову к плечу, Бёрнелл ловит в отражении его потухший взгляд, – зачем ты пришла, Лайя? – Увидеть тебя, – отвечает она честно, хотя в горле всё равно что-то позорно сжимается, – сказать «спасибо». Ты спас меня… Опять. Она уже знает, что услышит в ответ. Закрыв глаза, Лайя готова в ролях представить их последующий диалог, благо подобных между ними случилось немало за последние недели. Она раз за разом извиняется и благодарит, он в ответ уверяет, что готов геройствовать до Второго пришествия и просит больше не рисковать собой, а затем вежливо просит уйти. Лайя каждый раз сопротивляется и пытается убить в себе трусливую мышь, поджимающую хвост при виде древнего существа. Но Басараб вновь находит способ обратить её в бегство. С упорством, достойным уважения своего светловолосого друга и раздражающим Лайю до пляшущих пятен перед глазами. – Лайя, я уже говорил прежде, что… – Покажись мне. Она произносит это прежде, чем позволяет себе задуматься о смысле сказанных слов. Действует на опережение собственной сознательности, спешащей при любой угрозе спрятать голову в песок. Делает шаг вперёд, небольшой пробный, а затем второй и третий, замечая с затаённым мрачным весельем, как Влад наконец разворачивается к ней лицом, но лишь для того, чтобы отшатнуться в сторону и забиться в угол между стеклянной перегородкой душа и корзиной для белья. Две верхние пуговицы расстёгнуты, ворот немного перекошен с одной стороны. На плотной изодранной когтями ткани проступили пятна влаги. Он явно снимал рубашку и пытался привести себя в порядок, но не справился сам и решил подождать Ноэ. – Я сказал, что в порядке. Лайя, тебе нужно… – Покажи, – Лайя хочет ущипнуть саму себя за предплечье – её просьба кажется слишком грубой. Вздохнув, она повторяет уже мягче, – прошу, Влад. Позволь мне помочь тебе. В доказательство своей доброй воли, она поднимает и демонстрирует ему свои открытые ладони. Бледные, все в детских разноцветных пластырях и царапинах, буквально выкупанных в обеззараживающих веществах. Влад за эти самые пальцы цепляется взглядом, полным боли и сожаления. Протянув к ней руку, он оглаживает воздух совсем рядом с её кожей, не смея прикоснуться. Словно видит в каждом порезе очередное доказательство хрупкости человеческой жизни и скоротечности отпущенного им времени. Следуя за его движениями, Лайя медленно поворачивает ладони тыльной стороной вверх и тянется к нему, дюйм за дюймом, пока не касается прохладной влажной ткани. Еле ощутимо, чтобы не спугнуть. Не дать сбежать, оттолкнуть вновь и хлопнуть за собой дверью. – Ты позволишь мне? – спрашивает она шёпотом. И Влад уступает, с еле заметным кивком. Опустив руки, он разрешает ей снять с себя непригодную уже одежду. Расстегнуть аккуратно прохладные металлические пуговицы, расправить закатанные рукава, расправить манжеты, стянуть ткань с плеч и кинуть её к пиджаку. Он не помогает ей, но и не препятствует, застыв немым памятником самому себе. Только смотрит, внимательно, изучающе, анализируя каждый её поверхностный вдох и неровное движение ресниц. Наблюдает за порханием пальцев, старательно избегающих прикосновения к обнажающейся коже. В абсолютной тишине, прерываемой только их дыханием, Лайя отступает на шаг и замирает поражённая тем, что видит. Шрамы. Свежие, покрытые багровой кромкой запёкшейся уже крови, бледные, застарелые, еле заметные полосы и грубые рубцы. Влад весь усеян следами собственных и чужих битв, заклеймён поражениями и победами, как старики – морщинами. Воин, видевший сотни смертей и отнявший тысячи жизней, он стоит перед ней до невозможности человечный и несовершенный, живой. Во взгляде тьма и страх, глубинный, всепоглощающий. Чего он боится? – Повернись, пожалуйста, – хрипит она еле слышно. Не прося даже, умоляя, будто стоит перед ним на коленях. Когда он с еле слышимым вздохом выполняет её просьбу, горло вновь сжимается от подступающих слёз. Но в этот раз она хотя бы готова к тому, что увидит. Отвернувшись резко, Лайя идёт к комоду и наклоняется в поисках полотенец. Намочив одно из них под краном, она возвращается и осторожно обмывает длинный порез, растянувшийся вдоль спины. В опасной близости к позвонкам, длиной с восьмидюймовую канцелярскую линейку, он всё ещё слегка кровоточит, потревоженный попытками Басараба самостоятельно привести себя в порядок. Лайя промокает выступившую сукровицу и по дурной, вбитой в голову годами привычке дует на порез. Влад весь покрывается гусиной кожей и еле заметно дёргается вбок, пытаясь уйти от контакта. Но Лайя неожиданно для самой себя опускает ладонь на пояс его брюк и запускает пальцы под шлейку, пытаясь удержать мужчину на месте. – Пожалуйста, Влад, – повторяет она с нажимом. Лимит просьб с её стороны за сегодня, наверное, превышен в несколько раз. Но Влад всё же подчиняется, снова. Он осторожно касается её запястья, вздрогнув при этом всем телом, и сбрасывает с пояса загребущую руку. Сводит лопатки, опускает плечи и сутулит их немного, вновь тревожа порез на спине. Лайя со вздохом очищает рану, промывает второе полотенце и стирает остатки грязи со всей поверхности спины. Выглядит не опасно. Сейчас только пройдётся дезинфектором и можно попробовать заклеить. – Ты мог воспользоваться душем, – прерывает она неуютное молчание между ними. – Не хотел беспокоить, – он снова дёргает плечом. Лайя готова руку на отсечение дать, что сейчас он стоит, плотно смежив веки, и хмурится, всем видом демонстрируя свою независимость. Ранимый, и вместе с тем невыносимо гордый. – У меня остались папины вещи, – говорит Бёрнелл невпопад, и тут же поспешно добавляет, – твою рубашку нужно выкинуть. Не Армани, конечно, но на первое время. Носить пиджак на голое тело сейчас не модно. В конце концов, ты ведь главный меценат нашего города. Что подумают, люди и… Слова льются из неё нескончаемом потоком. Нервно, быстро, неразборчиво почти. Бёрнелл не думает о том, что сейчас несёт. Она просто говорит, не замолкая, и продолжает гладить тонкой тканью полотенца его спину, покрытую шрамами также, как и грудь. Ударами плетей Османских янычар, порезами сабель молдавских бояр, укусами Карпатских бесов и ведьм. Белые тонкие линии чередуются с рубцами и следами торопливо наложенных швов. Ровные ряды когтей тянутся вдоль левого плеча, перетекая в уродливый след от ятагана. Влад весь будто один большой шрам, не заживающий столетиями. Хранящий на себе память о прожитых веках, наполненных потерями и сожалениями. Лелеющий свою тьму и жаждущий исцеляющего света, оставляющего на нём ожоги. Отдающий и не требующий ничего взамен. Отчаявшийся, бросающийся на помощь той, что бежит от него с замирающим от страха сердцем. Закрывающий собой от ударов , отнимающий жизни тем, кто посмел причинить ей вред. Полотенце падает к ногам. Подавшись вперёд, Лайя обнимает ладонями его напрягшиеся плечи и прижимается губами между лопаток, прямо поверх одного из самых грубых рубцов. Сводит предупреждающе пальцы, надавливая ногтями, и даёт наконец волю накопившимся за день слезам. «Тебе больно, я знаю, но потерпи. Прошу, потерпи совсем немного», – умоляет она его мысленно, пока покрывает мокрыми от тихой истерики поцелуями каждый дюйм его несовершенной, человечной кожи. Пока просит прощения у каждого следа, оставленного по её вине, и проклинает те метки, что горят от прикосновений его врагов. Лайя знает, что видит перед собой лишь маску, облик, подаренный старинным приятелем тому, кто мечтал жить среди людей. Знает, и вместе с тем не перестаёт сожалеть о том, что до сих пор боится его настоящего. Боится принять его силу, его власть над нечистью и простыми людьми. Его жажду человеческой крови и внутреннюю тьму, вырывающуюся порой из-под контроля. Она обманывается, раз за разом, под бесконечные насмешки Ноэ и злится на саму себя за то, что отчаянно пытается верить в эту ложь. В то, что думает только о себе самой, ныряя в жалость и самобичевание, когда рядом стоит тот, кто нуждается в ней сильнее, чем кто-либо другой в этом мире. – Прости меня, – шепчет она задушено, глотая воздух, – прости, прости, прости. Я подвергла тебя опасности, я снова виновата. Я причиняю тебе только боль и… – Лайя, – он поднимает руки вверх и накрывает её ладони своими. Неожиданно спокойно, почти безмятежно. Оглаживает еле заметно, дёргается от боли, не впервые за последние минуты, но ровно и мягко, почти нежно произносит: – Ты говорила, у тебя осталась рубашка отца. Порез промыт, но его нужно чем-то зашить или зафиксировать. Справишься? Как же сильно она его любит. – Да. Да, конечно. Немногим позже она одевает его, одна за одной застёгивая пластиковые пуговицы отцовской бледно-голубой рубашки. Медленно закатывает рукава, фиксирует манжеты, оправляет воротник под внимательным, немного улыбающимся взглядом. Прячет от посторонних глаз следы сотни проигранных битв и десятка предательств. Запечатывая его сожаления и скорбь. – Лайя, – зовёт он, стоит ей закончить. Его благодарность – лёгкое касание губ, робкое, почти призрачное. Поцелуй, сначала в один уголок губ, затем во второй. Шершавые, немного огрубевшие кончики пальцев, обнимающие её лицо. Взгляд, полный тепла и тоски, хранимой им сотни лет. – Я так скучаю, Лайя, – признаётся он. И она не может соврать ему в ответ: – Я тоже. Она запечатывает это признание ещё одним поцелуем, в этот раз настоящим. Сводит брови к переносице и отступает тут же, разрывая контакт. Накрывает губы ладонью, сдерживая внутреннюю дрожь. – Мне так страшно, – не выдерживает она, – страшно за тебя. За твою жизнь. За жизнь Милли, Лео, Сандры и даже Ноэ. Вы постоянно в опасности из-за меня. Это ведь за мной люди Ратвена сегодня пришли в замок. Это из-за меня они принесли оружие и напали на всех. А что если бы кто-то серьёзно пострадал? Кто если бы кто-то погиб? У Лайи немеют пальцы рук, когда она думает о том, что сегодня ночью всё могло кончиться плохо. Что проникшие под покровом ночи в замок головорезы оказались бы проворнее и умнее. Что Локид решил бы отправиться спать пораньше и оставить Сандру и Милли одних. Задремавший над бумажками Лео мог не поднять вовремя тревогу, а Влад – не успеть нагнать ублюдков, за волосы тащивших Лайю в подвал, чтобы перерезать, наконец, глотку. Лайе страшно. Но вместе с тем, она отчаянно хочет больше не боятся. Лайя устала, за этот короткий месяц, стоять в зыбучих песках и медленно тонуть, погрязая в нескончаемом стрессе. Она хочет научиться быть храброй, отчаянной, принимающей бой с задранным подбородком и яростью в глазах. Получить собственные шрамы, знаки доблести, бесстрашия и самоотверженности. Хочет носить их как украшение, тику, которая блестела в волосах милой Лале. Лале понимает, что готова. – Покажись мне, – просит она снова, и в голосе её сталь, – и клянусь, Аллахом, я не отвернусь от тебя. Никогда. На языке вяжет. Так, будто эти слова не её вовсе. Сказанные той, что любила рисовать цветы и лица дорогих ей людей. Но вместе с тем – самые правильные и нужные. Лайя смотрит, сжав что есть силы пальцы, все в разноцветных пластырях и царапинах. Лайя стоит на месте, врастая босыми ступнями в белый кафель. Лайя протягивает ладонь. Снова. Касается чужой шеи – пепельно-серой, покрытой тонкой сеткой чернильных вен. Обводит заострившуюся линию челюсти, касается скулы. Заглядывает прямо в кроваво-красные глаза. И больше не отводит взгляда.