c'est la vie

Мрак в моих мыслях безнадёжнее зимних дней

      Мощёные поплывшие улицы ничтожно огромного Лондона никогда не встречали Сонхва солнечной погодой. Он не смотрит по сторонам, не разглядывает накренившиеся величественные здания, так ярко контрастирующие с лежащими у серых деревянных прогнивших лавок бездомными людьми. Англия не меняется. Даже центр неутомимо полон бродягами и попрошайками. Сколько бы Пак ни навещал эту страну и сколько бы в ней ни жил, а с мостовых никогда не смоется запах безысходности и затхлой тоски.       Прогуливаться пешком по тёмным и узким улочкам города стало чем-то вроде традиции. Отказываться от неё будет непозволительной роскошью. Постепенно ровный ряд старинных сооружений сменяется двухэтажными домами с обколовшимися стенами и покошенными фасадами. Пак выпрямляется и на пару мгновений останавливается, отрывая взгляд от бесконечно тянущихся луж под ногами. Всё же на окраине Лондона находиться в разы приятнее, чем в сердце кишащей отравленными насекомыми столицы. Редкие прохожие, сливающиеся с общим тусклым пейзажем, напоминают слипшуюся бесцветную массу, и от этого становится чуточку легче.       Тяжело вздохнув, Пак проходит ещё пару кварталов и останавливается у мигающей вывески. Он окидывает взглядом знакомую надпись и с пренебрежением и присущей ему брезгливостью заходит в заполненное здание.       — Ты сегодня рано, — вошедший окидывает презрительным взглядом стоящую у входа девушку, одетую в латексный и безвкусный костюм. Она вальяжной походкой направляется к нему. — Шоу начнётся только через час. Управляющий сказал, будет выступать ранее никому не известное трио, — она закидывает руку на его плечо, пальцами второй проводя по линии челюсти. — Не хочешь пока поразвлечься? — Сонхва пропускает мимо ушей сказанные в свой адрес слова и, скинув чужие руки, проходит вглубь подпольного клуба, в сторону сцены и следующих за ней гримёрок.       Сквозь прокуренную толпу пройти едва ли возможно. Хаотично двигающиеся, пропитанные потом и спиртом тела в подвальном помещении давят, заставляют прикрыть нос коротким воротником водолазки, дабы не слышать запах палёного алкоголя, смешанного с третьесортным табаком. Визги людей сливаются в головокружительную, прозябшую шовинизмом какофонию с надрывным воем побитого жизнью и собственным хозяином контрабаса, доносящимся со сцены, из-за чего накатывает секундный рвотный позыв. Откровенное надругательство над творчеством Чарльза Мингуса пьянит не хуже голденрота: одинаково сильно вызывает дискомфорт в желудке и помутнение в глазах. Деревянный пол возмущённо скрипит под безумным, чуть ли не мракобесным весельем, заливается содержимым из протёртых грязной тряпкой стаканов трясущихся физиономий, и кажется, что при одном размашистом движении провалится, зубищами вцепляясь в чьи-нибудь бледные и болезненно худые ноги.       В такие моменты реками льётся не только спиртное, но и сыпятся целыми лавинами чёрт знает где добытые наркотики. Время отсчитывается дешёвой травой и шотами водки, развязными поцелуями и вколотым грязными шприцами винтом, сыгранными и фальшиво спетыми мелодиями джазовых исполнителей. Подобные заведения развязывают руки и голову, заставляя отдаваться ядовитому течению с вязкой вонью прожжённой и затерянной в старых переулках молодости, разъедающую слизистую носа. Подобные заведения вырабатывают привыкание, позволяют чувствовать вседозволенность и мнимую, но такую необходимую свободу от вечно пляшущих внутри фокстрот демонов. Подобные заведения безжалостно выплёвывают своих гостей, оставляя их на обочине сблёвывать на омытую прошедшим ливнем дорогу желчь.       Сейчас все жмутся друг к другу, не оставляя и миллиметра свободного пространства, в надежде получить секундное опаляющее тепло. Самозабвенная безнадёга застилает глаза и затуманивает разум, вынуждая поддаваться чужим движениям, но Сонхва лишь пробирается через месиво провонявших сигаретным дымом, травой и потом мужчин и женщин, прекрасно понимая, что никто из них сюда больше не вернётся. Постоянными посетителями таких клубов становятся только или те, у кого нет какой-либо возможности заработать себе хотя бы на хлеб, или окончательно потерявшие себя люди. Остальные же, как бы жаба не давила вновь ощутить незабываемый вкус мешанины из экстази, палёной водяры и чужих губ — неважно чьих, — в подвальные затхлые помещения не возвращаются. Новый день — новая толпа. Однако гнетущие ощущения и превратная атмосфера остаются неизменными.       Ходят слухи, что нелегальные казино, пропитавшиеся запахом синтетической наркоты, подвальные клубы, которые посещает молодёжь, и бесконечные бары, являющиеся точками сбыта мирно процветающей разношёрстной нелегальщины, крышуются то ли видным партийным деятелем, то ли его сынком. Но это не представляет особой важности, главное — все кабаки и шарашки в округе не проверяются правоохранительными органами и не привлекают лишнего внимания со стороны общественности. Отсутствие строгих правил и относительная свобода привлекают и заманивают к себе подпольных музыкантов, выброшенных в беснующийся океан взрослой и самостоятельной жизни, наблюдение за игрой которых вставляет покруче диметила. И Сонхва этим готов наслаждаться бесконечно.       Контраст безжизненного взгляда с расширенными зрачками, закрывающими всю радужку, криво извлекаемыми из музыкальных инструментов звуками и изредка проскальзывающими безуспешными попытками в чистое пение помогают осознать собственное величие и чужую ничтожность. Кто бы мог подумать, что некогда всемирно известный певец и автор гениальных текстов, прославившийся за считанные месяцы и купающийся в лучах славы и общего обожания, теперь шатается по задрипанным окраинным пабам в поисках остатков личного признания. Обойдя сцену и по пути отталкивая от себя наваливающиеся беспамятные тела, Сонхва доходит до деревянной исцарапанной двери и позволяет себе перевести дыхание, заинтересованным взглядом осматривая танцующих. Как вообще можно так двигаться под звуки контрабаса и наслаждаться подобной обстановкой?       Пак достаёт из кармана пальто связку ключей и задумчиво прокручивает её на указательном пальце, второй рукой поправив и плотнее прижав глазную повязку. Сонхва пару раз подбрасывает ключи, вслушивается в металлический лязг, игнорируя гвалт, доносящийся с танцевальной зоны, и, приведя дыхание в порядок, отворачивается от толпы и открывает дверь. Сколько бы он ни посещал подобные заведения, каждый раз проходить сквозь беспорядочно двигающиеся физиономии сравнимо с пыткой.       Захлопнув за собой, Сонхва проходит по тускло освещённому коридору, и заходит в один из проходов, откуда доносятся раздражённые интонации.       — Блять, Хон, — обозлённое рычание своего друга Пак узнает из тысячи, — не сейчас. Нам выступать надо сразу после того нахрюканного пацана со скрипкой. Убери эту хуетень, — обладатель прокуренного голоса не замечает зашедшего, выхватывая пакетики из рук парня с жирно подведёнными глазами. — Потом хоть в слюни наебенишься, не смотри на меня так, — красноволосый парень наконец-таки забирает от прекратившего сопротивляться Хонджуна злосчастный целлофан. Хотелось бы верить, что в пакетиках находится измельчённая куркума.       — Давно не виделись, сахарные, — Сонхва валится на диван рядом с Чхве и сразу же хватает того за шею облачённой в кожаную перчатку рукой, притягивая к себе для грязного секундного поцелуя. — Наш маленький гитарист снова закидывается, несмотря на запреты?       — Да ебал я твои запреты, — Пак на заявление лишь усмехается, отворачиваясь от Сана и всматриваясь в расслабленное лицо Кима. Он переводит взгляд на оголённые шею и ключицы и облизывается, вчитываясь в вытатуированную надпись «я родился в испорченный век». Оборванная самолично футболка в сочетании с такими же джинсами создают неповторимый шарм окончательно заебавшегося и потерянного подростка. Хонджуну всего лишь двадцать, а он уже регулярно по средам, четвергам и пятницам славливает дичайший наркотрип, трахаясь в таком состоянии с первыми встречными, не заботясь ни о своём здоровье, ни о возможных последствиях. Давно угасший огонёк в глазах погребён под осколками безрадостного детства и холодными глыбами поломанных эмоций.       По отношению к таким людям едва ли можно проявить сочувствие, потому что невозможно прочувствовать и представить, через что они прошли. Хонджун в раннем возрасте похоронил свою скончавшуюся от передоза на его руках мать, позднее, в шестнадцать лет, потерял и отца. Он — кровоточащая рана и червивый плод больной любви двух несчастных калек, которые не смогли ни дать должного воспитания, ни необходимых надежд на стабильное будущее. Они вышвырнули его на растерзание оголодалого и беспощадного общества, оставив собственное дитя на произвол судьбы. Какое-то время Ким промышлял мелким воровством, ибо работать на самовлюблённых засаленных свиней он не хотел, пока случайно не встретился с Саном, который взял его под хоть и подранное, но до безумия мягкое крыло.       Хонджун отменно играет на электрогитаре и обладает прекрасными вокальными навыками, идеально входя в образ отпетого панк-рокера. Его хриплый, временами надрывный голос прекрасно ложится на мелодии и лирику. Он всегда появляется в откровенных нарядах, пишет провокационные тексты, поднимая в них противоречивые и спорные темы. Благодаря своей эпатажной личности, его приход всегда вызывает огромный ажиотаж среди посетителей. Ким давно бы мог распрощаться с тесными и сдавленными рамками засранных клубешников, которые посещают сквозь укуренные и забитые люди, но его нутро испещрено нескончаемым множеством пробоин и наполненных сожалением к самому себе зияющих дыр. Эпитафия давно выжжена некогда проглоченными едкими слезами на остатках совести и гнилой души, где роятся трупные черви.       — Мне тут птичка напела, что сегодня будет выступление малоизвестного трио, — Сонхва отводит взгляд от прикрывшего глаза Хонджуна и утончённым движением руки стягивает кожаную перчатку. — Не хотите рассказать поподробнее? — он отстраняется от Сана, встаёт с дырявого дивана и, небрежно бросив перчатку на насиженное место, выуживает из кармана помятую пачку Лаки Страйка, одним движением доставая сигарету. Сонхва, поймав кинутую Хонджуном зажигалку, без промедлений затягивается и обходит диван, вставая за спиной Чхве. — Давайте, я весь внимание, — Пак кладёт свободную руку на плечо друга, медленно ведя кончиками пальцев по оголённой коже.       — Ну, — Сан откидывается на спинку дивана и заглядывает в глаза наклонившегося над ним Пака, — к нам присоединился новый паренёк. Весь такой сладкий мальчик с таким же сладким голосом, — он ухмыляется, заметив проскользнувший во взгляде Сонхва интерес. — Сейчас разговаривает с администратором, так что скоро вернётся. Посмотришь на него, когда мы выступать будем.       — Как его зовут? — на вопрос друга Чхве лишь переводит выжидательный взгляд на гитариста, который, кажется, совсем их не слушает.       — Кан Ёсан, — Хонджун говорит это неожиданно громко, шумно выпрямляясь на поломанном стуле. Он разминает затёкшую шею, накидывает на себя кожаную косуху, скрывая под грубой тканью россыпь побелевших шрамов на руках. Сан мельком замечает новые порезы и как-то устало выдыхает сквозь стиснутые зубы.       Его становится чисто по-человечески жаль. Ким не заслуживает эту всепожирающую и до отчаяния чудовищную боль. Она сдавливает своими когтистыми лапищами горло, перекрывая доступ к кислороду, пробирается в лёгкие и окутывает чёрной занавесью разум. Расползается по организму медленно, но непрерывно; мутирует, словно вирус, принимает новую форму и прерывает в корне любое сопротивление, настилая толстенным пластом и выстраивая вокруг собственного очага непробиваемые стены. Селфхарм и наркотики являются чуть ли не единственными временными вариантами скрыться от животного страха и растекающегося масляными пятнами отчаяния. По крайней мере, так кажется Хонджуну.       Сонхва тушит сигарету об обивку дивана, кидая окурок в лежащую на деревянном столе кучку мусора. Он проводит рукой по жёстким волосам Сана и наклоняется к нему ближе, мокро целуя в губы. Чхве морщится из-за горького поцелуя, но не отстраняется, позволяя Паку хозяйничать в своём рту. Чмокнув напоследок в чужой уголок губ, Сонхва отстраняется и выходит из помещения, оставляя парней наедине дожидаться возвращения новой звёздочки, которой суждено в будущем упасть с небосвода.       Он раньше нигде не слышал фамилию Кан, из-за чего градус заинтересованности к неизвестной персоне значительно увеличивается. Сан назвал его сладким. Действительно ли этот мальчик такой приторный? Сонхва размеренным шагом идёт по скрипучему полу, в красках представляя и рисуя образ Ёсана у себя в голове. Должно быть, у него светлые ухоженные волосы и в одежде он предпочитает яркие пушистые свитера. Пак выходит в главное помещение и направляется в сторону персонального места, расположенного в углу у пыльного заляпанного окна. Отсюда открывается хороший вид на сцену: в этой зоне столики не расположены ровным рядом, где каждый следует друг за дружкой. Поток уже успел рассосаться. Остались только те, кто пребывает в более или менее сознательном состоянии.       Поправив немного замявшиеся полы пальто, Сонхва усаживается на широкий, обитый коричневой тканью стул и закидывает ногу на ногу. Он снимает глазную повязку и натягивает шляпу на лоб, прикрываясь так, чтобы не было видно его пронизывающего взгляда. Ему впервые так не терпится увидеть и услышать голос незнакомого человека. Пак прикрывает глаза и дожидается выхода музыкантов.

Снова прислушиваюсь к сердцу — оно всё ещё бьётся.

***

      — Не думал, что ты раскроешь его имя сразу, — Сан заканчивает делать ярко-розовые тени и, приведя волосы в относительный порядок, обворожительно улыбается сам себе в затёртое зеркало. Пора бы его уже заменить. — Ёсанн-и же тебе так понравился, — барабанщик посылает своему отражению воздушный поцелуй, заправляет чёрную длинную майку в джинсы и ловит смеющийся взгляд своего подопечного в зеркале. Сан опирается рукой о стену и не разрывает зрительный контакт, ожидая ответной реплики.       — Это не значит, что я отдаю его на растерзание вечно голодного хищника, — Хонджун встаёт со стула и, убрав руки в карманы кожанки, подходит к Чхве. Ему не стоит знать, что Ким знаком с Каном, сколько себя помнит. Он для него является чуть ли не единственным лучиком света в жизни, заляпанной кровью из разбитого носа и покрытой разводами бензина. — Ёсан не маленький мальчик.       Откровенно говоря, Хонджун никогда не испытывал даже толику симпатии по отношению к Сонхва. Этот напыщенный индюк, свалившийся со скалы занебесной славы, — олицетворение дуального злобного гения, действия и слова которого всегда имеют двойное дно. Хонджун искренне не понимает, какого хера Сонхва вообще отказался от роскошной жизни и сейчас донимает подпольных музыкантов, портя своим существованием каждому человеку жизнь; не понимает, почему Сан каждый раз вступается за него и говорит не совать нос не в своё дело. Он знает, что Чхве и Пак прошли в своё время через огонь и воду и они являются друг другу то ли любовниками, то ли друзьями, занимающимися сексом чисто ради получения удовольствия, но как бы Ким хорошо ни относился к барабанщику и как бы ни проникался каждый раз историями из его молодости, он не сможет сломать уже сложившуюся картину, срисованную с личных наблюдений. Хонджун видит Пака высокомерным и холодным неприступным айсбергом среди Северного Ледовитого океана, который под водными мутными глубинами скрывает непозволительно много тайн и секретов. И гитарист соврёт, если скажет, что ему было бы интересно разгадывать чужие загадки и головоломки.       Сан, первым закончив переглядки, отходит от стены и стягивает со своего запястья тонкую резинку, ею собирая отросшие волосы в хвост. Он берёт рубашку, до этого спокойно валявшуюся на небольшом кресле, и завязывает её на бёдрах поверх чёрных джинс.       — Заинтересованность Хва может вылиться в сущий пиздецище, приобретая постепенно более серьёзные обороты, — Сан натягивает кожаные перчатки без пальцев и начинает разминать кисти рук, — и ты это прекрасно понимаешь. При всём влиянии, даже я не смогу остановить этого полудурка, так что постарайся хотя бы иногда задействовать свой котелок ради Ёсана, — Хонджун не смотрит в его сторону и не реагирует на слова, но Чхве прекрасно понимает, что он был услышан. Большего и не надо.       — Кто такой Хва? — бархатный, пронизывающий до костей и ласкающий слух голос доносится из глубины гримёрки, обладатель которого зачёсывает свои чёрные волосы, буквально сливающиеся с темнотой комнаты, где источником освещения служат лишь бра, обрамляющие зеркало. Брюнет выходит на освещённый участок и вопросительно поднимает бровь, коротко усмехнувшись на то, как сильно вздрогнул Хонджун.       — Все вопросы — потом, нам уже выходить пора, — Сан ощутимо хлопает Кима по плечу и выходит из помещения. Гитарист заёбанно выдыхает через рот, прикрыв глаза, и подхватывает брюнета под руку, следуя за Чхве. Он сейчас не в настроении удовлетворять чьё-то любопытство, и несказанно радует, что ему молча подчиняются и не задают новых вопросов.       Тишина окутывает зал, погружая клуб в ранее непостижимую атмосферу благородного ожидания. Всё будто замерло: не слышно ни пьяного ора, ни доносящейся из граммофона музыки. Становится до потешного абсурдно, что их выход производит такое впечатление на публику, ибо очень трудно провести параллели между до этого ходящего ходуном от бешеной толпы залом и нынешнего, даже в какой-то мере приятного спокойствия. Треск полусгнивших половиц раздаётся на всё помещение, заглатывает в обольстительные сети несокрушимого очарования подпольной небольшой рок-группки. Доски прогибаются под уверенными шагами, узкие лучи света от изредка мигающих прожекторов сосредотачиваются на сцене, где двое парней расходятся по разные стороны. Сан садится на шатающийся стул, у которого отсутствует одна ножка. Он выглядывает из-за собственноручно когда-то собранной барабанной установки, ищет несколько мгновений Сонхва в зале и отводит взгляд сразу же, как только замечает того в самом неприметном углу. Чхве, ловко поймав брошенные Хонджуном палочки, начинает сходу тихо наигрывать композицию, разогреваясь. Ким отходит на другой край сцены и показушно облизывается, вызывая тем самым первые крики одобрения. Он присоединяется к Сану, разбавляя барабанный проигрыш гитарными мотивами.       Платформа достаточно высокая, что позволяет Хонджуну, подошедшему к краю, пару раз дать пять тянущим руки вверх людям. Ким мгновенно отходит, заняв свою позицию, заканчивая проигрыш. Он подмигивает Сану, и в следующую секунду до этого играемые аккорды раздаются с новой силой, приводя в пока что слабое движение слушателей. Ещё больший ажиотаж поднимается, когда освещение переходит на центр сцены и образует яркий круг, где стоит одинокий микрофон, и из-за тяжёлой дырявой занавесы выходит облачённый в чёрную кожаную одежду парень. Его плавная, размеренная походка, слышимые даже сквозь бой барабанов и хрип гитары лёгкие шаги и насмешливый взгляд, который становится видно при выходе на свет, поднимают ликующий лютый вой; оно и понятно — этот на вид подросток, которому едва ли можно дать больше семнадцати лет, давит и пленяет своей харизматичной аурой. Он обхватывает микрофон одной рукой и несколько секунд язвительно смотрит на пришедших в активность людей. Выглядит слишком развязно и невинно одновременно.       Сонхва, до этого пребывающий в абсолютно расслабленном состоянии, теперь напрягается и выпрямляется при виде черноволосого парня. Созданный в голове образ рушится, не успев толком собраться в целостную картину. Чёрт бы побрал каждый раз прислушиваться к Сану и запоминать его слова, делая на их основе субъективные выводы. Сонхва понимает, что вышел именно тот, ради кого он и решил остаться. Кан Ёсан сравним с божеством. В нём прекрасно всё, начиная от ровной спины и широких плеч и заканчивая пленительной молочной кожей, поблёскивающей в холодном освещении. И Пак готов поклясться, что он видит пляшущих в чужих глазах чёртиков даже на таком непозволительно приличном расстоянии.       Толпа окончательно взрывается, когда новоявленный вокалист начинает петь. Грудной голос постепенно заполняет помещение, вкрадчиво пробираясь в каждого находящегося здесь человека. Гладкое и чистое пение заставляет Сонхва приподнять шляпу и шумно вдохнуть через приоткрытый рот. В мозг настолько сильно въелись гнусавые и фальшивые перепевки песен различных исполнителей, что осознание находки такого золотого самородка больно и со всей силы бьёт куда-то под рёбра. Ёсан прикрывает глаза, уже пальцами обеих рук плотно вцепляясь в матовую поверхность микрофона.

Я устал притворяться и быть тем, кого ты хочешь видеть. Я утратил веру и чувствую себя потерянным, не знаю, чего ты от меня ожидаешь. Ты подавляешь меня, и каждый шаг, который я делаю, — для тебя лишь очередная ошибка.

      Непроизвольно хочется сорваться и заорать, закричать так громко, чтобы гнилостная, пропитанная гневом и яростью буря эмоций захватила и поглотила всех, кто сейчас его слышит. Навалившийся за все утраченные впустую года грязный ком, состоящий из сардонических и болезненных воспоминаний, которые по непонятным причинам продолжают вариться в вонючем и мутном болоте лично пристреленных перспектив и некогда заветных мечт, сильнее давит на сгорбленные плечи. Бесконечно тянущееся чуть ли не с самого рождения уныние сейчас стучит по вискам сильнее обычного. Будущего не было, нет и не будет. Абьюз со стороны родителей никогда не закончится, даже если Ёсан приволочится домой со всеми почестями и деньгами мира, искренними извинениями за плохое поведение и побег из дома, приползёт к ним на коленях и будет умолять принять обратно. Они не дадут ему свободно дышать и на расстоянии, продолжат медленно омрачать собственное и без того жалкое существование.

Неужели ты не видишь, что ты меня душишь, слишком крепко держа за горло? Боишься потерять контроль, так как все вложенные в меня ожидания рассыпались прямо у тебя на глазах.

      Хочется разодрать себе лицо и наконец-таки отдаться бурному течению, возлагая последние надежды, что когда-нибудь оно разобьёт безвольное тело о камни. Хочется бросить едва начатое дело, потому что впереди ждёт только выжженная пустыня, где не будет даже иллюзорных оазисов. Приютившие Ёсана и подарившие ему возможность заработать денег на еду с выступлений, которых, конечно же, никогда не будет хватать ввиду часто повторяющихся и чередующихся однотипных инцидентов в виде невыплаты полной обещанной суммы, обязательно рано или поздно его покинут. Вскоре Хонджун дойдёт до ручки и останется гнить в сточной канаве, благополучно откинув кони и повторив печальную и трагичную судьбу своей матери, брошенный и одинокий, но достигший желанного покоя; а Сан, усердно и зазря борющийся с тяжёлой болезнью, едва сводящий концы с концами, тихо испустит последнее дыхание за написанием новой песни у себя в каморке. Стержень внутри него не вечен, и обязательно заржавеет и превратится в труху, оставив его без необходимой веры в успешное выздоровление.

Не могу вынести каждую впустую потраченную секунду. Я так оцепенел, что больше не чувствую, что ты здесь. Я так устал, стал понимать гораздо больше. Я становлюсь таким. Всё, чего я хочу, — быть больше похожим на себя, и меньше — на тебя.

      Ёсан выхватывает микрофон из стойки и повышает голос на последних строках, чуть наклонившись и продолжая ровно выжимать из задушенных лёгких высокие ноты. Слишком откровенная лирика вынуждает проникаться ею и отдаваться песне без остатка. В ней можно заплутаться и потеряться без возможности найти выход из дремучего леса, где стволы скрюченных деревьев исписаны хлёсткими и задавленными словами, которые возможно выразить только посредством музыки. Текст чрезвычайно тяжёлый и мрачный, причём настолько, что к нему просто нельзя оставаться равнодушным, а подстёгивающее интерес пленительное и искреннее исполнение, передающее настроение и более ясно раскрывающее смысл, только усиливает эффект от увиденного и услышанного вживую выступления. Важно уметь не только открывать рот под аккомпанемент надтреснутых инструментов, но и пропускать через слушателей переживания, выраженные в песне. И Ёсан с этим справляется отлично. Он мельком вытирает едва заметные слёзы, пока звук барабанов и гитары параллельно затихает с последним словом, и шумно с лёгким хрипом выдыхает, выпрямляясь.       И слышит, как с прекращением игры пыльный клуб разрывается от аплодисментов. Ёсан опускает взгляд на деревянный и потемневший от времени пол, слепо возвращая микрофон на стойку. Впервые его настигает доселе неизвестное чувство, наполняющее тело вплоть от головы до пят приятным и колющим в кончиках пальцев теплом. Кажется, это называют эйфорией, и здоровые люди испытывают данную эмоцию регулярно, подпитывая свой организм нужной энергией. Он чувствует себя в правильном и нужном месте, счастливый и удовлетворённый оттого, что ему при первом выходе удалось впечатлить толпу и приковать внимание к своей персоне, не провалиться с треском на середине исполнения, как это ранее бывало. Вокалист чуть поворачивает голову в сторону и смотрит на ободряюще улыбающегося ему Сана, а после чувствует, как подошедший Хонджун наваливается на него со спины и шепчет на ухо, что Ёсан молодец. Значит, справился он действительно неплохо. Хотелось бы ощущать окрылённое состояние как можно чаще, но Кан понимает, что это невозможно. В том мире, где они живут, счастье — запретный плод. Привыкнешь к хорошим эмоциям и в следующее мгновение разобьёшься в потолок своих возможностей.       Профессиональный кукловод изящными движениями пальцев дёргает тянущиеся из его головы окровавленные и надорванные ниточки, и Ёсан поворачивается лицом к свету, абстрагируясь от всё ещё не стихающих восторженных хлопков, всматривается в затемнённый зал и встречается с чужими неморгающими глазами. От неожиданности по коже пробегает мощный табун мурашек, а пальцы на ногах невольно поджимаются. Обладатель пугающе бездонных зрачков сидит неподвижно, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, из-за чего доселе не проявляющаяся тревожность сейчас обвивает позвоночник. Под давлением такого изучающего взгляда становится некомфортно, и Ёсан предпринимает попытку избавиться от непрошеной излишней заинтересованности. Он похабно облизывает пересохшие губы в надежде, что незнакомец смутится и отвернётся, однако смотрящий даже не шелохнулся и не разорвал зрительный контакт, только усмехнулся и, кажется, приподнялся с места. Ёсан решает добровольно капитулировать, дабы не создавать себе новых проблем, и, хмыкнув, первым отводит взгляд. Он улыбается нескольким стоящим у сцены людям и машет им рукой на прощание, на пятках разворачиваясь и первым направляясь в сторону кулис. Кан выходит в коридор, ведущий к гримёркам, и медленным шагом идёт к той, где был до этого. Хонджун и Сан собирались выпить в баре и провести время за обсуждением поиска новых и более выгодных мест для будущих выступлений, так что можно будет отдохнуть пару часов в тишине.       Уже знакомое помещение встречает его темнотой, хотя Ёсан точно помнит, что при уходе никто из них не гасил бра. Он осторожно прикрывает за собой дверь, пару минут стоит месте, привыкая к мраку, и подходит к настольной лампе, не заметив ничего подозрительного и не придав значения повешенному на кривой крючок пальто. Вокалист нажимает выключатель, снимает накидку и кидает её на диван, уставши садясь около подлокотника. Почти везде потрескавшаяся и протёртая чьими-то задницами обивка, из дыр которой в некоторых местах торчат куски пружин, до тошноты мозолит глаза, но сейчас перед Ёсаном стоит единственная задача — расположиться на более или менее удобном месте и отдохнуть, пока есть такая возможность. Едва проваливается в лёгкую дрёму, он улавливает чутким слухом осторожные шаги и приоткрывает один глаз, видя перед собой незнакомую высокую физиономию.       — Не хотел тревожить твой сон, ангел, — незнакомец опускается на корточки и кладёт ладони на колени вокалиста, ощутимо надавливая. Ёсан бегло скользит по чужой фигуре безразличным взглядом и дёргается, намереваясь вдарить нарушителю спокойствия коленом по подбородку, но его благородную попытку начистить наглецу морду тут же пресекают. — Не советую мне сопротивляться, котёнок. Проиграешь.       — Да кто ты, блять, такой, чтоб без спросу заявляться сюда, лапать мои ноги, раздавать нахуй не упавшие мне советы и называть так, — Кан раздражённо вздыхает и встречается не менее обозлённым взглядом с нахальными глазами, в которых плещется спокойное море. Гнев тут же мешается с удивлением и нейтрализуется, уступая место изумлению, и Ёсан поначалу немного теряется, узнав в незнакомце того человека из зала, с которым у него была недлительная игра в гляделки. Заметив перемену в настроении, он убирает одну руку и мягко целует обтянутое в тонкую ткань колено, повергая Кана в ещё большее недоумение.       — Пак Сонхва. Будем знакомы.

По горло сыт испытывать судьбу на допущение ошибки, мне необходимо капитулировать.