Сломанные

Она должна была остановиться. Сделать шаг назад и оттолкнуть. А потом уйти и немедленно найти директора МакГонагалл. Рассказать ей всё и положить конец тому безумию, что длилось вот уже третий месяц. Это было бы правильно и по правилам. Гермиона ведь так любила правила. Любила их соблюдать. Когда-то. Но когда это было? Кажется, что сотню лет назад. Люциус Малфой целовал так, что все мысли в голове плавились. Его язык был настойчив. Гермиона вероятно не удивилась, если бы после этого поцелуя упала замертво. Не удивилась, если бы обнаружила, что у этого мужчины в крови течет чистый яд. Они сошли с ума. Оба. Ведь только сумасшедшие позволят себе всё это. Заклятые враги в прошлом. Из разных миров. С совершенно полярными взглядами на жизнь. Между ними разница в целую вечность. Ничто из этого не могло их вот так судорожно и неудержимо вжать друг в друга. — Ведьма. Проклятая ведьма, — шипел между жаркими поцелуями Люциус и одновременно стаскивая с кудрявых каштановых волос абсолютно уродливую магловскую резинку. — Что ты со мной делаешь? — он сжал ладонями лицо Гермионы и внимательно посмотрел прямо в глаза. Его серебро плавилось в языках пламени, сотканных из ненависти и желания. — Я… Люциус не дал возможности ответить. Он снова впился в губы Гермионы, проникая языком в ее рот и сходя с ума от этой теплоты и отзывчивости. Ниже падать уже было некуда. Гермиона потянулась онемевшими пальцами к шейному платку Люциуса. Отстегнув брошь, она сняла платок и бросила его в кресло. Люциус застыл всего лишь на секунду. Крошечную секунду, а затем рвано выдохнул, когда тонкий горячий палец провел линию вдоль отметки Азкабана. Она была расположена именно на шее. Номер, который навечно останется на его бледной аристократической коже. Этот номер, как и Тёмная метка всегда будут ныть и напоминать о прошлом. Люциус резко перехватил руку Гермионы, не позволив ей надолго задержаться на его шее. Это было слишком личное. Люциус снова увлек в долгий поцелуй и окунулся пальцами в эти треклятые непослушные кудрявые волосы. Они были мягкими и так опьяняюще пахли жасминами. Проклятыми жасминами, которые нужно растоптать и разорвать их нежные бархатные лепестки. Малфой не узнавал себя. Он никогда вот так одержимо и лихорадочно не целовал женщину. Никогда не позволял ей почувствовать, что она нужна ему. Что может руководить им. Никаких зависимостей или унижений. Но, кажется, это было миллионы лет назад. Тогда всё было иначе. Гермиона чувствовала, как тяжело и горячо бьется ее сердце. Чувствовала, как что-то медленно, но уверенно стягивается внутри нее в крепкий жгут. Гермиона всё еще нуждалась в том, чтобы эти руки не отпускали ее, а губы не прекращали целовать. Она чувствовала себя лучше. Куда-то вдруг исчез ее бесконечный страх перед прошлым. Пусть и не навсегда, но всё же. Когда пальцы Люциуса коснулись обнаженной поясницы, скрытой плотной тканью свитера, Гермиона рвано выдохнула прямо в губы. По коже расползлись мурашки. Прикосновения Малфоя были уверенными и такими нужными, что голос разума окончательно сдался. Гермиона не выдержала и принялась расстёгивать стройный ряд серебряных пуговиц. Даже они были с крошечным изображением змеи. Сняв верхнюю одежду, Гермиона на секунду замерла, всматриваясь в плавленое серебро глаз Люциуса. Он тяжело и часто дышал. Его всегда такие идеальные прямые платиновые волосы сейчас совсем немного взъерошились. Это был тот же Люциус Малфой и в тоже время кто-то совершенно незнакомый Гермионе. Он потянулся и снял с нее мантию, чуть осторожней, чем Гермиона. Мантия с тихим шелестом опустилась на каменный пол. Звякнул значок старосты. Люциус снова прижал Гермиону к себе. Обхватил ее двумя руками под тканью свитера, продолжая целовать. Чем больше одежды оставалось на полу в небрежной общей куче, тем дальше заходил этот болезненный обоюдный срыв. В этом чувстве не было ничего светлого и нежного, к чему так привыкла Гермиона. Это и вправду какая-то болезнь, туго сплетенная с ненавистью и тяжелым удушливым желанием. Гермиона никогда не могла подумать, что ее первый раз будет именно таким и именно с этим человеком. Одно лишь предположение уже могло вызвать приступ тошноты и отвращения. В прошлом. Когда всё было так понятно. Но не теперь. Люциус поднял Гермиону. Дыхание на секунду перехватило. У обоих. Через секунду Гермиона ощутила под собой мягкую прохладу поистине роскошной кровати с не менее роскошным балдахином. В голове прыткой тенью проскользнула мысль о том, что этот человек никогда не откажет себе в комфорте, даже если вынужден работать в школе, которую ненавидит. — Я презираю тебя, — прошептали его ядовитые губы. — А я тебя, — не замешкалась с ответом и Гермиона. Их губы снова соприкоснулись, языки столкнулись, а руки потянулись обнять, вжать, не отпускать. Когда из одежды на Гермионе остались лишь тёплые вязаные носки, игра зашла уже необратимо далеко. Люциус выпрямился. Его тяжелое дыхание всколыхнуло спутанную прядь его светлых волос. Гермиона, словно зачарованная наблюдала за этим, испытывая и смущение, и желание. Тонкие бледные пальцы Люциуса коснулись очертания ее шрама на предплечье. Гермионе показалось, что в нее ударили каким-нибудь неизвестным, но невероятно мощным проклятьем. Никто не касался ее шрама. Она бы в жизни не позволила, потому что казалось, что, если коснутся — наступит смерть. Или станет так больно, что было бы лучше умереть, чем это терпеть. Это всё из-за страха. Никаких проклятий или смерти. Но всё же стало больно. Где-то в душе. Потому что Люциус так сосредоточенно рассматривал шрам. А его пальцы так аккуратно касались его. Оглушительно и противоестественно аккуратно. Он сглотнул и медленно склонился над Гермионой. В комнате царила полутьма. Гермиона видела лишь очертания Люциуса. Ее руки ощущали его тёплую кожу, но всё еще оставался шанс представить кого-нибудь другого, убежать от реальности. Но никого другого в ее мыслях не было. И не будет. Люциус быстро осознал, что эта девчонка всё еще оставалась нетронутой. Такое просто определить с высоты собственного опыта. Она ведь даже толком целоваться не умела, о чем-то большем даже не стоило и спрашивать. Ее прикосновения были и уверенными, и неуверенными одновременно. Гермиона смущалась, немного даже боялась, но продолжала стремительно пробираться вперед. Истинная гриффиндорская студентка, даже в таких личных вопросах. В висках напряженно билось, чтобы эта девчонка молчала. Ничего не говорила. Пусть стонет, вздыхает, но ничего не говорит. Это была последняя иллюзия, которая могла помочь не сойти с ума от собственного падения. Гермиону хотелось целовать. Снова и снова. Ее кожа была такой нежной и мягкой. Люциус целовал, убеждаясь опять и опять, что эта девчонка ничем не отличается от него. Должна, но он ведь еще не слепой. Его принципы продолжали обрастать всё новыми и новыми трещинами. Холодное серебряное кольцо в форме змеи коснулось горячей щеки. Гермиона вздрогнула и почувствовала, как ее кожа соприкасается с его. Люциус навис над ней. Его кольцо на пальце оставило одну незримую черточку на коже, затем еще одну, но уже стало чуть больнее. Затем этих «черточек» коснулись его губы и Гермиона прикрыла глаза. Тугая пружина внутри нее продолжала сжиматься всё сильней и сильней. Это были просто поцелуи и прикосновения, но рассудок неумолимо продолжал плавиться. Гермиона никогда ничего подобного не испытывала рядом с Роном. Она почувствовала твёрдые подушечки пальцев на своем животе. Ниже. Еще ниже. На губах застыл тяжелый вздох, когда Гермиона осознала, что пальцы Люциуса аккуратно проникли в нее. Совсем немного. Но стало физически неприятно, словно вот-вот должна прийти боль. Люциус хотел оказаться в ней. Немедленно. Тесная, хрупкая и уже не такая смелая. Ей будет больно. Он это прекрасно знал, и ему хотелось разделить эту боль вместе с ней. Влага этой девчонки была такой горячей. Она хотела его. Ждала. Уже была готова принять. Гермиона сама потянулась за новым поцелуем, и Люциус щедро удовлетворил ее желание, аккуратно покинув пальцами ее пульсирующую тесноту. С его губ в самый последний момент сорвалось предательское: — Будет больно. Никаких иллюзий. Или сомнений. Он констатировал факт и подсознательно уже знал — Гермиону это всё равно не напугает. Ее аккуратные мягкие пальцы вжались в напряженную твердую спину Люциуса. Тихий стон коснулся его губ и он, едва не сходя с ума от тяжелого тёмного желания, снова поцеловал Гермиону, с ужасом понимая, что эти поцелуи всё еще ему не наскучили. Он не был нежен. И в глубине души хотелось сделать очень больно, но почему-то не получилось. Люциус осторожно и невыносимо медленно проник в Гермиону, опустив ладонь на ее горячую щеку. Затем в последний миг он рывком полностью вошел в ее податливое тело и услышал всхлип. Пальцы на его спине вжались так, что от ногтей непременно наутро останутся заметные следы. Боль объединяла. Было в ней что-то такое по-своему магическое и горько пьянящее. Будто только через боль можно было осознать, что жизнь всё еще течет по их венам. Люциус не хотел щадить эту девчонку. Не хотел щадить себя. Вбирая губами ее болезненные стоны, он начал плавно двигаться в Гермионе, втайне захлёбываясь безумием, настолько хорошо ему было в ее тесном нежном теле. Она полностью стала его. Ногти беспощадно раздирали кожу на лопатках, а Люциус так же беспощадно брал то, что теперь намертво считал своим. Его губы ни на секунду не отрывались от губ Гермионы. Он чувствовал ее боль на вкус. И ему хотелось еще. Люциус поглощал ее тихие всхлипы-стоны и брал еще глубже. Перед глазами плясали цветные пятна, настолько острым было его желание. Ладонь плавно соскользнула с щеки к тонкой бледной шее. Люциус стиснул ее. Совсем не много, продолжая целовать, продолжая двигаться и вдыхать аромат жасмина. Он полностью был погружен в Гермиону. И от этого уже никак не отмыться. — Люциус… Полушепотом и так умоляюще. Никто и никогда не произносил… не выдыхал его имя вот так… Гермиона отпустила его крепко исполосованные лопатки и обняла. Обняла так, что дыхание в груди у обоих сбилось в тугой колючий комок. — Да… Выдохнул он, обняв под поясницу, продолжил уже чуть осторожней. Возбуждение сдавливало все внутренности, оплетало глотку и расплавляло кожу. Гермиона обвила шею Люциуса руками, ощущая, что боль внизу живота продолжала пульсировать и нарастать. Такая нужная боль, от которой на глаза наворачивались слёзы. Люциус обхватил затылок Гермионы, ощущая, что завис где-то над самым краем у бездонной черной пропасти. Их отделяла всего лишь секунда от падения. И эта секунда исчезла. Удовольствие пронзило насквозь. Люциус рвано выдохнул и уткнулся лбом в грудь Гермионы, крепко удерживая ее хрупкое тело в своих руках. Следы от ногтей на лопатках будто расцвели новой болью. Гермиона медленно сглотнула вязкую слюну, чувствуя, что странная тугая пружина всё еще осталась в ней, так и не разжавшись. Между ног всё болезненно горело. Оно языками пламени проникало в живот, сосредоточиваясь где-то по центру. Хотелось просто лечь. Люциус осторожно отпустил Гермиону. Он был весь в крови. В ее крови. Чудовищно красной и такой обычной. А что Люциус хотел увидеть? Настоящую грязную кровь? А есть ли она? Он медленно лег рядом. Сердце ошалело стучало в груди. Не было ни сожаления, ни угрызения совести. Не было ничего. Только вкус Гермионы на его губах. Она медленно повернулась к нему. Нужно было смыть с себя всё это. Но сил хватило лишь опустить ладонь на твёрдую быстро вздымающуюся грудную клетку Люциуса, которая плавно начала успокаиваться. Рука с серебряным кольцом в форме змеи почти сразу же полностью накрыла ладонь Гермионы в ответ. Назад дороги уже не было.