Irgendwie, irgendwo, irgendwann

      Вечер накрывает их пуховым одеялом, мягко отгораживая от всего мира. Там, снаружи — никогда не заканчивающаяся суета дворца, настороженность, концентрация и вечный выбор из двух зол. Здесь — успокаивающий белый шум электрических ламп, ни к чему не обязывающая книга. Растрёпанная макушка на собственном плече. Хистория сидит рядом, по-домашнему устроившись на диване с ногами, будто в каком-то гнезде, читает что-то своё, легонько сжимает в пальцах пустой рукав, как если бы в самом деле держала его за руку. Тянется поправить выбившуюся из причёски прядь — может, даже ту самую, короче всех остальных, другая половинка которой до сих пор спрятана в его нагрудном кармане.       Как давно им не доводилось провести вечер вот так, вдвоём… Они виделись каждый день по многу часов, но всё это время они не были Эрвином и Хисторией. Они были королём и королевой Парадайза и могли позволить себе лишь крошечную часть того, чего по-настоящему хотелось.       Эрвин забывает про книгу и тихо любуется собственной женой. Медленно разглядывает её маленькие, изящные ладони, плечо, на внутренней стороне которого (он не видит, но знает) прячется трогательная родинка, короткие завитки волос за ухом и на шее, которых так приятно касаться после стрижки. Разглядывает складочку между бровей и едва останавливает себя от того, чтоб её разгладить. Вспоминает: у самого есть такая же, только глубже, а вот чего нет, так это тонких лучиков, расходящихся от глаз при улыбке. Потому что она — сильнее и светлее, и помнит, каково это. Взгляд останавливается на тонком, почти незаметном шраме на шее. О той безумной кадетской вылазке Хистория рассказывала с улыбкой, но по сердцу Эрвина неумолимо растекается смесь боли и страха. Он мог её потерять. Потерять бессчётное количество раз ещё до первой встречи. И ещё столько же после. Мог не заметить, не осознать, не успеть. Не полюбить.       Словно почувствовав чужое напряжение, Хистория вдруг поворачивается к нему, заглядывает куда-то глубоко, даже не в глаза — в самую душу, одним движением распутывая узел на сердце. Прижимается к нему всем телом (всё такая же крохотная, даже сейчас Эрвину с лихвой хватает одной руки, чтобы её обнять), обхватывает его лицо своими ладонями, мягко гладит скулы, зарывается пальцами в короткие волосы с пробивающейся сединой, своим лбом касается его. Всё не отрывая взгляда. И шепчет куда-то в губы напоминанием неизменного вот уже пятнадцать лет:       «Я люблю тебя».       И в свои почти-пятьдесят Эрвин улыбается как мальчишка.