Главный архитектор государя Келебримбора

      — При шестнадцати ветвях свод будет достаточно гибок, и если даже пойдет усадка грунта…       — Эльда, перестань рассказывать, как пишут киртом, — прервал эльфа гном. — Я же вижу, что мы не проходим по нагрузкам. Придется резать высоту.       Пересчитанные шесть раз — по три на каждого — цифры оказались неутешительными. Грунт на участке был с подвохом, и ни подушка под фундамент, ни забитые глубоко в скальный язык сваи не могли дать той уверенности, которая была нужна строителям. На дворе стояло лето, в саду Эатирмэ яблони давно скинули цвет, их сменили вьющиеся розы, а упрямые подсчёты кромсали по живому уже сложившуюся мечту о Доме.       — Я уже согласился на твой звёздчатый свод, пусть даже веерный мне нравится больше. Но нам нужен запас прочности!       Фраар, забывшись, грыз кончик серебряного стила. Металл легко сдавался под гномьим напором.       — Тьфу! — гном в недоумении посмотрел на изуродованный огрызок. Зашвырнул его в угол мастерской и ткнул пальцем в чертёж. — Хорошо, вот здесь перераспределим нагрузку, увеличим стрельчатость арок… Всё равно мало!       — Если мы используем деревянные стропила, сделаем запалубку из ракушечного известняка… — негромко проговорил синда, пытаясь убедить самого себя. Мало, все равно мало, гном прав…       — Да, со стропилами ты хорошо… — гном осёкся и уставился на Эатирмэ. — Дерево. Если мы возьмём дерево!       Гном подскочил к столу, схватил бумагу и карандаш. Размашисто, оставляя жирную угольную крошку, поползли колонки счётных рун. Защёлкали костяшки абака.       — Так, двенадцать колонн… а здесь — по двести сорок фунтов… А если добавить штифты и укрепы… Учесть пяту… Забираем одному восьмую…       Синда терпеливо ждал. Вот гном остановился. Взял лист бумаги, потряс — чёрная мельчайшая крошка закружилась в воздухе.       — Смотри, — гном сунул подсчёты эльда. — Если мы возьмём деревянные столбы-устои, то спокойно проходим по нагрузкам.       — Деревянные колонны для каменного строения?       — Не кривись, эльф, — отрезал Фраар. — Я не говорю про обычное ваше дерево. Я говорю про наше, железное. Ха! Есть, наконец, что-то, чего и ты, долгоживущий, не знаешь!       — Так разъясни, — гном был настолько переполнен радостью, что фраза вышла не ядовитой. Скорее, Эатирмэ боялся надеяться.       Кхазад упрашивать не пришлось.       — Мы крепим таким деревом своды. Не везде, сам понимаешь, только в редких случаях, когда проще и дешевле не обойтись. Всего рассказывать не стану — ты не гном, не твоего народа тайна. Скажу только, берётся корабельная сосна, дерево пропитывают особым составом, выдерживают — ох, долго выдерживают, поверь! — при нужной температуре. И через много лет ты получаешь столб, прочность которого может сравниться лишь с камнем, но он лишь немногим тяжелей обычного дерева! По центру можно вогнать стальной штифт и на него крепить пяты свода. Он всё выдержит!       — Ты уверен? — спросил Эатирмэ, просматривая сделанные на скорую руку подсчёты. — Это твоё дерево не подведет?       — Нет. Поверь, эльда, мы как их только не испытываем. Каждый столб — и на сжатие, и на нагрузки. Проверяем на излом… Поверь. Я даю тебе слово.       Поверить хотелось. Очень хотелось — спасти ту мечту о Доме, которая уже почти была готова родиться. Гном стоял напротив, заткнув руки за пояс, и ждал.       Синда разложил лист с подсчётами рядом с чертежами, взял в руки перо, окунул его в тушь.       — Если твои расчёты верны… — от обиженного фырканья гнома он отмахнулся. — Если они верны, то с твоими столбами-устоями мы сможем прилично уменьшить вес. И даже, возможно, убрать вот эти контрфорсы, — эльда густо перечеркнул линии на плане.       — Угу, и получить ещё больше дыр в твоем эльфийском сыре… — проворчал Фраар, о чем-то задумавшись. Глянув на каменеющее лицо эльфа, продолжил: — …мог бы я сказать, если бы хотел обидеть тебя, мастер Эатирмэ. Но тебя я обидеть не хочу, так что считай — ты ничего не слышал.       — Мастер Фраар…       — Прости. Я… — гном прошёлся по мастерской. От вдохновенной радости не осталось и следа. Фраар хотел пнуть табурет, но посмотрел на эльда и вместо этого схватил стальную линейку. Одним махом согнул её. — Да злюсь я!       — Ты же сам предложил деревянные колонны… — опешил эльф.       — Ну, предложил!       Превращённая в угольник линейка полетела под стол.       — Так какого ты… — синда оборвал себя. — Что же привело тебя, досточтимый мастер Фраар, в столь дурное расположение духа? И хватит ломать мне инструменты!       Фраар убрал руку с циркуля и посмотрел на Эатирмэ.       — Эльда, ты хоть представляешь себе, — в голосе гнома зазвучала искренняя тоска, — что значит просить у дома Огнебородых опоры железного дерева для эльфийского города? И скажу тебе больше — для синда из Дориата?

***

      Лето перевалило за середину, солнце, пусть и незаметно для глаза, пошло на убыль. Скоро, слишком скоро придёт осень и потянет за собой затяжные дожди. К месяцу хитуи Дом должен стоять с наведённой крышей…       Эатирмэ не спрашивал, чего стоит гному договориться со своей низкорослой роднёй. Раз Фраар говорит, что столбы будут — значит будут. Ни в бою, ни в работе не может быть доверия наполовину. Если гном достанет столбы — будет Дом. Если не достанет — ну тогда строить им обоим до конца жизни сараи и курятники, да подальше от Королевства падубов.       Ну, а пока щедрая Ариэн заливала Ост-ин-Эдиль светом и теплом. Над участком, где понемногу приобретал очертания Дом Гвайт-и-Мирдайн, клубилась пыль и шумели голоса трёх народов.       — Эй, мастер Эатирмэ!       Эльда отложил резец, смахнул с мраморной глыбы сбитые крошки, вытер руки о фартук. Красивый получится водосток. И дождю понравится — будут капли не глухо стучать, а радостно звенеть.        — Мастер, там тебя мастер Фраар ищет, — подмастерье-адан ткнул рукой в плотные клубы белой пыли — только что выгрузили известняк.       Эатирмэ направился к низкорослой фигуре, уверенно пробирающейся меж препятствий. На ходу попытался вытрясти из заплетённой косы пыль. Тщетно. Впрочем, гном выглядел не лучше — борода как седая, только любимая золотая бусина на косице в усах сверкает по-прежнему. В руке Фраар сжимал свернутое в трубочку письмо.       — Синда, ты мне сразу скажи — поедешь со мной к моему роду? — не стал тянуть гном. — Я упро… договорился, что нас выслушают. Но только нас обоих, не иначе.       — В Морию? — зачем-то уточнил Эатирмэ.       Глаза гнома сверкнули.       — В Кхазад-Дум, эльда. Не каждый получает возможность увидеть Твердыню гномов. Только решай быстро, время дорого.       Эатирмэ вытер пот со лба, подумал, что только размазал пыль и грязь. Подгорное царство? Вот уж куда и не думал…       — Хорошо. Когда едем? Завтра?       Фраар точно не ожидал такого скоро решения. Проворчал, уведя глаза:       — Так сразу не получится. Мне нужно дней пять.       — Достопочтенный гном, ты сам сказал, что время дорого, — синда дернул губой. — Неужели столь короткое путешествие домой требует столь серьезной подготовки?       Гном закусил бусину на косе и мрачно признался:       — А подарки?

***

      Той ночью Эатирмэ приснилась жена. Он держал её за руку, а она ласково улыбалась. И, как многие сотни ночей до этой, он не мог произнести во сне ни слова, только касаться тонких пальцев. Рука её становилась все холоднее, облик расточался, теряясь в облачном небе, уходя всё дальше, пока не остались лишь две звезды — одна большая и яркая, и вторая — маленькая, мерцавшая робко и остро, как мечется огонёк свечи под ударами ветра. Проснулся он в слезах.       — …если не кормить его яблоками, — довольно заключил гном. — Эй, синда, ты спишь, что ли?       Лошади путешественников весело бежали по лесной дороге. Соловая красавица эльфа, с озорными глазами и льняной гривой, то и дело оглядывалась на всадника, порываясь ускорить шаг. Ей вторил крепкий караковый пони, украшенный яркими лентами, бусинами и колокольчиками. Поспорить с роскошным убором конька мог разве что его хозяин — хитроумно заплетённые рыжие косички гнома украшало множество бусин и зажимов, узор которых повторялся на расшитом шелковой нитью кафтане. На литых поясных бляхах диковинные звери сплетались в золотой клубок, сверкая бирюзовыми глазами, а за спиной висела неразлучная секира в отделанных гематитом ножнах. В притороченных к новенькому, с иголочки, седлу сумах ждали своего часа подарки многочисленной родне.       — Эй, не спи! Того и гляди, с лошади свалишься!       Эатирмэ даже отвечать не стал, лишь плечом дернул. Здесь, в лесу, было хорошо. Пели птицы, отмечая теплый и ласковый излёт лета, солнечный свет пробивался сквозь кроны деревьев, бликуя на глянцевых листьях падубной поросли. Можно было ехать, почти не глядя, погружаясь в лёгкую грезу после бессонной ночи.       — Если свалишься, я тебя здесь под деревом и оставлю. Кто ж тебя, такого длинного, на лошадь взгромоздит? — не унимался гном. — Эй! Да ты с закрытыми глазами едешь! Ты, синда, точно не болен?       Эатирмэ лениво отмахнулся:       — Мы не болеем.       — Да ладно! После хорошей попойки все болеют!       — Не стану оспаривать мнение мастера, — улыбнулся эльф. Такой приятный день даже бесцеремонный гном не испортит.       — Вот-вот, слушай меня, — одобрил Фраар, самовлюблённо перебирая бусины в косе. — Вот построим Дом, я тебя на радостях напою.       — Так уж и быть, гном, буду ждать с нетерпением. Хотя ещё посмотрим, кто первый под стол свалится.       — Ха! Я тебе под стол медвежью шкуру постелю, чтоб мягче спалось.       Эатирмэ потрепал кобылу меж ушей. Она вскинула узкую голову и прибавила шаг. Зазвенели веселей и колокольцы в гриве каракового.       — А всё ж чего ты такой? — не унимался гном. — Или приснилось чего?       — Жена приснилась, — почему-то признался Эатирмэ.       Признался — и звон колокольчиков стал резким и пронзительным, а солнечный свет словно потускнел.       Они долго ехали молча, пока гном, наконец, не заговорил. Так серьёзно, как Эатирмэ от него редко слышал:       — Прости, эльда, что по больному ударил.       В горле стоял комок, и пришлось сглотнуть его, прежде чем ответить.       — Ты не знал, — а комок не ушел. Разросся, спускаясь в грудину. — Она осталась в Менегроте. Вместе с нашим сыном.       — Прости…       — Ты… — хорошо, что соловая выше, хорошо, что разница в росте, можно не смотреть в лицо. — Ты ни при чем. Тебя там не было.       Сказать это оказалось тяжело. Тяжелее многого, что Эатирмэ делал в жизни. Хотя нет. Стоять над могилой было хуже.       — Как её… как их звали?       И зачем недомерок спрашивает? И зачем он отвечает?       — Итиль. За серебряные косы. А сыну мы имя не выбрали. Он не успел родиться. Зачем тебе их имена?       Кхазад тоже не смотрел на эльфа, уставился вниз, на дорогу, будто потерял что.       — Пока звучит имя — память остаётся.       Эльда дернул узду. Всхрапнула соловая, останавливаясь. Замер и караковый пони.       — Память, гном? — Эатирмэ недобро рассмеялся. — У нас она остаётся всегда. Разве ты не знал, кхазад из дома Огнебородых, что эльдар не умеют забывать? Мы помним всё. Всё, понимаешь? Я закрываю глаза и вижу её косы в крови. Я открываю глаза — и продолжаю их видеть. Я своими руками вытащил из её груди копьё с ногродским клеймом. И я до сих пор тяну его, это проклятое копьё. Все эти годы — как первый раз. Наша память зла — она не тускнеет и не уходит. Уходят любимые, а память остаётся и жжёт. Даже сны милосерднее её… Ну, что ты на это скажешь, гном?       Скорбь и сочувствие в карих глазах под рыжими бровями больно ударили под сердце.       — Скажу одно — прости меня, мастер Эатирмэ, — голос гнома был тих и твёрд. — Ты не сможешь простить моих прадедов и это… верно. Пусть они не хотели убивать детей и женщин, пусть копьё не всегда бьёт выбранную цель. Но ты прав, такое не прощают. И всё же я прошу — прости. Прошу за своих предков и за себя. Они сотворили зло тогда, а сегодня именно я принёс тебе боль. И ещё скажу — за всё золото мира я бы не поменялся с тобой. Жить столько лет и помнить, это… это…       «Нестерпимо? Больно? Страшно?»       — Это хреново.       — Хреново?! — комок, наконец, вырвался из горла, то ли рыком, то ли всхлипом.       Эльф слетел с лошади, бросив поводья, сбежал с дороги и упал в высокую летнюю траву.       Когда соловая уже начала нетерпеливо приплясывать, эльда вернулся. Взял повод из протянутой короткопалой руки, запрыгнул в седло.       — Ты прав, — под сердцем было тихо и пусто, словно в нежилом доме. — Это хреново. И ты снова прав — тебя я прощаю. Едем, мастер Фраар.       Больше они не сказали друг другу ни слова до самых Врат Кхазад-Дума.

***

      Эатирмэ не был другом гномов, но был гостем и потому Врата пропустили его. Он не был королем, но был мастером-строителем Гвайт-и-Мирдайн — и потому к покоям рода Огнебородых в недрах Келебдила его вели главной дорогой — через необъятные залы невозможной, непредставимой, чуждой для эльдар красоты. Дело близилось к вечеру и солнечные лучи, проникавшие по сложной цепочке световых колодцев, заливали анфилады расплавленным золотом. Резкие линии орнамента, сплетающиеся в схватках небывалые звери, нарушенная перспектива рисунка — странным образом еще более живая, чем истинная. Розовый гранит, серый, чёрный, цвета крови…       — Ты позволишь? — синда протянул руку. Такое он видел первый раз в своей жизни: стены и пол квадратного зала были морем. И небом с белопенными облаками. Странный камень, в котором полосы синего и голубого сменялись белым и серым, был оставлен наугрим без украшений. Целый зал того, что не может существовать под землёй. Казалось, было слышно, как бьётся пенная волна и шумит ветер.       Дождавшись одобрительного кивка, синда опустился на колено и приложил ладонь к каменному морю. И едва не упал. Никогда прежде он не слышал камень настолько пронзительно и ясно. Обычно нужно приложить усилие, толкнуться мыслью, как в осанвэ, но тут… Камень пел сам — заполняя собой все звуки королевства наугрим. Ясный голос сине-белого камня сливался с отдалённым хором других. «Так отзывается сама горная цепь», — понял Эатирмэ и с трудом и сожалением разорвал связь       — Что это за камень?       — Гранит, — улыбнулся Фраар. Казалось, он тоже слышит эту нескончаемую песнь камня — улыбка была грустной и нежной. — Азул Гунуд — очень редкое месторождение, драгоценный камень в короне узбада. Пойдем, эльда, моя семья ждёт нас.       Покидая зал, синда заметил, как Фраар незаметно погладил камень стены — ласково, всей ладонью, задержав на холодной тверди подземного неба кончики пальцев. Так дотрагиваются не до стены дома, так гладят живое существо.

***

      Семья против. Фраар понял это, едва увидел, что младших и дальних нет. Большой зал, рассчитанный на множество шумных громогласных кхазад рода Огнебородых, казался полупустым и слишком тихим. Только самые ближние — отец, дядья, все трое братьев, ставшие взрослыми мужами племянники. Все — рыжие, как и он, в тщательно заплетенных косах сверкают родовые бусины, и все — при оружии. Да, парадном, не боевом, но уж куда откровеннее. Стало обидно и зло — неужто не понимают?       А эльфийский переросток тем временем вежливо раскланивался с Дедом. Надо было предупредить синда, что самый старший в роду — самый уважаемый. Да похоже, эльф и сам догадался. Ниже всех он поклонился старому гному. Да, старому. Фраар Старший, Фраар-Синий камень, уже перешагнул ту черту, за которой наугрим быстро, в считанные годы стареют, теряют силу и умирают. Так быстро, что среди эдайн, да и эльдар, ходят слухи, что гномы вовсе не стареют, а превращаются в камень. Ах, если бы! Камень вечен… Перехватило горло. Он так долго пробыл на поверхности, что забыл, как больно провожать стариков к тому дню, за которым их ждет Вековечный Кователь.       Фраар Старший был вежлив, а по меркам своего неукротимого нрава, так и вовсе любезен. Фраар заметил, что рука, огладившая седую бороду, едва заметно дрожит. Поймал взгляд Деда — и приободрился. Глаза были ясными и смотрели на непутевого внука остро и с легкой насмешкой.       — Моя госпожа, — эльф склонился перед единственной кхазадэ в зале.       Эльвег глядела на эльфа с любопытством. Черноволосая, как все в её роду, жена старшего брата была красива — синие глаза, белая кожа, гордая посадка головы, шелковая борода с серебряными подвесками.       — Рада приветствовать мастера Гвайт-и-Мирдайн, — и голос у неё красивый. Повезло брату. — И тебя, брат моего мужа.       Отец обнял крепко, хоть и смотрел сумрачно, а с братьями они, как всегда, обменялись ударами по плечам, от которых иной адан и под землю ушёл бы.       Родная еда была вкусной, вино — ароматным и крепким, а о делах в вечер встречи все равно никто говорить не станет. Синда вёл себя безупречно. Что бы с ним там, на дороге, ни творилось, здесь и сейчас он был любезным гостем добрых хозяев. С уважением и интересом говорил с Дедом о диабазах Эред Нимрас, а с Эльвег — о турмалиновых жеодах. Даже отец оттаял, когда речь зашла о гранитах, и эльда — волнуется: вон, пальцы опять себе ломать схватился — рассказал о песне, что поёт Азул Гунуд. Фраар даже хмыкнул в бороду: ну дает синда. И до раугов жаль, если всё это — наносное…       Когда хозяева и гость насытились, а жареное мясо сменили на блюдах сладости, Фрор коротко кивнул внукам. Те убежали, а вскоре вернулись, неся с собой арфу и две скрипки. Арфу — Фрору, а скрипки — братьям. Фраар поймал взгляд эльфа и развел руками: его, единственного из внуков Синего Камня, способности к музыке обошли стороной.       Первой — в честь гостя — завели песню на синдарине, о падубах, что покрывают земли Эрегиона и шумят под летним ветром. Фраар с удовольствием и гордостью увидел, как дрогнуло лицо эльда, когда Фрир запел. Старший брат, молчальник, едва обменявшийся с гостем парой фраз, умел петь. Сильный, ясный голос звенел в подгорном покое, рассказывая о камнях, на которых растут деревья. Исподволь, легче легкого, в гимн падубам вплёлся серебряный женский голос, заплескался ручьём по мху. Эльвег-Певунья из рода Дурина, только в песне и в любви уступала она своему рыжему мужу, шла за ним, держась за руку. Когда голоса затихли, и смолкла музыка, Эатирмэ низко поклонился певцам. И это, Фраар видел столь же явно, как собственные пальцы, не было ни шуткой, ни пустой любезностью.       Хлопнул по колену Дед — и к высоким сводам взбежала вторая песня. Пели её только мужчины, сплетая многоцветное многоголосье.       — Перевести? — сунулся Фраар к синда.       Эльф покачал головой. И правда. Пусть на кхуздуле, но и эльфу понятно, о чем — о подгорном богатстве, о рудах, ждущих сильной руки, о камнях, что касается смелая ладонь, о работе до мозолей на пальцах, о поте, пропитавшем рубаху, о семьях, к которым возвращаешься к вечеру, о веселом огне очагов и добром вине. Незамысловатый ритм и слова, общие для всех, кто создан создавать, — и Фраар увидел, как синда в такт стучит носком сапога.       Фраар успел подумать, что — обошлось, но Фрор тронул струны арфы, и холодком протянуло по спине. Первым запел отец, за ним поднялся голос Фрира. Эту песню знал каждый кхазад дома Огнебородых. Старая песня, унесённая с затонувших земель, сложенная в потерянных навсегда покоях Тумунзагара. Песня о прекраснейшем из украшений, о нарушенном договоре, об обмане и смерти. Голоса звенели сталью и боем, и вдруг — подбитой птицей влетел женский плач. Эльвег пела о тех из рода, кто уже не вернётся назад. Голоса слились. Они не просили пощады, они просили помнить. Помнить всегда, сколько бы поколений кхазад не сошло в чертоги Создателя. И голоса спрашивали у того, кто пришёл гостем в глубины Келебдила, — а где ты был? Сражался ли с наугрим? Бросал ли коня налётом на пеших? Пробивал ли мечом ногродский доспех? Убивал ли ты?       Голоса умолкли, затихла арфа, а вопрос остался.       Синда из Дориата смотрел в глаза наугрим дома Огнебородых прямо и твердо, а потом кивнул.

***

      Яркая масляная лампа раздвигала темноту, открывая взгляду прямые линии гостевых покоев, острые углы, ритмичный рефрен резьбы на стенах. Стол с длинной, до самого пола, тяжелой скатертью, стулья, способные выдержать не только гнома, но и горного великана, застеленное толстым многоцветным одеялом ложе в каменной нише. Комнаты наугрим. По-гномьи надёжные и по-гномьи же уютные.       …Фраар держался неплохо. Эатирмэ уже довольно знал своего невозможного товарища и видел, что от взрыва, ругательств и хватания за секиру того отделяет очень тонкая грань. Возможно — нежелание устраивать свару с родственниками на глазах у приглашенного эльда, а скорее — непомерная гордость, запрещавшая просить милости даже у родных. Ему — им — отказали, пусть никто из этих рыжих не произнёс ни слова. Семья не поддержит Фраара, мастера Гвайт-и-Мирдайн, а, значит, столпов им не видать. Значит, надо придумывать что-то ещё, менять созданное, заново просчитывать несущие, полностью переделывать задуманное, то, что уже нашло свое воплощение в чертежах, рисунках и длинных колонках счетных рун. Обидно… Даже не за себя, а за Дом, он мог стать таким… таким….       Эартирмэ сбросил одеяло на пол, прямо на пёстрые плетенные коврики, отправил туда же подушки. Не ради обиды хозяев, просто поместиться в короткую гномью кровать он не смог бы при всём желании.       Сел на пол и приложил руку к стене. Пусть поёт камень, гномов на сегодня ему достаточно…       Вместо голоса подземных чертогов он расслышал в тишине едва заметное спокойное дыхание живого существа. Потянулся, сдвинул скатерть…       Она спала под столом. Маленькая рыжеволосая гномка с человеческой куклой в обнимку.       Может, её разбудил свет лампы, а может — порыв воздуха, но девочка проснулась легко: открыла глаза, моргнула и, не страшась чужого, выбралась из своего укрытия.       — Здравствуй.       — Здравствуй.       — Ты эльф? — у маленькой кхазадэ были синие глаза.       — Да. А ты кто?       Девочка засмеялась.       — Ты смешной. Я — гном, разве не видно?       — Видно, — кивнул Эатирмэ и похлопал рукой по подушке. — Сядешь?       Кхазадэ забралась на подушки. Куклу она посадила рядом. Внимательно посмотрела на эльда и провела ладошкой по его щеке.       — А почему у тебя борода не растёт?       — Потому что я эльф.       — А у вас не растёт борода? Совсем-совсем? — от удивления она даже рот открыла. — Никогда-никогда?       — Никогда… — Эатирмэ вспомнил про Кирдана и поправился: — Очень редко.       Светлые рыжие бровки сочувственно нахмурились.       — Бедные вы, бедные. А я когда вырасту, у меня будет борода! Красивая, как у мамы! Только рыжая, наверное.       — У тебя будет самая красивая рыжая борода на свете, — очень серьезно подтвердил синда. — А твоя мама — Эльвег?       — Аха, — девочка обняла и прижала к себе куклу. — А папу зовут Фрир, сын Фрора, из дома Огнебородых. А тебя?       — Эатирмэ. А как твое имя, маленькая госпожа?       — Я уже не маленькая! — вскинула голову гномка. — Я Фригг, дочь Эльвег, из дома Огнебородых. А это… — она погладила шерстяные волосы куклы. — Кукла. У неё ещё нет имени. Дядя Фраар мне её сегодня подарил и сказал, чтобы я сама придумала ей имя. А у меня не придумывается.       — Придумается, — утешил её эльда. — Скажи, благородная Фригг, дочь Эльвег, а твои папа с мамой знают, что ты здесь спряталась?       — Нет, — гномка посмотрела на него с укором: — Как бы я спряталась, если бы они знали?       — Ты права, — признал Эатирмэ. — Никак. А зачем ты здесь спряталась?       — Хотела на тебя посмотреть. Из-за тебя мама с папой ругались. И дедушка ругался, а прадедушка сказал, что все они — суще… сущеглупые, вот! И дядя Фраар сущеглупый, и ты тоже сущеглупый!       Эатирмэ рассмеялся.       — У тебя очень умный прадедушка. Прости меня, маленькая госпожа, но тебя, наверное, ищут. Давай пойдём к маме?       — Не хочу, — нахмурилась гномка и вцепилась руками в подушку для верности. — Мама сердиться будет, когда я найдусь.       — Мамы не сердятся, когда дети находятся.       — Мама сердится, — убеждённо возразила девочка. — Вот папа на меня никогда не сердится, и дедушки не сердятся, и дяди не сердятся, а прадедушка называет сокровищем горы и тоже не сердится. Только мама умеет сердиться… А братья дразнятся! Вот я вырасту и тоже буду сердиться, и они меня буду слушаться!       — Я в этом уверен, — не покривил душой Эатирмэ. — Но, госпожа, пожалей свою куклу. Если ты не хочешь к маме и спать, то она — очень хочет. Посмотри, у нее глаза закрываются.       Девочка с сомнением поглядела на вышитые шёлком, широко распахнутые глаза, и зевнула.       — Ты можешь лечь с ней здесь, так она быстрее уснёт, — эльф укрыл куклу и её хозяйку одеялом. — Я спою ей колыбельную.       — Я не буду спать, — предупредила девочка, закрывая глаза.        — Конечно, не будешь.       Это не было песней чар, это была просто колыбельная. Старая, как мир, какую от века пели дориатские эльдар своим детям.       Эатирмэ поднял спящую гномку на руки и направился к двери, молясь всем Валар разом, чтоб его не зарубили на месте сходящие с ума от беспокойства родственники. Или хотя бы не разбудили маленькую кхазадэ.