Калейдоскоп

      Тридцать шесть лет скитаний по церквям приносили Гэвину смутное сожаление. Пружина в нем начала изнашиваться. Он совсем растерял задор веры в людей. Рид наблюдал восход, молился, проповедовал. И так каждый день.        С каждым годом люди верили все меньше, а Гэвин продолжал молиться также неистово. Он презирал себя за невозможность отрешения от прошлого. Пытался не вспоминать, пока хватало сил.       Сегодня Рид проповедовал пастве, как всегда. На площади много народу, все стекаются на исповедь. Небо над головами людей цветом, как старая оловянная тарелка.       — Три молитвы Деве Марии, — оглашает приговор Гэвин старой женщине, которая не смогла удержаться от соблазна и испекла пирог во время Великого Поста.       Мадам соглашается, угрюмо сжимая губы. Она утирает слезу шёлковым платком. Украдкой смотрит на проповедника. В глазах ее читается то ли решимость, то ли простое раздражение.       — Да, падре, — шепчет она и добавляет, — я грешна перед Богом нашим.       Гэвин всегда улавливал настроение своих прихожан. И сейчас ему казалось, что женщина напротив полна гнева, но не на саму себя. А на него.       Рид слепо верил, что все делает как надо. Он был уверен во всем: вплоть до хрипоты внутри своего горла.       Следующий человек со взглядом цвета миндаля, вызывает у Гэвина укол интереса. Улыбаясь, пришедший становятся рядом, светится гостеприимством. Рид не понимает этого взора, ведь это прихожанин гость, который должен быть кроток.       — Да, сын мой? — Гэвин вздёргивает подбородок, горделиво рассматривает пришедшего.       В свете золотистых теней волосы незнакомца кажутся насыщенного шоколадного цвета.       Звякает колокол.        Люди преступают порог, кто-то остается позади.       Рид прищуривается, оправляя полы сутаны, похожие на крылья ночи. Напротив него стоит складная фигура — темная человекообразная брешь в воздухе. Улыбка прихожанина разбивается о непроницаемость Гэвина, как о скалу.       — Можно ли поставить свечу за ваше здоровье?       У Гэвина расширяются глаза. От удивления и неистовства.       — Сюда приходят исповедаться, — говорит он тихо, жаля прихожанина будто крапивой. Губы Рида молочные, бескровно сжатые.       — Разумеется, — отвечает парень, и из чувства противоречия говорит чуть громче, — мне хотелось бы отблагодарить вас за труды.       С едва уловимой ухмылкой на лице, Гэвин не соглашается. Он несправедливо думает, что подобное желание возникает у прихожан лишь из-за напущенной гордыни.       — Самая ценная благодарность — молитва Господу нашему, — Гэвин с вялым безразличием указывает на место верующего, который посмел проявить сомнение в силе Бога, — это и есть подобающее поведение.       На лице прихожанина виден вызов. Он отшатывается, будто ему плюнули в лицо.       — Простите, святой отец, — пришедший держит в руках свой головной убор, сжимая его пальцами, — я пытаюсь исповедаться. Но не знаю, как можно довериться.       Лицо Рида искажено злобным негодованием.       — Ваша гордыня — смертный грех! — шипит он, крестным знамением пройдясь по силуэту напротив; свободной рукой Рид прижимает к своей груди крест. Глаза Гэвина, как у раненного зверя — налитые кровью, испуганные, — вы всего лишь убегаете прочь от своей черной бездны.       В слух прихожанин ничего не говорит. Настораживается.       — Как твое имя дитя? — обманчиво нежно спрашивает святой отец.       — Коннор, — парень кивает с бесстрастной вежливостью, и это будто безмолвное объявление войны.       Рид ухмыляется, выдавая взамен свое вежливое презрение.       — В твоих глазах только вина, сын мой. В них нет любви к Господу, — Гэвин не подыскивает слова, — ты не страдаешь. Вовсе нет. Лекарства убивают боль физическую, но не душевную. А у всего существующего есть душа. Так молитесь же за нее — это панацея наша.       Коннор кивает, будто замкнувшись в кругу страха и вины, но в груди его иное чувство. Он сжимает кулак в немой ярости, утоляет свою жажду гнева резким словом:       — Я молюсь каждый день. И теряю веру, — из него выплескивается боль жгучей утраты, — она не помогает мне отпустить. Или приобрести.       Глаза из миндального цвета приняли темный, мрачный оттенок. Голос бесцветный. В каждом слове истончается нить сожаления и сдержанности.       Гэвин же видел в парне напротив эгоизм и пустоту.       — Вы просто ходите в церковь, — сказал он не без горечи, — как в темный подвал, но не в дом божий.       Коннор роняет взгляд. Он понимает насколько сильно лицемерие церкви. Примеряет свое одиночество на огарок свечи за упокой, потухшую несколько минут назад.       — Я верю с нежной любовью, — говорит Коннор, и с ужасающей растерянностью бросает взгляд на распятие, — но мне неизменно плохо.       Нечто необузданное и непредсказуемое видно в глазах священника. Он трогательно улыбается, сжимая в ладони серебряный крест.       — Ваша вера — это бесценный дар, — он останавливает свой холодный взгляд на карих глазах прихожанина. Гэвина буквально слепила ярость.       Он ткнул в Коннора пальцем с преднамеренной угрозой.       — А ваше сомнение — адский огонь.       Молчание в храме нарушает шепот людей, тайком поглядывающих на них.       — Вы пугаете паству своим праведным ревом, — шепчет Коннор, но почему-то улыбается: грустно, иронично.       С отвращением Гэвин смотрел на растерянное лицо прихожанина. Усилием воли он взял себя в руки, складывая ладони в молитвенном жесте.