Собачкины огорчения

если встречается кошка с собакой, дело – обычно! – кончается дракой(с)

Когда Мо Жань вернулся, Ваньнин спал — и во сне у него болело все тело: стыдной, мокрой, выламывающей кости жаждой. Жаждой по телу своего ученика, давным-давно превратившегося в «уважаемого мастера Мо» не только в речах всех вокруг, но и в том, как сам уважаемый мастер Чу иногда его называл... Мо Жань придумал, как им назвать щенка, которого им подарил гордый собачий отец Наньгун Сы: потому что на новоселье и заключение подобия брачного соглашения, естественно, нужно что-то дарить, а что может быть лучше в глазах гордого собачьего отца чем щенок? Впрочем, щенок был не просто безродной шавкой, не просто себе собакой, а очень даже настоящим демоническим волком в не таком уж и отдаленном будущем, но Мо Жань любил его как десять тысяч необыкновенно-обычных беспородных псов любят кормящую их руку — а сам Чу Ваньнин ни в одной из жизней не умел не любить своего ученика. Мо Жань строго выговаривал Гоутоу: «Не смей ставить грязные лапы на одежду Учителя!», а ещё (вопреки собственной строгости в тоне) зарывался носом в темно-рыжую шерсть на круглой по-детски (ещё по-щенячьи совсем) холке и от переизбытка родственных чувств к острому запаху псины сам начинал счастливо и громко рычать. В этот раз, когда Мо Жань вернулся — ночью, в самый темный и длинный час, вернулся из города, куда уходил пополнять их нехитрые запасы (соль, приправы и свечи), и наверняка притащил целую гору сладостей — когда он вернулся, Ваньнин не смог сделать ничего от облегчения, накрывшего его тело: скуксившееся, напряжённое, взмокшее на кровати, слишком широкой для него одного. Потому что уважаемый мастер Чу был жалок и слаб в своей тоскующей похоти — и со своей затосковавшей никчёмной душой («Конечно же ты можешь уйти на два дня, что за глупости? Для чего мне тащиться в город с тобой?»), потому что во сне на слишком широкой для него одного кровати ему было тяжело дышать от навалившегося сверху горячего тела. Тяжело и невыносимо, невыносимо сладко и нужно, Ваньнин развёл бёдра (во сне как наяву, как всегда вынуждали чужие твёрдые пальцы, оставляющие на коже темные, раскаленно-медные следы) и выгнулся, бесстыдно приподнимая зад, а грудью сминая влажную от стыдного пота простынь. — Ты вернулся... Вернулся. Наконец-то...— невнятно повторял он, едва ли в силах четко двигать языком, выталкивая членораздельные предложения. Когда Мо Жань вернулся, Ваньнину снился Мо Жань. Бесстыдный, загорелый, высокий и сильный — тот самый Мо Жань, который легко и непринужденно сгибал его будто молодую лозу, целовал до занемевших губ, кусал до крови и тихого крика, растягивал для себя и под себя с деланной небрежностью, после заставляя терять голос под медленными, издевательски-медленными толчками. Мо Жань заставлял его просить, не заставляя. Мо Жань улыбался ему ямочками, совсем как ребёнок, улыбался и сложенными в тесной и скользкой глубине тела Учителя, пальцами делал что-то такое с ним, от чего Учитель начинал плакать и сильнее истекать любовным соком. Ему снился чужой язык — горячий, настойчивый и жестокий, язык, вылизывающий шею, плечи и лопатки так требовательно и нужно. Мо Жань все равно вернулся к нему, всегда возвращался — к жалкому, некрасивому, недостойному столь горячей любви, такой жадной, требовательной и осязаемой, и от этого Ваньнин всхлипнул во сне, уже переполненный благодарностью до краев. Он всхлипнул и запрокинул голову, пытаясь приподняться на слабых от этой внезапной лихорадки руках, приподняться и прижаться спиной, затылком, всем телом прижаться к единственному правильному, подходящему для его желаний телу: так близко, так нужно, ему так нужно, чтобы... — Мо... Жань! Чу Ваньнин не был уверен, что сумел сказать это вслух. Что у него получилось вытолкнуть из себя не бессмысленный стон, не всхлип или громкой вздох, а имя-требование-мольбу-призыв... Хоть что-нибудь. Но Мо Жань его услышал. Всегда — слышал. Чужой вес начал ощущаться ярче, горячее шумное дыхание — ближе, а ногти прошлись по его плечам в болезненном и предвкушающем движении, наверняка оставляя на коже вспухшие розовые полосы. — Пожалуйста. Если б не этот сон! Ваньнин не позволил бы себе подобного бесстыдства, неприкрытой мольбы, отвратительной слабости — если бы их кровать не оказалось слишком широкой для одного, если бы не постыдный весенний сон, заставляющий судорожно тереться о постель животом, бёдрами и мучительно чувствительными, набухшими от прилившей крови сосками, если бы Мо Жань не доводил его до... Ночь за ночью, день за днём этот невозможно красивый и темный взгляд сверху вниз, каменные мышцы, непристойно перекатывающиеся под любой, даже самой многослойной одеждой, сильные пальцы, литые бёдра, настойчивое и жаркое сердце. — Пожалуйста, — Ваньнин плакал, и ему не было стыдно за мокрое раскрасневшееся лицо, сейчас — точно не было, ему было нужно, чтобы вернувшийся Мо Жань взял его: за руки, крепко стискивая запястья широкой ладонью, за пояс, прижимая к себе так близко, взял его языком, пальцами и членом, потому что больше ничего на свете не могло унять его жажды и подарить облегчение. Мо Жань вернулся неожиданно, и, что вполне ожидаемо, он был возбуждён — чудовищно и привычно, Ваньнин чувствовал обжигающе-горячее прикосновение скользкой головки и жёстких, густых волос, Чу Ваньнин не мог ещё сильнее раздвинуть ноги или упасть ниже, роняя пресловутый сияющий ореол праведности с того самого высокого пика. Мо Жань сделал это за него, наконец толкаясь внутрь — как-то отчаянно, сильно и рвано, как будто он тоже совсем не мог терпеть этих жалких ночей по отдельности, в разлуке и одиночестве, как будто он снова брал Учителя в первый раз, в каждый их «первый раз»: болезненный, невыносимый, яростный. — Мо Жань! — он забыл все остальные звуки и слова, или никогда не помнил ничего другого, Ваньнин звал его не одним немым шепотом, но, кажется, всем телом, всем телом подаваясь назад, навстречу, на горячее, твёрдое и разрывающее его до скулежа... И это был не Ваньнин. Не его скулеж — буквально, не его. И когда он сам услышал этот одновременно очень знакомый и подозрительно неуместный звук у себя над ухом, ему очень захотелось проснуться. Перестать ловить за светящиеся хвосты отрывки испуганных мыслей и ощущений: язык на его загривке с л и ш к о м жесткий, наждачной бумагой проходился по коже, язык и волосы в паху, темные, жесткие, но почему их так много, и всё тело Ваньнина словно укрыто меховым одеялом, почему ногти впиваются с л и ш к о м глубоко, похожие на призрачные демонические когти, а звук чужого дыхания оседает на щеке слабым запахом свежезадранной дичи, крови и перемолотых в крошку костей. Когда Чу Ваньнин окончательно разодрал пелену этого мерзко-похотливого сна, Мо Жань, на самом деле, еще не вернулся. Мо Жань говорил серьезным голосом, вглядываясь в круглые собачьи глаза: «Защищай его первым, понял? Его — первого, первее меня, и себя, и вообще всех, он самый важный для нас человек, он обязательно должен быть живым и... и счастливым тоже, и... прекрати думать о том, как бы вылизать себе яйца, пока я с тобой разговариваю!». Мо Жань оставил его приглядывать за Гоутоу, и Чу Ваньнин приглядел, о...он так приглядел, что теперь, даже если вырвет себе глаза, не забудет, как приглядел! Мо Жань просил позаботиться о нем, наверняка имея ввиду заурядные вещи вроде кормить, гулять, разговаривать, а Ваньнин вместо этого позволил собаке... демоническому волку... будь ты проклят, Наньгун Сы! Будьте прокляты весенние сны и слишком широкая для одного постель, и слабое, жалкое, нуждающееся тело! — Го... уйди, — это вышло не командой, не голосом и тоном уверенного в себе хозяина и даже не разгневанным криком. Чу Ваньнин уронил себя лицом в мокрую, искусанную подушку и застонал, содрогаясь от вторжения собачьего... собачьего члена, это не Мо Жань, не Мо Жань, он не вернулся, а что если... Если он вернётся прямо сейчас, потому что он торопился, он всегда торопится вернуться, всегда приносит Ваньнину сахарные мятные конфеты и сахарно-хрустящие косточки для Гоутоу, он вернётся и увидит, как его... Как Ваньнин позволил взять себя подросшему щенку. Как будто он настолько похотлив и несдержан, что только и мечтал оказаться распятым на слишком широкой кровати, придавленным живым мохнатым весом и насаженным на скользкий и горячий... Щенок бодро зарычал ему прямо в ухо — слюняво и очень радостно, лапами раздирая кожу над рёбрами, одновременно беспорядочно и целеустремлённо проталкиваясь все глубже и глубже мелкими, быстрыми движениями, и Чу Ваньнин тут же попытался выбраться из-под него, как-то вывернуться, соскользнуть, подобрать под себя колени, свести бёдра, оттолкнуть. У него не получилось. У него не получалось даже избежать колючего прикосновения пушистой мошонки к коже горящих от трения ягодиц, не получилось сделать очередной вдох, когда внутри его тела что-то начало увеличиваться в размерах, растягивая и разрывая мышцы (по ощущению — от горла до кончиков пальцев), и если бы Мо Жань вернулся прямо сейчас, Чу Ваньнин, разумеется, умер бы прямо так. С узлом в... Насаженный на раздутый узел, помеченный собачьим семенем, зубами и когтями, отвратительный, отвратительный, с темным и красноречиво-мокрым пятном прямо под животом, когда это успело случиться, пожалуйста, Ваньнин больше всего на свете хотел проснуться. Но он больше не спал, а ещё пообещал своему ученику больше не умирать (больше не умирать без него).