Дорнийская жена

Нет, прежде она такой не была. Она всегда робела в его присутствии, даже когда он, в обычных своих странных выражениях, объявил ей наутро, что, дескать, «теперь он окончательно уверен, что она была девственна». Ей тогда хотелось съязвить, холодно и надменно спросить: до какого момента он собирался сомневаться, а может, сомневается и теперь? Но она только трусливо моргала и смотрела, как он одевается и топает по комнате. Нос ее торчал из-под мехового одеяла, и ей не хотелось выбираться в холодный сумрак утра. Она что-то забормотала насчет дров, огня в камине. Джейме, засмеявшись, подошел к ней и поцеловал ее в лоб — и ушел, оставив ее наедине с этим холодом и растерянностью. И пришлось ей выбираться, подбрасывать дров в камин, выйти во двор и набрать в деревянные ведра снега, и нести его обратно, и растапливать на огне, и мыться, смывать кровь с себя и застирывать простыни — и все это время она чувствовала себя робко и неловко. Вечером он вернулся: пахло от него вином и снегом, он сказал ей, что выбирался с солдатами на поиски нескольких пропавших, еще до битвы, обозов с провиантом. И она как-то сжалась, когда он подошел к ней и неловко обнял, начал целовать ее шрамы, отодвинув край рубахи. Ей даже не было стыдно: скорее, бесконечно, мучительно странно. И не было больно: он никогда не причинял ей боли, по крайней мере, в том, что касалось телесных утех. Ее взгляд бродил по потолку, по намотанному вокруг деревянного шеста пологу с пропыленными гобеленами Болтонов, который никто не потрудился — может, забыли — отсюда убрать. Взгляд перебегал с одной собаки на другую, Болтоны прямо-таки любили изображать псов, разных мастей и размеров: собаки охотились, тащили в зубах подстреленных зайцев, прогоняли воров, пасли овец и тому подобное. Из-за толчков Джейме, входившего в нее с размеренным, но каким-то убыстренным нетерпением, ее голова елозила по подушке: туда и сюда, и гобелен тоже дергался перед глазами. Джейме вдруг остановился и спросил, что с ней. Противен ли он ей, больно ли ей, неудобно, стыдно, или она чего опасается? Бриенна тогда встревожилась, что он уйдет, и принялась уверять его, что: нет, что он очень приятен ей, галантен, нежен, и что она на самом верху блаженства. Ужасная чушь, бестрепетная ложь, которая полилась с ее губ, при том испугав даже ее саму. Но Джейме не испугался: он выглядел расстроенным, грустным — не оскорбленным. Он коротко, сухо рассмеялся и отодвинулся от нее. Затем он сказал: может, я знаю, что следует сделать. Но, хотя его ласки и великодушие растопили в ней робость, прогоняли тревоги — она тогда почти постоянно находилась в какой-то ошеломленной печали. Она никогда не обнимала его первая, даже не прикасалась, что, вероятно, вызывало у него если не злость, то досаду — но Джейме не говорил о том вслух. Она не знала тогда, чего она в самом деле хочет: может, не верила своему счастью (что оказалось разумно, счастье было таким недолгим, уж лучше бы вовсе не доставалось ей), может, не верила Ланнистеру (и это было верным решением), или даже самой себе. Она не понимала, для чего ей все это: что с этим делать, как дальше жить. Санса как-то сказала ей, что, от разделенной с мужчиной постели, всякой женщине лишь хуже становится, и капли жалкого удовлетворения, если и случатся, не стоят последующих бочек с дерьмом, в которое всякую — и благородную даму, и самую последнюю прачку — макнут с головой. Санса высказалась с резкой горечью, и Бриенна было собралась возразить, но ей и самой вдруг стало так понятно: воистину, послевкусие-то оказалось отвратительное. Теперь же ей хотелось обнять его, прижаться губами к его лицу и, закрыв глаза, чувствовать его тепло, его запах, и остаться в этих объятиях. Проснувшись посреди ночи, еще в полудреме, прежде, чем подняться, чтобы выпить воды — она протянула руки и обняла прохладную пустоту перед собой, и окончательно пробудилась лишь поняв, что делает. Нет, прежде она такой не была. Может, позабыла, какой привкус оставили его поцелуи, когда он ушел. Человеку свойственно помнить только хорошее, надеяться на лучшее, верить в счастливую будущность. Может, дорнийцы и правда приправляли свою еду уж слишком большим количеством возбуждающих пряностей. Или это все было ее одиночество, страхи, ее чувство вины, и тяжелый запах роз по утрам, когда садовники поливали их теплой водой. Обо всем этом она размышляла, перебирая украшения и платья, которые служанки для нее приготовили, не слыша ни обычного щебетания девчонок, ни пения птиц за окнами. Она так погрузилась в воспоминания, что очнулась лишь заметив встревоженные физиономии горничных. Как по команде, они повернулись к закрытым дверям, и только тогда Бриенна поняла, что в комнатах творится неладное. Хлопали двери, стучали чьи-то шаги, слышны были голоса и отрывистые команды. Она перевела взгляд на Фрею, но та лишь плечами пожала. Динна же стояла, прижав к груди расшитую шаль, и вдруг, когда дверь распахнулась, она выронила ее. Бриенна повернулась к ней всем корпусом — и поняла, в чем была причина ее тревоги: именно из комнатки Динны, расположенной слева от входа, доносился ужасный шум. Кто-то будто мебель там переворачивал, крушил и топтал, что-то со звоном разбилось. В комнату вошло несколько стражей, и у одного из них на поднятом мече болтался обрывок ткани: это был кусок платья служанки. — В чем дело?! — гаркнула Бриенна своим лучшим начальствующим тоном, вложив в окрик как можно больше угрозы. — Что это вы делаете? Как посмели? Стражники с опаской уставились на нее. Наконец, Дагас промямлил: — Миледи, таков приказ. — Что еще за приказ… — начала она, повышая голос, сверля его пылающим взглядом. Шум в комнате горничной смолк, раздались быстрые шаги: вошли сир Гаргален и принц Мартелл. Лицо Манфри было перекошено от ярости. Бриенна невольно попятилась, затем взяла себя в руки и выступила вперед, загораживая перепуганных дорниек. — Это? Кто прятал? — Манфри поднял руку, она увидела в пальцах его небольшой фиал темного стекла, запечатанный воском. — Чья комната? Кто из двоих? А? — Ее, — Гаргален ткнул в Динну пальцем. — Это ее каморка. — Сюда, — Манфри показал перед собой, стражи надвинулись, чтобы схватить горничную, но Бриенна преградила им дорогу. — Изволите объяснить, что происходит? — сквозь зубы проговорила она. — Может быть, ВЫ изволите объясниться, леди Бриенна? — отозвался Манфри глухим от ярости голосом. — Я не понимаю, по какому праву вы и ваши солдаты… — она пыталась обуздать ответный гнев, говорить разумно и складно, но безуспешно. Все ее тело вибрировало от напряжения и злости, слова давались трудно, в голове гудело. — И про это ничего не знаете? Они для вас это пронесли, верно? — Я ничего не знаю, — рявкнула она. — Не понимаю даже, о чем вы! — Для вас приготовили, — протянул Манфри с какой-то глумливой насмешкой. — А вы вот и не знали, как мило. Право же, трогательная забота. Они не сказали вам, что в моих дворцах гнусное зелье под запретом? Нет? Ах, девичьи головушки, всегда так пусты! И вы неплохо играете в невинность, миледи. Но сколько же совпадений. Он поднял кулак и начал, в дорнийской манере, отгибать пальцы для счета. Бриенна заворожено смотрела на камни, блестевшие в перстнях. — Лунный чай вносят в покои моей будущей жены. И после осмотра септы. И как раз накануне свадьбы. Прячут у горничной, чтобы, при случае, подозрения отвести. Он оставил прижатым к ладони большой палец и картинно-медленно отогнул его: — Каков должен быть вывод, миледи? Что мне следует думать? — Манфри, не без изящества, пошевелил пальцами, собирая их обратно в кулак, и Бриенна сморгнула, чтобы заставить себя оторваться от этого созерцания. — Сир Гаргален. Иного обращения она не ждала, и все же задергалась, как полоумная, когда Теор схватил ее за плечо и оттащил в сторону. Стражники подхватили Динну, и, под визг Фреи, подвели к Манфри. Они швырнули ее на колени, и девушка завыла в голос, задрав голову, умоляюще сложив руки: — Прошу, прошу, пощадите, это мое, это мое, мое, это мне… Ваша милость, сварено для меня. Я больше не стану, я раскаиваюсь, клянусь Девой и Матерью, клянусь вам чем угодно, я больше не буду, я, я больше не стану-у-у… — Динна! — крикнула Бриенна с отчаянием. — Замолчи! Успокойся и помолчи, прошу тебя. Он все равно не станет слушать, подумала она холодно и спокойно. Он не станет слушать, а твои слезы сделают только хуже. — Нет, отчего же, — Манфри перевел взгляд с нее на горничную у своих ног, — отчего вы не хотите, чтобы она говорила? Ну же, дитя. Говори. Скажи все, что на сердце. Что случилось? Почему ты так сильно плачешь? Нежные интонации его могли бы убаюкать кого угодно, но только не Бриенну. — Перестаньте! — она дернулась из рук Гаргалена, но он вцепился в ее плечо очень крепко. Силы у него хватало — по крайней мере, чтобы сразиться с ней. Может, не победить. Бриенна с тоской подумала об отданном мече. — Не трогайте ее. Даже если она где-то раздобыла лунный чай, все ведают, зачем он девицам, не секрет, ни к чему устраивать показные допросы. Она раскаивается, как видите, и уже сожалеет о нарушенном запрете. Я же ничего не знала, даже о вашем запрете, а, если бы узнала… — Миледи вовсе ничего не знает! — возопила вдруг Фрея. — Это ее не касается! Она не отсюда, она вообще ничего толком не знает! Ничегошеньки не знает!.. Бриенне захотелось истерически рассмеяться. Слова Фреи звучали одновременно и жалко, и трогательно, и даже обидно — для нее — не будь ситуация столь опасной и безвыходной. — Конечно, она толком не ведает, что творит, — Манфри с благодушной улыбкой склонил голову, — как и не сознает наших обычаев и моих установлений. Но ведь пытается вести свою игру. Даже вас, бедняжек, в нее вовлекла, и… ну, сама посуди, погляди-ка, во что она вас втянула? — Вы не смеете меня обвинять, — зарычала Бриенна, не помня себя от негодования. — Вот так, на пустом месте, из каких-то пустых наветов, вздорных измышлений, сир Манфри?! А вас еще называют разумнейшим из правителей… Она осеклась, поняв, какую ошибку совершила. Лицо его сделалось бесстрастным, отрешенным, и проступила эта пустота, от которой у нее по спине побежали холодные струйки. Манфри уставился невидящим взглядом себе под ноги. Динна, заметив, что он смотрит на нее, заплакала и вновь завела свое: — Клянусь, это не ей, да ведь не для госпожи заказывала, это мое, простите меня, о, простите меня, ваша милость… И я больше никогда, никогда, никогда, ни за что, не буду, не буду-у-у… — Конечно, не будешь. Больше не будешь, — отозвался Манфри и, наклонившись, ударил ее кулаком в лицо. Брызнула кровь, девушка завизжала, мокро и беспомощно, как побитый щенок. Манфри выпрямился и разжал пальцы другой руки: раздался звон разбитого стекла, комнату наполнил запах — травяной и клейкий, горько-тяжелый, полынно-пыльный. Бриенне и Фрее перегородили дорогу скрещенными копьями, их держали теперь по двое, а на локте у Бриенны еще и Гаргален повис, впившись своими стальными пальцами, словно стервятник в добычу. Манфри схватил Динну за волосы, отогнул ее голову вверх. Мелькнули заплаканные глаза и раскрытый в крике рот. С размаху Мартелл опустил лицо дорнийки на мрамор, раздался тошнотворный звук — Бриенна узнала этот влажный звук смятой внутрь кости, переломанного носа. Потом, к ее ужасу, раздались какие-то всплески и стук чего-то маленького и твердого об пол, и она поняла, что посыпались осколки зубов. Динна бессвязно, умоляюще кричала, и Манфри, распрямившись, начал бить ее ногами — в живот и спину, удары его попадали по мягкому, вызывая у девушки все новые приступы воя, в котором почти потерялись человеческие слова. — Я не позволю убивать детей, — говорил он при этом, — вы, шлюхи, чертовы безмозглые шлюхи, годитесь лишь для одного, и того толком не можете, не умеете. Я не позволю вам убивать наших нерожденных детей. Тупая тварь, мерзкая паршивка… Динна сумела как-то извернуться но, вместо того, чтобы отползти, обхватила руками его ноги и начала целовать сапоги, пачкая их кровью и что-то бессвязно бормоча. — Пощадите, — плакала Фрея, повторяя на одной тонкой ноте. — Пощадите, пощадите, ваша милость, пощадите нас! Манфри склонился к Динне, с неожиданной нежностью охватил ее за плечи и поднял на ноги. Она едва могла стоять, дрожала и всхлипывала, закрывая разбитое лицо окровавленными ладонями. — Скажи, кто тебя подучил купить лунный чай, и для кого ты его приготовила, и я больше тебя не трону. Кто приказал тебе раздобыть эту дрянь? Твоя госпожа? Она? Она это придумала? Он развернул девочку за плечи, лицом к Бриенне. — Посмотри, что она с тобой сделала, — вновь повернул горничную к себе, будто тряпичную куклу. — Ну же? Она не стоит твоих страданий, дитя… — Остановите это! — заорала Бриенна, и сир Гаргален впечатал ей в рот свою затянутую перчаткой ладонь. Бриенна со злостью вцепилась в его руку, а, когда оторвала ее от своего лица, Манфри пригладил растрепанные, мокрые волосы Динны: — Скажи или просто кивни. Это ведь она тебя соблазнила на злодейство? — Нет, — всхлипнула Динна, слова ее звучали влажно и скомкано, будто она давилась собственным языком, — я сама… Простите меня, простите, мой лорд, накажите, только не убивайте, прошу… Не трогайте ее, она ничего не зна… ах! Тяжелый кулак обрушился на ее скулу, Динна пошатнулась и упала на бок, ее голова мотнулась и ударилась о каменный пол. И вдруг, схватив ее за волосы, Манфри пошел к дверям купальни. Он волок свою жертву и подгонял пинками, и, едва оба покинули комнату, оставив за собой жирный окровавленный след — Манфри буквально волок девочку, будто тяжелый мешок, не встречая никакого сопротивления — раздался всплеск воды. Бриенна, уже ничего толком не понимая, действуя лишь в слепой ярости, оттолкнула Гаргалена и бросилась в купальню. Картина, представшая перед ней, показалась ей нереальной и жуткой, такой же чуждой, какой увиделась ей некогда свисавшая в богатых покоях петля для повешения. Мартелл стоял по колено в воде, а под его руками, комком из длинных мокрых волос, мокрой оранжевой тоги, билось полу-безжизненное тело. Ноги и руки болтались в воде, бессильные, обнаженные, странно беззащитные и тонкие. Золотым пузырем вскипал и раздувался подол длинного кафтана Манфри. Он держал голову девочки под водой, осыпая Динну проклятиями и одновременно увещевая ее. Бриенна оцепенела. Вдруг раздались какие-то шипящие, приглушенные звуки, и Манфри выдернул голову горничной в воздух: — Ну?! Говори. Говори, говори, да больше не лги, сука тупая… Кто тебе дал поручение? Динна всхлипывала и кашляла, но, очевидно, не могла ни говорить, ни соображать толком — и, обозлившись, Манфри вновь сунул ее лицо в воду. Темная вода окрасилась алым, и эти облака поплыли вокруг него и утопленницы, качаясь, медленно и зловеще расцветая. — Я могу так продолжать, пока не подохнешь, — пригрозил он. Бриенну схватили сзади, прижав ее руки к телу, и потянули к выходу, она задергалась, Гаргален зашипел в ее ухо: — Не смотрите и не мешайте ему, миледи. Она почти вырвалась, и тут стражники ввалились в купальню, и тотчас, зная ее, скрестили копья у нее на пути. В тоске и ужасе Бриенна смотрела, как Манфри опять и опять погружает голову девочки в воду и поднимает наверх, и с каждым разом сиплые вдохи становились все страшнее, в них появились какие-то громкие свистящие звуки, и Бриенна вдруг вспомнила слова Джейме — «в моей груди что-то свистело, как порванная волынка». Наконец, измучив Динну, но не добившись от нее ни единого связного звука, Манфри выволок ее полумертвое тело на ступени и выбрался сам. С его одежды капало, в сапогах булькало при каждом шаге. Он осмотрелся, не обращая никакого внимания на свидетелей своей жестокости, с сосредоточенным и озлобленным видом поднял с пола какой-то блестящий маленький предмет — Бриенна слишком поздно сообразила, что это. Встав на одно колено, он поднял руку и, без раздумья, с размаху всадил осколок фиала, остро зазубренное горлышко, в глаз Динне. Раздался хлюпающий звук, Динна громко застонала, и, подняв руку с зажатым окровавленным осколком, Манфри опять ее опустил. Кровь брызгала на его мокрое, перекошенное лицо. Мелкие капли, словно алый бисер или какой-то особенный рубиновый пот, покрывали его смуглый лоб, переносицу, веки. — Я больше не стану это терпеть, — бормотал он, распаленный и одновременно до странности растерянный. — Не стану, не стану, никто из вас так просто у меня не… Бриенна, с неожиданной силой, вызванной, несомненно, потрясением и гневом, оттолкнула Гаргалена, ударив его под дых. Он пошатнулся, оскользнулся на кровавых следах и упал, загромыхав своими тяжелыми латами. Бриенна схватила перекрестье копий, сжала его двумя руками и начала поднимать, почти не ощущая собственного усилия, забывшись — и в миг, когда ноги державших их юношей оторвались от пола — она качнулась и просто швырнула обоих перед собой. И им мокрый мрамор купальни не пришел на помощь, наоборот. Оба, барахтаясь, раскатились в стороны. Поднялся крик, гортанный и хриплый — мужской. К нему примешались крики Фреи, стоны Динны и ее собственное горячечное, как в долгом бредовом сне, дыхание. Манфри на миг поднял голову и ощерился, увидев, что она идет на него. Он отвернулся и в третий раз занес руку. — Сука, — сказал он Динне отчетливо и почти безмятежно. — Тупая сука. Ты сама так решила. Твоя госпожа ничем тебе не поможет и ничем не отплатит… Он сидел лицом к ней, так, что без труда Бриенна схватила его за грудки и подняла. Подержала так секунду или две, а потом, осознав, ЧТО творит — разжала пальцы, едва поведя рукой в сторону. Но и этого было для него достаточно: и Манфри последовал за своими солдатами. Он с пораженным вскриком влетел спиной в высокий вазон, тот покачнулся и упал, раздались звуки чего-то разбитого, грохот упавшего навзничь тела. Бриенна встала на колени над телом девочки. Осколок темного стекла торчал из глаза Динны, окруженный отекшими тканями, пугающе-огромной опухолью, что выросла за какие-то мгновения. Что в тот миг происходило в купальне, она помнила плохо, уж слишком была потрясена увиденным. Или, скорее, раздавлена чувством вины и ощущением собственной беспомощности. Лицо девочки было окровавлено, рот ввалился, кончик носа смотрел набок. Ее изуродованные черты не пугали Бриенну, но вызывали какую-то долгую и отчаянную жалость, она накатывала и отступала волнами, будто тошнота. Бриенна прижала ухо к груди и услышала стук быстрого сердца — прерывистый и отчаянный, как бег какого-то маленького животного. В груди у Динны раздавались, заглушая этот мелкий сухой звук, скверные мокрые хрипы и тонкие, зловещие посвистывания. Динна вдруг открыла единственный глаз и заплакала. Она раззявила рот, и, толкая слова языком, едва слышно, задыхаясь в розоватой пенке, выдавила: — П… простите меня, гос… гос… пожа… Простите… — Тихо, — приказала Бриенна, положив руку на ее щеку, ощущая под пальцами податливую, рыхло-холодную, как глина, кожу. Нехороший знак, подумалось ей, но лишь мельком: она знала по опыту, что такие раненые долго не живут. — Не шевелись. Я позову мейстера, он поможет тебе. Не двигайся, не говори ничего. Хорошо? Динна, я тут, с тобой, больше никто не обидит тебя. Больше никто не тронет. Не будет больно. Не будет. За ее спиной происходило какое-то движение, люди шаркали ногами, стучали каблуками и ругались, оскальзывались на покрытом водой и кровью полу. Подошел сир Гаргален и ткнул концом копья между ключиц девочки: — Добейте ее. Не надо мучить. Она… Бриенна схватила копье, едва ощущая, как острый наконечник ранит ее ладонь и с силой пихнула в сторону. — Пошел вон! — вскричала она, мимолетно удивившись тому, как сильно и яростно вибрировал ее голос. Вопль ее отразился от стен купальни и все на миг смолкло — а затем, к ее изумлению, Гаргален отступил. Он пробормотал нечто вроде «упрямая леди», а, быть может, и еще что мысленно присовокупил — Бриенна больше не слушала. Она смотрела лишь на истерзанное тело перед собой. Динна еще дышала. — Прошу, не умирай, — взмолилась она. — Потерпи немного, тебе помогут! Вбежала Фрея, бросилась к своей хозяйке, Бриенна при виде ее испытала огромное и счастливое облегчение. — Мейстер! — заорала она. — Живо! Беги что есть сил! А затем все стихло. Стражники и сир Манфри ушли. Она обвела безумным взглядом пустую комнату. Теперь ее наполняли лишь испуганный щебет птиц под потолком, стук капель, плеск воды и хриплое дыхание раненой девочки. Бриенна подняла ее на руки и понесла в спальню. Мейстер вскоре явился и, ни о чем не спрашивая, принялся ощупывать руки и ноги девочки, ее спину и ребра. Он послал за своими слугами, вскоре в комнатах, к запаху крови и лунного чая, примешались запахи травяных настоев и каких-то неведомых снадобий. Он вытащил осколок и наложил на глаз повязку, сделанную из тонких слоев хлопка и батиста. К немалому восхищению мейстера, Динна оставалась жива, и вскоре он объявил Бриенне, что, если не станут ее тревожить, то, вероятнее всего, переживет ближайшие часы. Он дал горничной маковое молоко, и она впала в беспамятство — или в тяжелый сон. Вместе с Фреей, которая все это время шныряла вокруг в потрясенном молчании, Бриенна перенесла Динну в ее каморку. — Так лучше, — уверил мейстер Бриенну. — Ей нельзя смотреть на яркий свет. Она молода и совершенно здорова, а посему Боги помогут ей выбраться обратно в наш мир. Я останусь, чтобы проследить за нею, миледи. А ваша ладонь… Бриенна раскрыла руку и посмотрела на кровь, засохшую вокруг глубоких царапин от копья. — Пустяки. — Нет, нельзя так оставлять, позвольте мне… Она оттолкнула его руки. Фрея сунула ей мокрый кусок шелка, Бриенна вытерла кровь и ушла. Ноги едва держали ее, когда она вернулась в свою спальню. Она, почти не замечая, что делает, впав в свое обычное сосредоточение, словно находилась в самом сердце битвы, стянула с себя робу и, не глядя и не видя толком, выдернула платье из груды нарядов, упавшей на пол. — Позвольте, помогу, — засуетилась Фрея вокруг нее. — Здесь пояс, я застегну… Бриенна дождалась, когда служанка застегнет последний крючок, убрала волосы в косу и закрепила ее гребнем, схватила плащ и, завязав сандалии, проклиная множество шнуров на дорнийской одежде, бросилась к выходу. Она не была особенно удивлена тем, что стражи преградили ей путь из собственных покоев. И все же взъярилась: — Пустите. — Но приказали… — Кто? Кто приказал? — Сир Гаргален. — Он не смеет ничего мне здесь приказывать. И ваши головы полетят с плеч, если хоть секунду меня задержите. Слышите?! Переглянувшись, нехотя, они расступились с мрачной, затаенной неуверенностью. Сир Гаргален перехватил ее на конюшне, когда Бриенна уже была в седле. — Далеко ли собрались, миледи? — Оставьте меня. — Думаете, самое время прогуляться? После того, что вы натворили? — Я?! — Ко всему прочему, идет гроза. — Пустите меня, не то пожалеете, сир Гаргален, я клянусь вам, и на сей раз я совершенно точно клятву исполню. Он виновато осклабился: — Оставьте этот высокий тон и перестаньте клясться в том, что вам не по силам. И перестаньте видеть мир столь трагичным. Произошла небольшая сценка, недоразумение. Глупость ваших девчонок спровоцировала наказание, вот и все. Глупость и похоть женские. Извечные причины почти для всего, не так ли? Когда Бриенна не ответила, он закончил, явно стараясь звучать умиротворенно, заставляя себя говорить как можно спокойнее: — Мы вовсе не так воинственны, мы не дикари. Поймите, девчонка нарушила ЕГО правило, а этого он не… — Мне все равно, сир Гаргален. Нет дела до ваших оправданий. Вы все… все проявили немыслимую, неоправданную, мерзкую жестокость, и вы все в том участвовали, истязали невинную девушку! Но стражники — солдаты, они подневольны. А вы… Вам от этой грязи не отмыться вовек. Вы не рыцарь, вы цепной пес сира Манфри. Ступайте и оближите его сапоги, на них еще порядочно осталось брызг крови… Гаргален, не мигая, вперился в ее лицо. Потом со злобой схватил поводья, но Бриенна потянула к себе так, что лошадь встала на дыбы — и, в явном испуге от ее решимости, Гаргален отступил. — Мне противно здесь находиться. Вы изуродовали мою горничную и залили кровью мои покои! Если вы и сир Манфри желаете, чтобы я осталась в этих дворцах, то хоть не препятствуйте тому, чтобы я… Бриенна замолчала. Она задыхалась от негодования. И ей не хотелось с ним говорить, просить его, объясняться — слова давались ей с огромным трудом. Ее лошадь, встревоженная, танцевала под ней, едва не выбрасывая из седла. — Чтобы я нашла возможность прийти в себя. Видят Боги, мне понадобится немало времени!.. Она ударила лошадь по бокам, и та, испуганно взвившись, перескочила через Гаргалена и вылетела из конюшни в яркий полуденный зной. Бриенна гнала, что есть силы, но наперегонки с нею, над городом, словно бы с целью еще сильнее препятствовать ей, поднималась брюхатая темно-синяя туча. Она вспомнила, как кто-то сказал ей, что весенние грозы здесь бывают страшны: коротки, но разрушительны, и она с отчаянием подгоняла лошадь, используя короткий веревочный кнут, без устали перекидывая его из стороны в сторону. Руки у нее ныли, порезы на ладони раскрылись, пачкая сукровицей и кнут, и ее платье, ноги сводило судорогой. Бедное животное чуяло запах грозы — свежий и дерзкий, и тревожный, и неслось во весь опор. К моменту, как Бриенна, задыхаясь от этой гонки, на покрытой пеной и почти обезумевшей лошади, достигла ворот, туча закрыла собой половину неба. Подбрюшье непогоды налилось самой настоящей тьмой. На фоне черного неба ярко белели стены Нижнего Города, сияло золото Копья, алели, будто кровь, черепичные крыши. Мир отторг жаркое марево, стал вдруг ясным и ярким, четким, каким-то резным. Тени от убегающего за облака солнце тянулись остро, наливались чернильно-синим. И вскоре туча застлала оставшийся небосклон. Пока Бриенна добиралась до рынка, привязывала лошадь, металась между рядов, отыскивая нужный, город накрывала мгла. Становилось лишь жарче, будто некто огромный, невидимый, накинул на дома и улицы шелковый полог, и под ним клубились — и не могли никуда исчезнуть — испарения и тяжелый для дыхания, пропитанный грозовым металлом, уплотнившийся воздух. Она огляделась. Толпа заполонила все проходы, люди галдели, возбужденные близостью грозы, повсюду чадили огромные котлы, в которых куски мяса шкворчали вместе с грубо нарубленными овощами и душными специями. Тут же зажаривались ломти бледного овечьего сыра, огромные, с человеческую ладонь креветки, ошметки крабового мяса и рыбные тушки. Продавцы заворачивали рагу в лепешки, каждая из которых была размером с добрый рыцарский щит, совали в протянутые руки, пытаясь сбыть товар до момента, как придется прикрывать свои лавочки. Торговцы угрями и моллюсками перекидывали свой, еще шевелящийся, товар в длинные деревянные ящики и споро уставляли ими места под навесами, затягивали эти пирамиды белой тканью от мух, что роились кругом, тучами взмывая и опадая. Тут же проносились, с дерзостью настоящих охотниц, ласточки из-под городских крыш, на лету хватая насекомых. Орали чаячьи банды. Стаи голубей поднимались в небо и опять возвращались под ноги к спешащим прохожим. Тут им было раздолье: в суете то и дело на мостовую роняли куски белого хлеба, фрукты, липкие булыжники сладостей, сваренных из фиников, муки и меда. И все это благоухало и смердело, и шумело, и двигалось в лихорадочном и радостном предчувствии. Бриенна, подумав немного, обвела глазами толпу. Не приходилось сомневаться в том, что Гаргален ее в покое не оставит. Он выслал за ней соглядатаев. Хотя она и не оборачивалась, пока гнала лошадь от Водных Садов, но, вероятнее всего, и видеть того не надо было. Заметив в толпе две покрытые охряными платками макушки, Бриенна дрогнула и рванула в сторону, натянув капюшон. Но, разумеется, им-то было еще проще ее заметить. Стражи начали пробиваться к ней. Она юркнула между прилавков и побежала наугад, мимо россыпей стеклянных бусин и цветных склянок. Поворачивала и петляла, стремясь окружить себя, тем и обезопасить, как можно более плотными волнами людского моря. Мимо, мимо, все быстрее — и почти слепо. Мимо корзин с засушенной лавандой, от которых шел одуряющий и терпкий аромат, мимо чайных рядов, где пахло апельсиновым цветом и розовым маслом, мимо жаровен, где потрескивали, прыгали на решетчатых противнях каштаны и фисташки, мимо бочек с имбирным корнем и черным маслом. Оборачиваясь, она видела, что оба стража следуют за ней: и приближаются. Она досадливо выдохнула, понимая, что теряет драгоценные минуты, и вдруг взгляд ее упал на мотки цветной шерсти, прикрепленные к высоким шестам невдалеке. Она пробилась к прилавкам с нитями и тканями, и в этот момент порыв ветра начал раскачивать пестрые, яркие, сплетенные пасмы над ее головой. Толпа здесь поредела, многие прилавки были уже пусты — и стражи очутились всего в нескольких шагах. Она отвернулась, спиной ощущая на себе их взгляды, рассеянно обвела глазами нитяные россыпи. — Чего желаете, миледи? Вздрогнув, Бриенна ткнула пальцем в толстый пунцовый моток. — Самые яркие, — пробормотала она. — Для вышивания. — Шелковые? Ветер начал качать тенты над базарными рядами. Где-то оглушительно хлопала парусина. Заиграла и оборвала свою мелодию свирель попрошайки. — Да, — выдавила она, дрожа, — шелковые. Самые прочные. Самые… И в этот миг новая гурьба окружила ее. Они толкались и смеялись, и галдели, благоухая цветами и корицей, наперебой расспрашивали и предлагали торговцу цены: девушки в платьях, которые и платьями-то можно было назвать с трудом. Мелькали их голые руки и груди, звенели подвески и браслеты, и Бриенна, посмотрев через плечо, увидела, как они оттирают ее преследователей. — Какой же красавчик! — И мне ниточки покажи, и мне! — А мне бусины из браавосского стекла, вон те, синие! — Хочешь, я спою для тебя? — Давно здесь бродят без дела такие рыцари? — Я уж найду для тебя приятные дела, добрый молодец… — Дай руку, положи вот сюда. Шлюхи, и во множестве, как показалось ей — все обитательницы борделей разом — с веселым смехом и острыми шуточками — теснили стражей дальше и дальше. Она опять повернулась к прилавку, и ровно в этот момент стало так темно, точно сумерки упали на город, а с неба, яростно, неумолимо и быстро, хлынула вода. Сотни ведер воды, не струи дождя, а стены, которые мгновенно вымочили ее с головы до ног. Лавочники заметались, укрывая товар, люди побежали по улицам, оскальзываясь в кипящих, пенных струях желтых потоков, что сразу переполнили сточные канавы. Дети, приплясывая, выскочили на мостовую и закружили под дождем. Раздался ужасающий рокот, пронесся по улочкам, а сразу за этим ударила молния, и еще одна, и еще, выхватывая вспышками чьи-то перекошенные лица, разбросанный по земле товар, разбитые склянки и опрокинутые бочонки с вином. Кто-то схватил ее руку и потянул за собой, и она, вытирая глаза, почти ничего не различая в этой стеклянной мгле, последовала. — Быстрее, — Джейме остановился, отпустил ее руку, слегка отодвинул капюшон с лица. — Давай, шевелись, миледи Сир! В голосе его ей послышались отчаянное веселье, мальчишеская удаль. Черты были едва различимы сквозь струи воды, что продолжала хлестать, выбивая дробь о его покрытые кожаным дождевиком плечи. Он вытер лицо ладонью, засмеялся и, отвернувшись, ринулся сквозь толпу. Бриенна едва за ним поспевала. Она оскальзывалась, несколько раз едва не упала, и, в конце концов, поняв, что о приличиях не может и речи быть — да и народ на рыночной площади менее всего был склонен хоть что-то в этой буре разглядывать — сгребла подол своего платья и подняла высоко над коленями. Шелк был мокрым, прилипал к бедрам, оставляя ощущение липкой прохлады. Ноги ее по щиколотку были погружены в бурлящие бурые струи. Сандалии, промокнув, отяжелели. Она позавидовала малышне, что принялась носиться вокруг босиком, а иные, совсем крошки, и вовсе голышом. Стараясь не упустить Джейме из вида, она пробивалась через толпу, осатаневшая, возбужденная запахами грозы и влаги, сердясь на него и испытывая благодарность, задыхаясь и глотая дождевую воду, смаргивая дождь с ресниц, придерживая подол, злясь, радуясь — все вместе. Вскоре Джейме повернул на боковую улицу. Она с удивлением, мягким и умиротворенным, подумала, как быстро и уверенно он двигался по Солнечному Копью. У него была цепкая ланнистерская память — на лица, на гербы и имена, даже на числа, коли речь шла о войсках и оружии — но, как оказалось, его память и ум превосходно служили ему и в лабиринтах дорнийских улочек. Здесь, в стороне от рыночной суеты, все равно было шумно и людно: под проливным дождем горожане носились как угорелые, убирая чайные столики, скатывая навесы, перекрикивались, смеялись, орали друг на друга. Улица пошла вниз, крутым горбом изогнулась — и превратилась в ряд выщербленных от времени ступеней. Пахло морем, близким портом — дегтем и дымом. Мальчишка, спеша, выронил на тротуар арбуз, тот раскололся, обнажив алую усмешку. Струи воды тотчас подхватили ошметки и закрутили их, напомнив Бриенне о кровяных цветах в ее купальне. Она поняла вдруг, что не просто дрожит — а просто-таки трясется. Даже руки ее ходили ходуном. И вновь длинная пробежка — ступени вели вниз, к нижним ярусам припортовых закоулков. Здесь ветер, не скованный стенами, ломал и трепал низенькие кусты акаций и лимонные деревца в садах. Вода поднялась уже до щиколоток, а вскоре Джейме и Бриенна побрели в ней по колено. Джейме иногда оглядывался, находил ее взглядом и молча, сосредоточенно, продолжал свой путь. Наконец, они пробежали какую-то длинную галерею вдоль форта, очутились на мостовых нижней гавани. Нырнув в подворотню, Джейме на миг потерялся из виду, а затем Бриенна нагнала его в круглом, вымощенном черными камнями, дворике. Джейме отворил какую-то неказистую дверь, пропустил Бриенну и с грохотом захлопнул, отрезав ее от шума грозы. Пахло здесь печеными каштанами, кислым вином и отчего-то гвоздикой. Они поднялись по тихой, широкой лестнице, прошмыгнули по устланному коврами коридору, мимо обшитых дорогим розовым деревом стен, и вскоре Бриенна обнаружила себя в комнате с ужасно низкими потолками, но — просторной и широкой, как внутренность сундука. И столь же темной. Пройдя к столу, Джейме повозился, чиркнул огнивом и поднял масляный фонарь. Свет закачался по выложенным бледной мозаикой стенам, разбитый потеками ливня за окнами. В комнате стояла кровать, застланная толстыми пуховыми одеялами, поверх них лежал Вдовий Плач, убранный в ножны. На столе поблескивали серебром дорогие кувшины с вином и корзины с фруктами и перепелками. На окне, до половины прикрытом парчовой портьерой, сидела Леди Царапка. Она сложила лапы крендельком и разглядывала Бриенну с невинно-пристальным вниманием. — Где мы? — спросила Бриенна у кошки. Та спрыгнула, изогнув спину, подошла к ней, понюхала ее мокрый подол и тихонько фыркнула. Бриенна только виновато руками развела: вокруг нее, на вощеном полу из тиковых досок стремительно набухала лужа воды. Она промокла до нитки, до кожи или, как любил говорить ее отец, до последней косточки. — В порту. Точнее, в портовой таверне… Здесь совсем недалеко, и корабль уже на рейде. Завтра на рассвете снимается с якоря. — Почему здесь? — Оставаться на одном месте мне не надо бы… И ради тебя. Ты… ты была подавлена и удручена там, в борделе. Это был так заметно. Не думай, что я не видел. К тому же, здесь мы будем близки к кораблям, и бежать нам сподручнее. Она промолчала. Джейме поставил фонарь, отдернул шторы, чтобы впустить еще света. Повернулся к ней и тихо рассмеялся, сдирая с плеча свой плащ: — Ох, Бриенна! Она недовольно поморщилась, оглядывая себя. Ее собственный плащ отяжелел и налился водой, как и тонкое платье. Оно облепило ее: и было-то нежно-розовое, словно кожа младенца, а теперь и вовсе стало совершенно прозрачно. Расшитый лиловыми и голубыми фиалками широкий пояс оставался единственным оплотом ее, если можно было так назвать, невинности. — Снимай, — Джейме стянул свою куртку, бросил ее на пол. — Давай быстрее, снимай с себя все это, не стой среди лужи. Ему пришлось повысить голос, потому что Бриенна так и замерла, не зная, что предпринять. С кончика носа у нее капало. Коса распалась, гребень повис в мокрых волосах. Смаргивая воду, что бежала по ее лбу и попадала в глаза, Бриенна стянула его и зачем-то принялась судорожно вертеть в пальцах, глядя, как Джейме бросает в широкий и плоский камин-жаровню несколько длинных щепок и наломанные стебли сухого тростника. Он развел огонь, запахло дымно, сухо — и странно приятно. Джейме начал снимать свою рубаху, повернувшись лицом к слабому пламени. Он возился долго, ткань прилипла между его лопаток, и Бриенне даже захотелось прийти ему на помощь — но от всего случившегося она будто омертвела, не могла заставить себя сделать и шаг. Ее била мелкая дрожь, губы прыгали, зубы постукивали друг о друга, если она слишком сильно сжимала челюсти. После долгих минут сердитого сопения он справился, шваркнул рубаху на пол, развязал шнуровку на бриджах. Вышагнул из них вместе с сапогами: и остался в чем мать родила. Повернулся к ней и, нисколько не смущаясь (когда это он вообще меня смущался, сердито подумалось ей, я словно бы и никогда для него не была девицей, чью честь бы надо оберегать от таких картин), прошлепал босыми ногами к кровати. Он порылся в сундуке, прижимая к голой груди свою золотую руку. Вытащил какие-то сложенные вещи, и повернулся, застав ее в той же позе, мокрую и растерянную, с тем же проклятым гребешком в руке. — Тебе вода в уши попала? Бриенна, ведь ты до нитки промокла, и, если думаешь, что не вижу чего под этим платьем — так ты меня совсем за дурака принимаешь. Или слепца? Или скопца, как вчера? Не знаю, что обиднее. Из-под плаща твоего течет, как из тучи. Он продел голову в ворот чистой рубахи, неловко напялил на себя бриджи и, все еще босиком, подошел к ней. Отвел ее с щеки прилипшую прядь: — Эй. Бриенна. Ты что же, грозы боишься? Не припомню в тебе такого малодушия. Она не шевельнулась. Подбородок ее все еще дрожал. По вискам и по шее змеились струйки воды. Тогда Джейме хрипло хохотнул: — А ловкий же вышел побег? Девочки тебя так споро оттеснили от этих твоих золотых соколов… Он замолчал на полуслове, поймав ее ошарашенный, полный тоски, взгляд. И вдруг, ни слова больше не говоря, дотянулся и поцеловал ее в губы.