Собачкины огорчения

впрочем, всё логично: я безродный пёс и лузер шерсть амбиций, хвост иллюзий беспочвенных и кличка вместо имени (хаски) (с)

Когда Мо Жань вернулся, Гоутоу не понёсся ему навстречу — привычно-обычно, громко и радостно, лохматой башкой толкаясь в колени, передними лапами укладываясь на плечи, и все это будто бы одновременно, обдавая острым запахом псины и счастья. Вместо этого он завозил хвостом по земле — широко и часто-часто, выметая первый снег тремя четвертями ровного круга, завозил хвостом и низко опустил морду, медленно подбираясь к хозяйской ладони. — Эй, — сказал Мо Жань и потрепал его за холку, — ты чего? Заболел? Ваньнин, ты... Когда Мо Жань вернулся, Ваньнин не вышел его встретить, то есть он и не должен был, конечно, потому что первый снег и вообще — утро, холодно, паскудно, ветрено, но Мо Жань все равно сразу подумал, что учитель его больше не любит. Это думалось не специально, а само собой и всегда сначала, даже если Мо Жань запрещал себе или тут же крепко-крепко зажмуривал глаза и сжимал кулаки: нет-нет-нет, неправда, пиздеж, любит! Но это же Мо Жань и его дурацкое сердце, которое не могло до конца успокоиться, а Ваньнину он никогда не говорил: «я всегда сначала думаю, что ты перестал меня любить», потому что зачем и глупо как-то. И несправедливо. А Ваньнин сидел на краю их постели и обернулся — медленно и очень красиво, и он всегда был такой невозможно-красивый, что даже после того, как Мо Жань несколько часов летел на мече сквозь тяжелые, низкие и снежные тучи, ему стало жарко. — Вы совсем не соскучились, — сказал Мо Жань одновременно с упреком и весело, чтобы Ваньнин не подумал про него плохо или так, что Мо Жань совсем глупая псина, только и умеет ныть, скулить и выпрашивать хорошее отношение, то есть ладонь против шерсти и губы на кончике мокрого носа, — А я - очень. В той лавке, где хозяин похож на разжиревшего крота, закончился лотосовый сахар, и мне пришлось оббегать половину города, почему ты не затопил, холодно же и ты точно замёрз на этой большой постели, сейчас... Вообще-то ему хотелось подойти и глупо уткнуться лицом в чужие колени. Закрытые одеялом, острые и Ваньниновы, и остаться так, незаметно вытирая промокший (оттаявший) нос, ну ещё можно было бы запустить под одеяло ладони, но это только когда они согрелись бы, потому что Ваньнин не любит, когда холодно, но делать все это пока в доме изо рта вырывается пар, а в мешочке цянькунь лежат неразобранными свертки со всем вкусным, совершенно недопустимо. Мо Жань утешительно вздохнул сам себе и подошёл к Ваньнину просто чтобы... не трогать, просто чтобы он был тут, рядом, Гоутоу заскребся в дверь, и пришлось выпустить его обратно на улицу, а Ваньнин вдруг очень быстро встал и оказался очень одетым. Как будто он спал прямо так, в туго завязанном белом ханьфу, а ещё он обошёл Мо Жаня по странной траектории и сказал: — Мне не холодно, — хриплым, как после долгого молчания, голосом. Мо Жань ничего страшного не думал. Про «разлюбил», про то, что не стоило оставаться в городе на лишнюю ночь, чтобы достать мятных конфет, что Мо Жань сам виноват, что надо было нарубить больше дров, потому что Ваньнин мог просто забыть, про это все, он очень старательно «не думал», но получалось плохо. Потому что Ваньнин не оттаял, он был... непонятный. Не по-хорошему, а каким-то заморожено-вялым, тихим и сторонящимся. Мо Жаня. То есть он избегал случайных прикосновений к краю своих многослойных одежд, пока они на пару разбирали принесённые припасы. Отворачивался от многозначительно перевязанных красной лентой маленьких свёртков, в которых и были те блядские мятные конфеты, в том числе. Не спрашивал, где Мо Жань останавливался и что слышно про гору Сышен. Мо Жань не думал ничего страшного, он машинально протянул руку, чтобы удержать чужое плечо от неприятной встречи с углом кухонной полки, а Ваньнин отшатнулся от него сам — с грохотом встречаясь со злополучной полкой не только плечом, но и головой. — Да что с тобой — спросил Мо Жань тихо, старательно запрещая себе думать про всякое плохое, — случилось? Ваньнин, что? Что я сделал не так? Слишком надолго ушёл? Ты не нашёл своих любимых пирожных? Но ведь они были в той синей бумаге, я знаю, я сам их заворачивал, что за снежная муха тебя покусала? Он потянулся к чужому всему, напряжённо замершему и застывшему: плечам, тонко стиснутым губам, пальцам, которые уже словно бы пропускали между себя золото, беззащитные и опасные, настороженные, за что? Он потянулся всем глупым и чересчур большим телом, сердцем, желанием спрятать, укрыть, защитить, вылюбить, залюбить, за... — Не трогай, — сказал Ваньнин и обхватил себя за локти, выпрямился — ещё сильнее, — со мной все в порядке, но не трогай. Пока. Это не... «Это ты меня разлюбил, все». Мо Жань не собирался думать про плохое, плохое само ударило его по затылку до звёздочек в глазах, а ещё Ваньнин не поворачивался к нему спиной и постоянно поддёргивал воротник: выше, выше, а ещё Мо Жань поймал его за рукав и дернул — к себе, потому что он без Ваньнина в руках был совсем плохим, совсем плох, а ткань почему-то затрещала неприятно и громко, и у Ваньнина были очень белые плечи. Очень белые, очень острые — и в глубоких некрасивых царапинах. Темных и вспухших, таких свежих, что у Мо Жаня заболел язык и весь рот внутри, потому что он не разрешал себе такого очень давно, не то чтобы с прошлой жизни, конечно, но не вчера, вчера он не мог, а Ваньнину было больно без него и... — Мо Жань! — у его Учителя мог быть очень разгневанный голос, от которого хотелось свернуться клубочком и закрыть голову руками, но сейчас это «Мо Жань» прозвучало скорее жалобно и... — Кто это сделал? — у Мо Жаня заболели зубы, заныли, застучали друг о друга, немного смешно и много — яростным с предвкушением, он будет рвать чужую плоть, меч это слишком быстро, слишком просто, а ещё огонь — обязательно нужен огонь, потому что... — Кто? Ваньнин посмотрел на него сверху вниз и не потянул одежду наверх, запахивая разошедшийся ворот, он посмотрел и длинно, странно зажмурился, как перед тем, чтоб вступить на меч и подняться в воздух, на его щеках вспыхнули маленькие темные пятна, и Мо Жань не сразу понял, что это не новые раны и не следы от неизвестного проклятия, потому что Ваньнин сказал: — Никто. Не... человек. Не заклинатель. Это не... Тебе не нужно с этим ничего делать. Вряд ли Мо Жань прямо сейчас выглядел способным «ничего не сделать». Вряд ли Чу Ваньнин этого не заметил. Он не открывая глаз сказал ещё кое-что, от чего в голове у Мо Жаня стало гулко и пусто. — Это Гоутоу. Он... Мо Жань подумал, что ему очень жалко их щенка. Что он лучше бы отрубил себе руку, чем всерьёз ударил любую собаку, потому что собаки намного честнее и лучше людей, даже если собака это демонический волк. Он подумал, что Наньгун Сы захочет убить Мо Жаня после, и правильно захочет, потому что Наньгун Сы тоже отрубил бы себе руку, а не обидел... То, что Мо Жань подумал, пока оглядывался и призывал меч, не имело ровно никакого значения, потому что Чу Ваньнин был тем единственным, за которого не было другого выхода, выбора, ничего кроме, никого кроме, и Мо Жань будет плакать по Гоутоу, и Наньгун Сы тоже, потому что он все ещё присылает письма с подробными рекомендациями насчёт лучшего рациона для самых лучших демонических мальчиков на свете, но это все неважно и нельзя принимать всерьёз, потому что их собака напала на Ваньнина, на того, кого должны защищать вообще все собаки, волки, люди, заклинатели... — Стой! — у Ваньнина сделалось очень странным лицо — бело-красными пятнами, мучительно сведёнными бровями, белыми губами оно выросло перед Мо Жанем, преграждая путь для меча и отчаяния от несправедливости и обиды. — Не вздумай делать то... что ты собрался делать. Он не виноват. Ты думаешь, что он... набросился? Напал? Это не так. Мо Жань, я... Мо Жань понял, что чужое лицо было мокрым. Лицо, глаза и белые губы. — Я виноват, — сказал Ваньнин так тихо, что это больше походило на шёпот, — он... взял. Меня. Взял? Мо Жань потряс головой как мокрый пёс. Он ничего не понимал, кроме того, что Ваньнину было так трудно сказать эти несколько отрывистых слов, что... «взял». Взял. Мо Жань заставил меч исчезнуть из руки и схватился за полы чужого белого ханьфу, сдергивая его сразу до пояса и ниже. Ниже. «Взял». У Ваньнина были расцарапаны не только плечи, но и тонкая белая кожа над рёбрами, и лопатки, и шея... Мо Жань потянулся и откинул его волосы — на шее отчётливо виднелся след от укуса, неправильный звериным расположением глубоких клыков и вообще неправильный, потому что чужой, потому что... что вообще, блядь, это и как, и зачем, и «виноват», это Мо Жань виноват, нихуяшеньки он не виноват, он за мятными конфетами, а не так чтобы «взял», ведь да же, да? — Да? — спросил Мо Жань глупо как-то. — Да что ты говоришь.