c'est la vie

Господи, благослови нас всех, сломленных, живущих под прицелом. Сгорим ли мы в огне тысячи светил?

      Пока Ёсан продолжает пребывать в прострации, смакуя на языке услышанное имя, человек, представившийся как Сонхва, с ошпаривающей нежностью и сдержанной элегантностью оголяет чужое запястье, возвращая вокалиста в реальность. Он аккуратно обхватывает руку, предварительно по пути достав из кармана своего пальто чёрную гелевую ручку, зубами снимает колпачок и начинает уверенными движениями вырисовывать на тонкой коже линии. Кан не противится, с лёгким снисхождением наблюдая за тем, как чернила образуют отдалённо напоминающий какой-то цветок узор.       — Тупо гелевой ручкой калякать на таком месте, — Ёсан, на собственное удивление, сейчас не вносит в свои реплики нотки язвительной холодной злости, которая прослеживалась ранее. Наоборот, относительно спокойно выжидает, пока свалившийся с неба новый знакомый закончит демонстрировать свои художественные навыки. Сонхва лишь усмехается на слова Кана, продолжая держать между зубами колпачок и сосредоточенно выводить штрихи. Его движения плавны и утончённы, преисполнены бледной аристократичностью и напыщенным благородством, что не вызывает какого-либо восхищения. Такая манерность не привлекает, только отталкивает и заставляет насмешливо смотреть на обладателя почившей и обломавшейся изысканности. Останки забродившей в сгнившем бочонке возвышенной английской знати выглядят в нынешних реалиях весьма потешно. Подвальное помещение, пропитанное пошлостью и смытыми в унитаз ценностями, провонявшее плесенью и трупами тощих крыс, — далеко не то место, где по достоинству могут оценить мимолётные порывы благочестивого сердца. На Ёсана же подобное поведение никакого впечатления не производит, он с едва заметной издёвкой следит за действиями Сонхва, что, видимо, не укрывается от Пака.       — Не стоит, — Сонхва убирает колпачок изо рта, завершив свой рисунок, поднимает всё такой же ничего не выражающий взор и резко подаётся вперёд, на что Ёсан отвечает сопротивлением и вспыхнувшей в глазах воинственностью, болюче схватив Пака за плечо. — Сказал же, не стоит, — он цепляет ручку за воротник футболки Кана и, осторожно отцепив его руку, сразу же отстраняется. Сонхва резким движением срывает пальто с крючка и выходит из гримёрки, не обернувшись и ничего не сказав напоследок, оставив Ёсана в полнейшей растерянности.       Вокалист, вдоволь насмотревшись на выход из комнаты, усиленно трёт переносицу и запрокидывает голову назад. Он поднимает поднимает руку, на запястье которой теперь красуется с необычайной точностью нарисованный мак, и сразу же её опускает, тяжело вздыхая. Вздремнуть уже навряд ли получится: этот кретин оставил после себя слишком много снующих туда-сюда назойливых мыслей. Что может значить нарисованный им цветок?       Ёсан хоть и достаточно смышлёный, но всё же крайне не образованный мальчишка, вынужденно сталкивающийся всю свою жизнь с трескучей несправедливостью и гнусным лицемерием. Его биография — сплошное постепенно мрачнеющее и сгущающееся пятно, продушенное въедливой вонью бедности и опустошённости. Вместо того, чтобы провести свои детство и юность в сравнительной стабильности, он прятался по углам от вечно всем недовольных родителей, редко посещал школу и чуть ли не всё своё время проводил на улице, бродяжничая. Мысли о собственной бесполезности и брошенности, ранее гложущие и выедающие его и без того израненную душу, теперь же не имеют никакой ценности. Они не вызывают ничего, кроме головной боли и усталого короткого вздоха.       Внезапно накатывает уныние и мучительное чувство одиночества. Понятия один и одинокий разные. Один всё приобретёт потом, а о второго весь мир вытирает ноги, считая за беспомощное ничтожество. Ёсан до давящего безумства всегда был одинок, его окружали неправильные и ненадёжные люди, внаглую пользующиеся незаслуженной благосклонностью, из-за чего он впоследствии очерствел и оброс колючками. Даже сейчас, имея хоть и шаткую поддержку в виде Сана и Хонджуна, он прекрасно осознаёт, что белая полоса продлится недолго и сильно привязываться к ним не стоит. Не может его жизнь внезапно окраситься в яркие цвета. Ёсан привык к серым и тусклым оттенкам, привык быть козлом отпущения, привык к наплевательскому отношению к себе, привык делить все на чёрное и белое, впадать в категоричность и перемещаться из крайности в крайность, потому что другого он не знает. И не узнает никогда. Так уж вышло, что кому-то суждено сиять ярче Сириуса, а кому-то — жрать грязь из-под ботинок других людей.       Кан вновь обращает внимание на запястье. Чёрный мак выглядит действительно красиво в бледном освещении, с тем же поселяя ощущение тревожности. По идее, это должно нести за собой какой-то смысл, но цветок у Ёсана ни с чем не ассоциируется, поэтому сразу же отбрасывает затею думать над скрытым подтекстом. Он смотрит на чётко прорисованные жилки, переплетающиеся друг с другом тонкие линии и цепляется за мимолётную мысль о том, что было бы неплохо избавиться от этого эскиза как можно скорее. Смыть грязной сточной водой и вырвать с корнем из памяти, оставив смердеть где-то на подкорке подсознания.       — Эй, — из омута размышлений вытаскивает огрубевший голос. Надо же, Ёсан настолько повяз в болоте личных переживаний, что не заметил зашедшего гитариста. Кан переводит слегка помутневший взгляд на стоящего в проходе Хонджуна и выгибает бровь. Ким, слегка пошатываясь, размашистыми шагами подходит к нему и с шумом садится рядом с вокалистом. От него разит смешавшимися запахами алкоголя и травы, и Ёсан показушно ведёт носом, отворачиваясь.       — Когда ты успел уже надраться? — Хонджун лишь громко и как-то истерично смеётся несколько секунд, резко затихая. Он льнёт к дёрнувшемуся Кану и достаёт из кармана косухи пустой пакетик, тряся им перед лицом.       — Со мной весьма любезная девчонка поделилась. Как видишь, я его весь скурил, — гитарист кидает целлофан на пол. Он закатывает глаза и задушенно выдыхает, немного отодвигаясь от Ёсана. Хонджуна немного потряхивает, что не остаётся не замеченным Каном, однако тот решает это никак не комментировать. — А потом отымел её в рот, отплатив добротой за доброту.       Слышится гневный шёпот, и Хонджуна резким движением хватают за подбородок, широкой ладонью накрывают глаза. Ким мысленно ликует, продолжая сидеть безвольной куклой и никак не отвечая на доставляющие удовольствие прикосновения. Ёсан болезненно давит большим пальцем, оттягивает нижнюю губу, позволяет себе насладиться протяжным стоном и, убрав руку от чужого рта, наклоняется к шее гитариста, слегка зубами оттягивает кожу и сразу же прокусывает, переместив ладонь с глаз на выцветшие волосы и стянув их у самых корней. Хонджун жмурится и давит из себя приглушённый вскрик. Ёсан медленно отстраняется, стеклянным взглядом смотря на неторопливо текущую кровь.       — Меня не интересуют очередные перепихоны. Удивляет, как тебе удалось отделаться от Сана, — вокалист переводит отрешённый взор на красные, с полопавшимися капиллярами глаза напротив и протягивает Киму помятую салфетку, вытащенную из кармана джинс. Хонджун прикладывает её к кровоточащему укусу и ухмыляется.       — Ты уже познакомился с Сонхва, — не спрашивает — утверждает, и Ёсан весь напрягается, не шевелясь и не моргая. Дикая улыбка, расползающаяся по испещрённому небольшими царапинами от ногтей лицу и проскальзывающие зловещие нотки в голосе пугают, вынуждают тщательно следить за движениями и эмоциями Хонджуна. Мало ли, что он может выкинуть в таком состоянии. — По рисовашкам вижу, что это уёбище к тебе приходило. Сан упорхал с ним, поэтому сегодня до дома провожаю тебя я, — на последней фразе Ким успокаивается так же резко, как и вспыхивает, и маниакальная лыба сходит на нет.       Логическая цепочка в голове, наконец, замыкается, и всё встаёт на свои места. Становится ясно, про какого Хва говорил перед выходом Сан, и кого он несколько минут выискивал в зале, перед тем, как начать играть. Не зря всё-таки Ёсан решил понаблюдать за разворачивающимися на сцене действиями через дырявые полотна. Видимо, они состоят в достаточно близких отношениях, раз Чхве при первой появившейся возможности ушёл вместе с тем придурком, чего не скажешь о Хонджуне, испытывающего к Сонхва неприкрытую неприязнь.       — Я поеду к тебе.

***

      Хонджун подхватывает Кана и усаживает его на помятый капот машины, доставшейся после смерти отца. Раздвигает худые ноги и обнимает за узкую талию, прижимая к себе и утыкаясь носом в выемку между чётко прорисовывающихся ключиц. Ёсан чувствует, как и без того растянутый ворот футболки оттягивают вниз и его бледную кожу покрывают влажными поцелуями. Хонджун несильно кусает за ключицу, прекращает свои действия и просто кладёт свой подбородок на надплечье вокалиста, вдыхая знакомый и успокаивающий запах. Какое бы влечение он не испытывал к Ёсану и сколько раз бы не заявлялся к нему в полусознательном состоянии, Ким никогда не позволит себе излишние поползновения. Кан для него слишком много значит, и рушить с ним такие драгоценные отношения в планы не входит.       Ёсан терпеливо ждёт, невесомо поглаживает по растрёпанным волосам и, почувствовав, как хватка слабеет, сразу же самостоятельно сползает с капота. Хонджун садится на водительское сидение, ждёт, пока соседнее займёт Кан, и заводит авто, скорее напоминающее рухлядь, выруливая с парковки и поглядывая на Ёсана через покрытое мелкими трещинами зеркало, прикреплённое к бардачку. Он смотрит в окно, наблюдает за тёмным Лондоном, освещённого редкими фонарями, пребывая в своих мыслях.       Шумный старый Форд, которому больше тридцати лет, ровно едет по асфальтированной дороге, пока Хонджун из него нещадно выжимает максимально возможное значение на спидометре, проносится мимо каждого светофора, не заботясь о цвете сигнала. Разъезжать по ночному городу, прекрасно зная, что по пути не встретится ни один патруль в такое время, и вдавливать в пол педаль газа — ни с чем не сравнимое удовольствие. Ощущение бешеной скорости на фоне наркотического опьянения приятно сдавливает виски; он сбивает стрелку только на поворотах, и то на три-четыре деления, вновь разгоняясь на прямой до заветного максимума. Колесить по нешироким однотипным замызганным улочкам — опасно, особенно в осенний период проливных дождей. И для Хонджуна, жаждущего получить новую дозу адреналина и привыкшего ходить по тонкому лезвию, это не представляет никакой важности.       Ёсан крепко держится за потолочную ручку, дабы по инерции его никуда не впечатало, вжимается в кресло с порванной обивкой и вглядывается в темноту, освещаемую только одним неразбитым фонарём автомобиля. Он узнаёт родной квартал, где жил сам, будучи ребёнком, и где сейчас живёт Хонджун, внезапно для самого себя гаркает, чтобы Ким сбавил скорость, поскольку улица дальше сильно сузится, и шанс врезаться во что-нибудь категорически возрастёт. Хонджун, покосившись на съёжившегося Кана, переключает передачу и прекращает давить на педаль.       — Блять, я никогда не привыкну к твоей безбашенной и быстрой езде, — Ёсан, до этого дрожавший как осиновый лист, сейчас выпрямляется на кресле, задевая рукой несматывающийся ремень безопасности, что обвит вокруг сидения. Из-за неожиданности Кан отдёргивается, на что Хонджун тихо смеётся. Он ещё больше снижает скорость, тянется к Ёсану, несильно сминает зубами меленькое ушко, чмокает в линию челюсти и остраняется, возвращая своё внимание на дорогу.       — Я тебя не угроблю. Расслабь булки, — Ёсан приоткрывает рот в надежде сказать что-то колкое и язвительное, но оттуда вырывается лишь испуганный вздох, когда одно колесо машины проваливается в слишком глубокую рытвину. Он слишком напряжён после быстрой езды, чтобы сейчас разом расслабиться и перестать так бурно реагировать на любой мелкий раздражитель.       Кривой ряд чередующихся низких, полуразвалившихся и уродливых зданий выглядит весьма жалко даже на фоне того района, где располагается клуб. Ёсан прекрасно знает, что отопление, свет и водоснабжение крайне ограничены в бедных регионах, и становится немного дико от того, что в этих днищенских условиях может кто-то проживать. Небогатые люди, живущие от зарплаты к зарплате или на крохотные пособия, малообеспеченные и проблемные семьи вынуждены ютиться в таких коробках, и язык не повернётся назвать подобные подсобки домами. Землянки лучше подойдут под это описание, чем обветшалые строения, пропитанные безразличием и смирением с омерзительным существованием. Радует лишь то, что практически не совершаются ограбления: красть попросту нечего. Разве что налёты на магазины происходят, и то редко.       Хонджун останавливается у своего небольшого одноэтажного дома, со сколотой и почерневшей в некоторых местах из-за накопившейся грязи и плесени обшивкой. На содержание этой норы с просевшим в сырую землю фасадом уходит ничтожное количество денег, которых хватает с концертов и редких подачек Сана.       — Выходи, я приеду позже, — Хонджун не смотрит на Ёсана, уставившись помутневшим взглядом в середину руля, прикидывая примерный маршрут до следующего пункта назначения. Тот не задаёт никаких вопросов и ничего не говорит, просто выходит и мягко закрывает дверцу, направляясь к жилью Хонджуна. Визг шин Мустанга, резко сорвавшегося с места, набатом стучит в голове и режущей болью отдаёт в ушах, и Ёсан морщится, мысленно проклиная Кима за сумасбродство. Кан подходит к облезшей белой двери, ногтём цепляет и отодвигает в сторону кусок обшивки, куда обычно Хонджун прячет тканевый мешочек с ключом, и открывает вход, прибив кулаком доску на место.       Холодное и вечно пустое помещение встречает его глухой тьмой. В прихожей, ровно как и во всём доме, практически нет каких-либо элементов мебели из-за банальной невозможности их приобрести. Гнетущая атмосфера зябкой сырости обволакивает лёгкие, и Ёсану совсем немного становится не по себе. Он не снимает обувь, так и проходит вслепую в одну из комнат, где располагаются скрипучее кресло и незаправленная одноместная кровать. Кан садится на её край, стягивает кроссовки и отпинывает их в сторону, забираясь под тонкое одеяло в уличной одежде.       Он поджимает под себя начавшие зябнуть ноги и, привыкнув к темноте, рассматривает соседнюю стену, где висит одна-единственная то ли картина, то ли фотография в рамке, взглядом скользит по потолку, по свисающей с него пробитой лампочке. Отсутствие элементов интерьера и некая заброшенность наталкивают на тоскливые мысли, и Ёсан закрывает глаза, полностью абстрагируясь от внешнего мира и погружаясь в собственные воспоминания и ощущения. Он хоть и провёл большую часть своих лет в подобных условиях, но ни за что не согласится возвращаться в этот ад.       Чернильными и замыленными стоп-кадрами в голове проносятся моменты из жизни. Мозг, воспалённый из-за постоянной и какой-то печально-родной боли, осевшей в глубинах илистой душонки, окрашивает едущую паровозиком киноленту в кроваво-красный и подкидывает первый ярко отпечатавшийся эпизод. Маленький Ёсан, до этого мирно посапывающий в нескольких пыльных и протёртых одеялах, сваленных в одну кучу, выныривает из тёплого укрытия, встаёт босыми ногами на промёрзший пол. Он сонно трёт глаза, вслушивается в доносящиеся шумы с улицы, подходит к окну, ведущему на задний двор, и замирает. Разворачивающаяся премерзкая и тошнотворная картина вгоняет в ужас, где одновременно несколько мужчин окружили голую мать, лежащую на расквасившейся от дождей земле, а отец стоит, подпирая спиной дерево, наблюдает за мучениями на избитом лице, вслушивается в захлёбывающиеся, полные страданиями хрипы и стоны, пронизывающие до костей, и не отводит взгляд от своей жены, гадко улыбаясь. Больше Ёсан ничего не помнит из того дня: всё остальное вытеснили животный страх за мать и слепая ярость.

Паранойя, где я налажал в этот раз? Я думал, ты меня прикроешь, но получил ножом наперёд, чем же я тебе ещё обязан?

      Это стало отправной точкой: его отец превратился в настоящего тирана, терроризирующего свою семью. Он, будто слетевший с катушек, самозабвенно вымещал злость и обиду на жене, подсадил её на наркотики и алкоголь, беззаботно свешивал на своих гиеновидных обкуренных дружков, которые пускали ту по кругу. Совершал неоднозначные действия в сторону Ёсана, которому едва исполнилось тринадцать, насильно заливал низкосортную паль и заставлял смотреть на дичайшие оргии, где главным действующим лицом была мать. Зато, что примечательно, отец никогда не причинял ему физического вреда, приторно-нежно гладил по волосам и крепко держал голову, вынуждая не отворачиваться и продолжать наблюдать за тем, что происходило в их доме. Ёсан лишь закрывал глаза, пытался уйти вглубь своих грёз и построенный в своей голове сказочный мир, потому что это — единственное, что он мог делать, а из-за кардинальной разницы в силе у щуплого подростка не было возможности оказать отпор тучному мужику. Если бы даже и предпринял отчаянную попытку разбить пустую стеклянную бутылку о лысую голову, о чём он часто думал, то отец стопроцентно решил бы отыграться на матери, а этого допускать Кан не хотел.

Чем чаще ты задумываешься над этим, тем больше понимаешь, что всегда был прав, так? Да, я просто не буду обращать внимание. Пройду мимо с опущенной головой.

      Поначалу Ёсан старался проводить как можно больше времени в школе, не желая возвращаться в кромешный Ад, изредка в ней ночевал, когда ему позволяли, пока со взрослением не понял, что образование ему, в общем-то, никогда и не пригодится с беспросветным будущим. Он перестал посещать учреждение, куда ходят безразличные ко всему люди, неприметные, отрешённые и пустые, заинтересованные лишь в одном: самоутвердиться и почесать ошмётки собственного эго за счёт более ведомых, но таких же никчёмных слабаков. Полностью погрузившись в уличную и полную обоюдной злостью жизнь, Ёсан пару раз, переступив через гордость, работал на мелких сошек, выполняя их поручения и спуская выдаваемые ему гроши на еду, которую он приносил домой, каждый раз встречаясь с упрёками и отцовским ором, гневными нотациями и угрозами вышвырнуть проблемного мальчишку в интернат. Ёсан лишь поджимал губы и молча выслушивал все слова, отдавая честно заработанную личным трудом еду и скрываясь в своей комнате, тихо плача от бессилия в дырявую подушку.

Ты хотел всё усугубить, хотел, чтобы я слушал только тебя. Ты никогда не слышал моих слов, не желал знать о моей боли, скорее всего, ты ждёшь от меня извинений.

      Моральное давление с отцовской стороны с каждым годом всё усиливался, а мать, слепо наблюдая за их перепалками, не предпринимала никакого участия, не вставала ни на чью сторону, заливаясь в очередной раз алкоголем, чего ей Ёсан никогда не сможет простить. Трепетные ребяческие любовь и сожаление к ней постепенно заменились тягучими досадой и горечью, объединявшиеся с волочившемся повсюду гневом. Всё, что осталось от детских воспоминаний, — чистая и саднящая ненависть, лютая и вместе с тем холодная и резкая, копящаяся внутри и не находящая выхода наружу; она крепилась годами. Ёсан бережно взращивал на протяжении нескольких лет, ухаживал за шипастым ядовитым кустом и всячески оберегал, не позволяя никому к нему прикоснуться. Он пустил корни, обвил тонкими ветками неистово пульсирующее сердце и впился в него иглами, впуская жгучую отраву. Он не помнит ни одного светлого события, связанного с семьёй, начиная с сознательного и осознанного возраста. Отец разрушил его личность, собственноручно сломал моральные устои и вырыл могилу своему сыну, любезно толкнув того в яму и засыпав землёй смирившееся с несчастной участью тело.

Как мы можем продолжать идти вместе? Никак, так что мне лучше уйти. Прошу, не следуй за мной. Я просто хочу побыть один, хочу не думать об этом. Двигайся дальше, запей горечь алкоголем. Мы оба знаем, что завтра ты позвонишь, словно ничего и не произошло, ведь ты всегда так делаешь.

      Кан полностью подбирает одеяло под себя, отворачиваясь к стене. Каждый раз в попытке уснуть он мыслями возвращается в прошлое, анализирует своё поведение, выискивает толику позитивных эмоций в детстве, цепляется за некогда хорошие образы родителей и молча роняет слёзы, сожалея о своей жизни. Ёсан лишь сжимает зубами край подушки, думая, что лучше бы ему свернули шею в младенчестве. Не появись он на свет, ему бы не пришлось лично, на собственной шкуре переносить всю непосильную долю испытаний, подкинутых капризной и изломанной судьбой; не пришлось бы постоянно жалеть себя и тешить себя мыслями, что когда-нибудь всё закончится. Единственное, чем он может гордиться, это решением принять предложение Хонджуна вступить в музыкальный горе-коллектив. Тиски, сжимающие горло, теперь не ощущаются так сильно.       Ёсан, не до конца провалившись в сон, спиной чувствует, как к нему прижимаются и закидывают одну руку на талию, пальцами второй невесомо успокаивающе проводя по затылку, и он поворачивается в чужих необходимых сейчас объятиях, утыкаясь мокрым от слёз лицом в мягкую ткань свитера. Вернувшийся Хонджун прижимает подрагивающего Ёсана к себе, и он отдаётся беспокойному и мятежному сну, не осознавая, что Хонджун никогда не носил свитеры.