Гмар Тиккун. За поворотом

– Если бы я осмелился обвинить в этом общественность, меня бы предали анафеме, как Галилео Галилея, в свое время убежденного, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, – Кертис снял крышки с двух тарелок с чопорно-английским завтраком: по два яйца, бекон, поджаренные помидоры черри, болгарский перец, шампиньоны – доставленным прямо в их двухкомнатный номер в отеле Four Seasons, – но… уверен ли ты, Спенсер, что готов об этом говорить? Ты только что пережил сильнейшее потрясение, соизмерное событиям в Лоуренсе. Ты находишься в состоянии шока. Спенсер смотрел на еду безо всякого энтузиазма, но все равно намеревался запихнуть в себя хотя бы половину. Взяв вилку и сохраняя молчание, он перебрался на один из стульев; пригубил чай. На Кертиса взгляд так и не поднял, продолжал пялиться в пространство перед собой, на ободок тарелки, на скатерть – куда угодно, на что угодно, но только не на Джонса. Он и сам это понимал. Стадия шока оправдывала его внешнее спокойствие, не входившее, что странно, в резонанс с внутренним, а напротив дополнявшее его, превращая в абсолютное. Мозг работал в штатном режиме. Температура тела понизилась, сердцебиение вошло в норму. Он увидел то, чего так жаждал и в тот же миг так опасался. Он, пускай и не без потусторонней, именно потусторонней и никак иначе, помощи понял… а дальше видимо запускался процесс, озвученный тем, кто назвал себя Эребом. Предстояло всего-навсего очистить произошедшее от эмоций, словно большой кочан капусты от листьев. До тех пор, пока не обнажится ядро, то есть ситуация. А ситуации случаются. Известие, о том, что разум Аарона еще жив – а что есть разум, если не вся человеческая сущность – и нуждается в помощи, такой обычной и понятной, взашей столкнула его с трамплина под названием отчаяние прямиком в неприветливые воды принятия. Преодолев их, он, изможденный, медленно выползал на тот берег, где готов будет перейти к осознанным действиям. – Уверен. Пожалуйста, продолжай. Я должен знать, что могу сделать для него прямо сейчас, не дожидаясь сигнала свыше. – Спенсер неопределенно ткнул острием ножа куда-то в потолок. – Хотел бы я познакомиться с тем кротким юношей, которым ты был до всего этого…Расскажешь, когда будет время? Спенсер взглянул на собеседника с некоторой оторопью. Он словно впервые услышал его чистый голос, такой приятный слуху, немного хриплый. Он словно впервые разглядел в нем живого человека, а не картинку, не куклу и не проекцию. Кертис сидел напротив, все еще румяный после душа. На его полных губах играла легкая улыбка, в его обращении не было ни капли укора, только интерес и неподкупная жажда. Очки ему, безусловно, шли, но снимая их, он становился куда более загадочным, чем прежде. – Совершенно никчемная информация, – ответил Рид мягко. – Я бы с этим поспорил, – поддел его Кертис, принимаясь за еду. И тут же свернул со все еще слишком скользкой для уверенного шага дорожки, – хорошо… о чем это я? Люди крепко уверены в том, что необходимо максимально облагородить последний маршрут усопшего. Безутешных родственников нельзя винить за их стремление сделать все красиво, ведь это первоочередно показатель их собственного отношения, их скорби, их любви, их готовности помнить. – Кертис взял паузу, чтобы промокнуть рот салфеткой. – Но показатель косвенный, так как вся затея с выбором погоста и места по живописнее, церковной службой или приглашенным священником, процессией, дорогим гробом и поминальным ужином, рассчитана на стороннего наблюдателя. Самому усопшему, прошу меня простить, без разницы, где он будет лежать. Под деревом ли, на берегу ли искусственного пруда или в поле. Ему без разницы, сколько сотен или тысяч долларов стоит ящик, и абсолютно точно ему без разницы, какие горячие блюда подадут на столы. Единственное, что имеет значение, это одежда. – Аарон… был в смокинге. Подарок Дейва. – А должен был быть в свитере крупной вязки и теплых штанах. Им всем бы не помешало. Без скидки на возраст или пол. За исключением разве что тех, кто ушел в невинном возрасте, или тех, кто не вступал в брак. Там свои традиции. Портит картину для скорбящих, но не им же потом мерзнуть в земле. Прости. – Кертис слишком поздно прикусил язык. – Ты сказал, что нам по силам оказать помощь. Я хочу знать. – Спенсер отправил в рот еще немного омлета. Если бы его спросили, что он думает, он бы сказал, что это похоже на пережевывание страниц из поваренной книги. – Потребуется какая-нибудь теплая вещь из твоего гардероба. Свитер, пуловер, но лучше что-то объемное, кардиган, например. Или плед с твоего дивана. Важно, чтобы это была вещь, которой ты постоянно пользуешься. Ни в коем случае не магазинная и не та, что лежит в самом дальнем углу платяного шкафа. – Хорошо. И что я должен с ней сделать? – Отнести на Уэст Лоун и оставить на могиле. Спенсер сделал два небольших глотка чая. Между его аккуратных бровей пролегла глубокая морщина, похожая на шрам. – И как, черт побери, это поможет? Уэст Лоун, конечно, не Красная Этна в Лоуренсе, там не шастает кто попало, но вещь могут утащить бродячие животные, ее может кто-то забрать. А если никто на нее все же не позарится, ее зальет дождем, а потом засыплет снегом. Какой от этого толк? – Я нахожу в этом ритуале отсылку к культурам древних народов, вроде цивилизации западного Нила, которые складировали в усыпальницу все, что только способно послужить усопшему в загробной жизни. – Кертис дольше положенного задержал взгляд на губах Спенсера, в уголке которых прилипла крошка от французской булки. Неуместная мысль заставила его судорожно сглотнуть. Он вдруг подумал, чтобы было бы чудесно – в любой другой вселенной, но не в этой, разумеется, не в этой – снять эту крошку поцелуем, – некоторые народы и сейчас так поступают ,– продолжил Кертис, концентрируя внимание на том, чтобы разрезать запеченный в собственном соку маленький шампиньон, – армяне, например. В конечном итоге так работает знакомый тебе по криминалистическим сводкам, перенос образа. Будет только лучше, если вещь кому-то приглянется. Бездомному. Или малоимущему сотруднику погоста. Вероятно, она даже попадет в Красный Крест. Так или иначе согреет того, кто в этом нуждается, и это же самое тепло передастся Аарону. Спенсер прекратил есть и сложил приборы на тарелке таким образом, что если бы их обслуживали вышколенные официанты, это было бы для них сигналом: спасибо, я закончил. – Съем еще кусочек и меня вывернет, – честно признался он. Возможно, ему стоило подумать лучше прежде, чем продолжать, – хотел бы я знать, кто вы, мистер Джонс, вне этого мрака. – Совершенно никчемная информация, – сказал Кертис и улыбнулся. – Уже полдень, – заметил Спенсер, – дел слишком много, а времени катастрофически мало. Я должен быть в Куантико через полтора часа. Беседы с психологом, увы, не избежать. Затем наведаюсь домой. Кажется, у меня был номер местного антиквара. Узнаю, насколько ходовой этот товар – песочные часы. – На мне, в таком случае, «Орфей» и обряд, изложенный Аароном. Нужно проверить, действительно ли все так просто. Свяжусь с Коннором, узнаю, как обстоят дела у Ордена с Массачусетсом. Кто-то должен быть на подстраховке, в конце концов. Спенсер посчитал настоящим везением то, что для сеанса с закрепленным за ним психологом ему не пришлось отмечаться в четвертом блоке комплекса Куантико. Встреча с коллегами ему претила, он не был готов говорить с ними, не был готов их видеть. Они обсудят все позже, с большой вероятностью в новом наступающем 2011 году. Но не теперь, когда он в двух шагах от развязки. Нельсон Шоу задавал те вопросы, на которые у Спенсера уже давно сформировались приемлемые человеку его квалификации ответы. Они расстались раньше положенного часа. Шоу, согласно оценке Рида, решил, что оказал максимально дозволенное давление на его психику и предпочел взять передышку в несколько дней. В отчете он напишет ровно то, что должен, а его опыт не позволит Эрин усомниться в правильности выбранного пути. Довольный таким промежуточным результатом, Спенсер отправился домой; отправился естественно на такси, оставив сто сороковой на подземной парковке отеля из соображений собственной безопасности. А по приезде тут же принялся за разбор старых вещей в забитом до отказа платяном шкафу. Следующим пунктом его назначения было кладбище Уэст Лоун, однако в этот раз он собирался посетить только церковь, в которой и проходила церемония прощания. Пастор Элингер рассыпался в тысячах благодарностей, принимая пожертвования от доктора Рида. – Вы поступили очень правильно, сын мой, – сказал он, когда его помощница, совсем юная Мэгген, унесла внушительных размеров бумажный пакет с эмблемой Уолмарта. Спенсер без сожаления расстался со свитерами, джемперами и брюками, которые уже давно не носил. Они предназначались для других. То, что, как ему казалось, должно было пойти на пользу Аарону, он завернул в отдельный полиэтиленовый пакет и передал лично в руки пастора Элингера. Там был его любимый кардиган, сшитый Дианой в те года, что в пору назвать самыми счастливыми в его жизни. Там был плед. И пара обуви. Почти новые ботинки, которые он купил с большой выгодой в прошлом сезоне. Оставалось только надеяться, что размер не имеет значения. – Чем я могу отблагодарить вас, сэр? Время послеполуденной службы давно прошло. Зал небольшой церкви был пуст, если не считать еще одной служительницы средних лет, что с усердием протирала лавки и поправляла Библии в кармашках впереди стоящих кресел. – На этом кладбище похоронен кое-кто мне близкий, – начал Спенсер, всматриваясь в испещрённое морщинами лицо пастора Элингера. – Я бы хотел… если это возможно, чтобы вы упомянули его в своих молитвах. Думаю, ему это поможет. – Бог о нем не забывает, сын мой, но и мы не забудем. Напиши для меня его имя. Спенсер выполнил просьбу и вручил пастору Элингеру лист из блокнота. – Спасибо, святой отец. Спасибо… Спускаясь по присыпанным первым снегом ступеням церкви, Спенсер пришел к выводу, что не станет обсуждать это с Кертисом. Вопрос своей религиозности он по-прежнему считал открытым, а если бы его попросили дать более точный ответ, то ответом послужили бы строчки из книги Дэвида Росси. Означает ли вера в одно веру в другое? Спенсер полагал, что да. Это казалось ему логичным. Если зло, то есть и тьма, это обратная сторона света, значит Бог – это обратная сторона Дьявола. И наоборот. А все что у них есть – это миг, в котором подброшенная в воздух монетка парит в невесомости. Парит и вращается. Парит и вращается. Оповещение об смс заставило Спенсера остановиться и вытащить мобильный из кармана пальто. Он находился на пол пути к главной аллее. «Товар есть. Приезжай. Обсудим». Любые слова Фредерика Вольски, выдернутые из контекста, могли бы основательно подмочить чью-нибудь репутацию. Он говорил, безусловно, о песочных часах, но на деле выглядело все несколько иначе. – Спенсер? Обернувшись, Спенсер увидел Дерека Моргана, поднимающегося следом за ним из низины. – Привет, – с момента их последнего взаимодействия прошло всего три дня. Так говорили факты. По ощущениям же минуло с год. Поравнявшись с Ридом, Дерек пошел рядом, держа руки в карманах куртки. Он приехал сюда по собственному желанию, но было бы нечестно утверждать, что на него не повлияли слова Дженнифер Джеро. Добила же его гордыню Пенелопа Гарсия. Это случилось накануне, когда он имел неосторожность искать с ней аудиенции. Дерек нашел Пенелопу в ее кабинете, пролистывающей ленту интернет-магазина Amazon. Как бы то ни было, Рождество наступало. – Знаю, настроения у всех кот наплакал, но это ведь не значит, что нельзя дарить подарки, верно? – спросила Пенелопа тихо, когда Дерек подошел ближе и присел на свободный край стола. – Рождество есть Рождество, – ответил он бесцветно, замечая что в «корзине» мисс Гарсии уже находилось четыре товара. – Что можно подарить четырехмесячному малышу? Я не объективна, мистер Морган, рассудите. Очаровательная игрушка «маракас», подвеска, которую можно жевать, когда чешутся десны, или вот эти восхитительные мягкие кубики? А может быть развивающий коврик? Смотри сколько в нем всего. – Ты говоришь о Джеке? Пенелопа кивнула, бросая на Дерека мимолетный взгляд. Глаза у нее были на мокром месте. – Выбор подарка для Хотча всегда превращался в настоящее испытание, – девушка всхлипнула и тут же сменила тему. – Я проверила, миссис Хотчнер еще не выставила дом на продажу. В Вашингтоне она отсутствует, но ведь не исключено, что она может вернуться… Я отправлю подарок курьерской почтой, Дженнифер наверняка тоже подключится. У Джека будет хорошее первое Рождество. Дерек хотел возразить, но вовремя прикусил язык. Расположившись за спиной девушки и упираясь разведенными руками в столешницу по обе стороны от нее, он указал Пенелопе на то, что ему понравилось. – Как насчет этого успокаивающего, музыкального ежа? Он… милый. – И правда… очень милый. И очень-очень полезный, – щелкнув на кнопку «купить», Пенелопа снова обратилась к коллеге, чуть задрав голову кверху так, что ее волосы пощекотали ему подбородок. – Ты уже сделал свои покупки? – Нет. Совершенно забыл об этом. –Вот и зря! Я, кстати, решила в этом году и о себе подумать. Знаешь, купить что-то, о чем давно мечтала. И тебе бы советовала бы поступить так же, – вздрогнув от его усмешки, Пенелопа повернулась на стуле. Если бы Дерек оставался на прежнем месте, их положение по отношению друг к другу выглядело бы компроментирующе, но Морган отошел на полтора шага, – и ничего нет в этом смешного! – Я не смеюсь… просто в моем случае это пара-тройка месячных окладов. – Пустяки. По сравнению с… многим другим. Однажды для этого может попросту стать слишком поздно, а ты так и не порадовался. В чем тогда смысл? – Пенелопа нашла и удержала его бегающий взгляд. – Ты собираешься поговорить с Ридом? – С Ридом? – удивленно спросил Морган. Сложил руки на груди. Склонил голову набок, почему-то наблюдая за преломлением света в бусах Пенелопы. – Возможно. Позже. – Это не терпит отлагательств! Ты поступил с ним несправедливо, – нет, она не собиралась смягчать свой тон. Она смотрела с прямым укором, если не сказать с враждебностью и требовала покаяния. – Он, конечно, последнее время сам не свой, и просьбы у него странные, но обесчестить его желание помочь только потому, что его чувства выходят за рамки твоего понимания… Ты ведь не такой, Дерек? Скажи, что нет. Потому что иначе… иначе я. Сломаюсь. Вот и все. Сломаюсь, как этот компьютер, – ее жестикуляция неизменно предавала словам больший смысл и глубину. – С нами случилось так много плохого, мы как семья – мы ведь семья? – должны держаться друг друга, присматривать друг за другом и подхватывать друг друга, когда дорожка становится слишком скользкой. А вместо этого…вместо этого мы держим дистанцию и больно кусаемся, стоит кому-то подойти слишком близко. Как это прекратить? Укоренный Дерек склонился к девушке и взял ее лицо в свои широкие, шершавые ладони. Он пообещал, пускай и весьма расплывчато, что все исправит. Он обнял ее, чтобы скрыть свои настоящие эмоции. – Я злился, Гарсия. Ты не представляешь, какая злоба переполняла меня в эти бесконечные месяцы. Я лупил грушу в спортзале почем зря несколько часов, загонял себя на тренажерах, а по ночам разносил по кирпичикам те стены в доме, что не являются несущими. И все это только затем, чтобы дать выход злобе… а она все равно душила меня не меньше. Конечно, Гарсия понимала, что у Дерека были причины, любой, кто знал его достаточно близко, понимал это, но не понимала она другого: как его хваленый самоконтроль мог дать такую осечку. – Хочешь сказать, что в тебе ее больше нет? Я не верю в чудеса, Дерек. Больше не верю. У тебя и сейчас желваки ходят. – Она никуда не делась, малышка. Я просто учусь с ней жить. – Был у Хотча? – Давно стоило прийти, – язык у Моргана так и не повернулся спросить Спенсера, что привело его в церковь. Ровно то же чувство, что в родстве с совестью, не позволило ему поинтересоваться у Гарсии, о каких именно просьбах шла речь. – Слушай, Рид, тогда, в Ричмонде. Мне стоило быть посдержаннее. – Нет. Не стоило. – Спенсер остановился и повернулся к Дереку всем корпусом. Выражение его точеного лица оставалось нечитаемым. Нос покраснел от холода. Обветренные губы поджались. Он пребывал не в самом лучшем расположении духа. – И, пожалуйста, давай без оправданий. Ни твои, ни мои, ни чьи-либо еще, они уже никому не помогут. Сотрясут воздух только. Тогда в Ричмонде ты повел себя так, как считал нужным и сказал все, что считал необходимым озвучить. Это было твое право. И я отношусь к нему спокойно. В моем праве принять твои сожаления, но не более того. Мы не враги, но и хорошими друзьями нам уже не стать. – Спенс… – Я опаздываю, Дерек. Поболтаем как-нибудь потом. Спенсер продолжил путь в одиночку и не останавливался, пока не покинул территории Уэст Лоун и не достиг шоссе. Он не позволил себе обернуться, как бы ему этого не хотелось. Не думать о произошедшем не получалось. Слишком прочна была его связь с Морганом до последних дней, слишком тяжело было от нее отказываться. Слишком глупой грозила в итоге показаться смелость, с которой он заявил об автономности. – Вот ты и один, Спенсер, – сказал он сам себе, дергая ручку задней двери такси. – Кто бы мог подумать? – Куда? – спросил водитель, которого, судя по карточке, звали Дуглас Маккейн. Водитель, которому были до лампочки треволнения очередного пассажира. Спенсер растер горящие в огне щеки и назвал адрес. Ярко-желтая тойота тронулась с места и влилась в спешащий городской поток. Фредерик Вольски, польский эмигрант пятидесяти одного года от роду, разом со своей супругой и двумя детьми – семи и одиннадцати лет соответственно – проживал в одноэтажном доме без подвала и гаража на пересечении Честербрук-роуд и Вудман драйв, что к северу от Арлингтона. Его магазинчик «Vetus Sunt», то есть «Старые Вещи», влачил свое отнюдь не бедственное существование в пяти-семи километрах к юго-западу, по Олд-Доминион Драйв. Недавно Фредерик нанял заместителя и это несколько разгрузило его напряженный график. Фредерик был человеком сговорчивым, но жадным. Спенсер, следуя за хозяином через прихожую и гостиную, прямиком в кабинет, ожидал заключить не самую выгодную сделку. – Абсолютно незатейливая вещь, – начал Фредерик, предложив гостю садиться. Обратившись к бесчисленным полкам, он без труда нашел нужную ему картонную коробку. Фредерик страдал легкой формой обсессивно-компульсивного синдрома, который без должного успеха приписывали и Спенсеру. В его закромах царил образцовый порядок. У каждой вещи был свой номер и место. – Никаких тебе украшений, никаких гравировок. Стеклянная колба с песком! Футляр деревянный, потертый и ничуть не из дорогих пород. – Фредерик поставил коробку на стол и аккуратно вытащил часы, чтобы показать их потенциальному покупателю. Спенсер безмолвно согласился с характеристикой Фредерика. Абсолютно незатейливая вещь. В высоту песочные часы были не менее тридцати сантиметров. Весили около двухсот-трехсот граммов. Стекло колбы было сильно исцарапано как изнутри, так и снаружи. Корпус, а именно два деревянных поддона и две прямые, цилиндрические направляющие по бокам, когда-то густо покрытые лаком, имели непонятный окрас, перебегающий от темно-коричневого до рыжего. – Единственное, что придает этим часам шарма – это возраст. Не менее шестидесяти, скажу я вам. Не менее шестидесяти! – Почему они не в магазине? – От тебя ведь ничего не скроешь, верно? Мой друг, часики приглянулись одному кинорежиссеру, в качестве элемента декора для его новой картины. Он очень просил меня их отложить, внес несущественный залог и обещался забрать их не позднее, чем через неделю. Это было восемь дней назад. Спенсер не ответил улыбкой на улыбку. Эта история была ему знакома. – Внутри настоящий песок? Учти, это все что имеет значение. – О, да. В этом нет никаких сомнений. – Сколько ты за них хочешь, Фредерик? Фредерик Вольски назвал свою сумму. { Аарон вздрогнул, с шумом втягивая в легкие тяжелый, холодный воздух. Легкий ветер ерошил его волосы на макушке, невесомо обнимал за плечи, хлопал по щекам. Босыми стопами Аарон ощущал каждый камешек, каждый осколок бутылочного стекла и каждую травинку на разбитом, поблескивающем в свете далеких фонарей асфальте, но ему больше не было холодно. Вечер неизвестного дня догорал, кутая в неприветливые сумерки пригород, шумевший где-то позади. Аарон расправил плечи и взглянул в угрюмое, серое небо. Куда подевались звезды? У него осталось не так много возможностей посмотреть на них. Так почему бы им не показаться хотя бы на минуту? Одна минута. Капля в океане времени. Капля, которой он, судя по всему, не был достоин. Это несправедливо. Как же чертовски несправедливо! Ортус стоял неподалеку, хранил молчание, но Аарон все равно слышал его раздражающий, как жужжание мухи, голос у себя в голове. Ортус вещал о другом, возможно, о том, что справедливости в той ее форме, которую он привык искать при жизни здесь нет, для нее здешняя среда слишком кислая, но мозг все интерпретировал иначе. Аарон подумал, что нет смысла искать черную кошку в темной комнате, если ее там нет. Почти детская обида, подстрекаемая не угасавшей злобой, капитулировала, проглотив такое грубое объяснение как наживку. Не стоило и надеяться на что-то попитательнее в этой бесконечной долине. Ворчащее, нестабильное нечто, та самая многоликая ярость, пожиравшая его заживо, переползла в другой угол уже знакомой пустоты. Она готова напасть снова. В любой момент. По любому поводу. Ортус смотрел перед собой, сложив руки на щуплой груди. На его точеном лице было написано едва ли не благоговение, и Аарон перевел уставший взгляд на невзрачное одноэтажное здание на высоком, красного кирпича, фундаменте. Пустое, забытое, оно ревностно охраняло свои тайны. Только горельефы у основания крыши и над высокими, арочными окнами, ввалившимися в рассохшиеся наличники, («Как глаза у трупа», – подумал Аарон) намекали на былое величие этого места. Эта вылазка – далеко не первая в авторском маршруте Ортуса – имела ознакомительный или, скорее, натуралистический характер. Ортус старался привить ему те же чувства, что и Кайл Монтгомери в свое время. С той лишь разницей, что Ортусу, в силу его положения, действительно было, что показать. В начале, бродя за ним хвостиком по оставленным деревням, тематическим паркам с сомнительной репутацией, особнякам, заводам и железнодорожным станциям, куда больше никогда не придут поезда, а те, что остались в качестве стражей, будут еще долго ржаветь в колеях, Аарон вслушивался в мягкий голос, превращавший исторические лекции в удивительные истории. Это помогало отвлечься. Однако постепенно он потерял к ним всякий интерес. Потому что именно на отвлечение они и были нацелены. Его концентрация служила палкой в большом велосипедном колесе. И он хотел, чтобы так продолжалось как можно дольше. Надеялся ли он испытать Ортуса и его спутника на износ? Возможно. Был ли в этом смысл? Ответ не ясен. – Где мы на этот раз? – Нью-Бедфорд, Массачусетс, – спокойно ответил Ортус, спускаясь по грязным бетонным ступеням к запертой на железный засов двери. Они собирались проникнуть с тыла. Аарон спускался следом, щурясь от дискомфорта, которому нельзя было дать однозначного описания. Он не засел у него в голове и не блуждал по его телу неприкаянным импульсом. Это было ощущение, похожее на зуд в труднодоступном месте. За глазными яблоками, пожалуй. Нет. Промах. Или под ногтевыми пластинами. Очень близко, но все же не то. Между костями? И, наконец, в самое яблочко. Теперь можно забрать приз. – Перед тобой, Аарон, архитектурное сокровище Соединенных Штатов двадцатых годов прошлого столетия. Театр «Орфей». Когда-то здесь собирались полуторатысячные толпы богачей со всей Америки, а билеты приходилось буквально выцарапывать у множества бессовестных перекупщиков. В кассах заветных пропусков было не найти! Под сводами этой крыши сливки общества предавались излюбленному делу – обмусоливанию насущных проблем. А они у них были! И пока мужчины прикуривали одну сигару за другой, перебрасывались похабными шуточками да делились секретной биржевой информацией, женщины хвастались перед подругами и соперницами своими нарядами, мехами, украшениями, пропуская один-другой бокальчик игристого… Увеселительная программа была построена таким образом, что к минуте, когда это занятие начинало терять любую привлекательность, холодные закуски, как по мановению волшебной палочки, исчезали и раздавался третий звонок, приглашая собраться в главном и единственном зале. Устроиться поудобнее и обратить внимание на сцену, где под иссушающим светом ламп актеры примеряли на себя личности героев эпохи возрождения как маски... Ортус, невзирая на полумрак и сильное захламление, чувствовал себя вполне уверенно в хитросплетении коридоров и галерей, некогда увешанных бесценными образчиками именитых художников, а теперь щеголявших голыми стенами, с торчавшими тут и там ржавыми крюками. Аарона внезапно охватил азарт. Он ворвался теплым весенним ветром и приободрил его. Казалось, здесь по-прежнему теплилась жизнь, энергия столь светлая, что воздух, супротив своей природе, начинал фосфоресцировать. Прежде, чем шагнуть на зов Ортуса к массивным дверям и узреть сердце театра – его главный зал и сцену – Аарон заглянул в вытянутое, почти овальное помещение. Ряд окон, обращенных к востоку, когда-то наполнял эту комнату ровным, правильным, как говорят люди искусства, светом, не оставляя ни одного темного угла. Теперь стекла отсутствовали, а проемы были наглухо заколочены досками. – Иногда я все еще слышу звуки фортепьяно, – произнес Ортус задумчиво и продолжил, стоило спутнику обернуться. Аарон чувствовал это отчетливее – у него закололи кончики пальцев. Ему казалось, что он уже был здесь. Во всяком случае, видел эту комнату, а может быть и слышал об «Орфее» прежде. Воспоминание было скользким и вертким, почти прозрачным, и ему никак не удавалось за него ухватиться. – Я провел здесь череду добрых дней до того как повстречал Джеймса, а после вернулся снова. Согласно накладным из далеких шестидесятых, Вильгельм Трюмпер является последним без вести пропавшим владельцем «Орфея», некогда выкупившим его для реставрации. Но, – Ортус со вздохом искреннего сожаления провел раскрытой ладонью по шершавой стене, – не сложилось. И они бы рады от него избавиться. Построить на этом месте, скажем, ресторанчик быстрого питания или стоковый магазин, а может и бензоколонку – крупная развязка всего в одной миле отсюда. Однако из-за бумажной волокиты и необходимости обильных вливаний из бюджета мэрия до сих пор не имеет права на снос. Так говорят бумаги. Канцелярит! – Ортус цокнул языком и вернулся к двустворчатой, массивной двери. – Поверь мне, не в первый раз в истории театр оказался камнем преткновения и не впервой ему жить по новым законам! Зал поражал своим великолепием. Бесконечные ряды мягких кресел под углом утекали к широкой сцене; точно бакенбарды цеплялись к ней с обоих сторон богато украшенные резьбой ложи. Над головами от западной стены и до восточной изящной лентой тянулся бельэтаж, отороченный дубовыми, резными вставками, как кружевом. Лепнина со стен почти осыпалась, от подсвечников и канделябров остались одни кронштейны, сцена осиротела без декораций и традицонно-тяжелого, традиционно-красного занавеса, ощетинившись вздыбившимися от сырости половицами. Но это не могло, не смело отнять у театра его шарма, не смогло его обесчестить. Аарон, двигаясь вдоль главного прохода, то и дело касаясь изголовий кресел, исполненных из ценных пород дерева, достиг середины зала, а затем и оркестровой ямы. Обогнув ее, он по ступеням поднялся на сцену. Исполненный любопытства, заглянул за кулисы и закрыл глаза. Когда-то давно он едва не отказался от уже распланированной жизни ради театра, ради женщины, что вдвойне потешало его товарищей. Ради Хейли. – Напомни мне, кого она играла в той постановке? – Ортус с удобством устроился в партере, его глаза привычно сияли жаждой. – Офелию, – тихо проговорил Аарон, решая про себя, что эта роль, пожалуй, была Хейли не к лицу. Но он, будучи совсем юным кадетом академии ФБР – лучший студент на потоке, прибывший в бостонский институт естественных наук в рамках агитационной программы – увидел ее именно такой и потерял голову. Она была чудесна в том летящем, светло-голубом платье, пока расхаживала среди кресел, репетируя монологи. Выражение ее лица, ее голос, ее ладная фигурка, их короткая встреча и первый разговор поселили в его душе уверенность – она должна принадлежать ему. Следующим летом – он не мог ждать дольше – они схлестнулись снова. Аарон вернулся в Бостон с единственной целью и был намерен ее достичь. Снимал тщедушную, хило обставленную комнату в общежитии, истратив большую часть стипендиальных. Хейли Брук узнала галантного, но слишком настойчивого ухажера. Она была бы счастлива, растворись он в воздухе, но Аарон твердо решил испробовать себя в театральном мастерстве. Они вместе репетировали, часами отрабатывая шаг и слог, помогали с декорациями и костюмами, вместе вышли на сцену в день открытия сезона. Она – все та же Офелия, он – придворный паж в остроносых ботинках, которые, за счет небольшого каблука, громко цокали по настилу. Игра, соответствие образу и даже грим: все это давалось ему неплохо, но вот с текстом выходила беда. Хейли смеялась над ним, называла растяпой, но в какой-то момент оказалась невыносимо близко. В буквальном смысле на расстоянии поцелуя. И Аарон поцеловал. К сентябрю они стали активно обсуждаемой «сладкой парочкой». – Воистину любовь – самая масштабная из трагедий, – словно прочитав его мысли, изрек Ортус. – С начала времен она не дает нам покоя! – он указал куда-то наверх, на потолок и Аарон послушно запрокинул голову, попутно задаваясь очевидным вопросом. Любил ли когда-то Ортус? Если да, то кого? В овальном углублении на потолке, занимая центральную позицию, тонула в обрамлении узорчатых барельефов выцветшая во времени фреска, являя собой незнакомый Аарону библейский сюжет. По задумке творца внимание акцентировалось на длинноногой, дородной девушке с полной грудью, чьи светлые пряди разметал ветер. Она шла через небольшую поляну с плетеной корзинкой на сгибе локтя, разбрасывая вокруг себя некоторые семена, и из них тут же прорастали цветы. Сонма крохотных фиолетовых и светло-голубых бутонов распускалась как по волшебству, скрывая из виду щиколотки девушки. Цветы украшали ее волосы. Тысячи мелких лепестков кружили в воздухе, а чуть поодаль, сверху, за ней наблюдал ангел. Его пальцы замерли над струнами золотой арфы. – В моем понимании центральная фреска должна полностью отображать дух театра, заключенный в его названии. Глядя на это, я тону в недоразумении, но затем вспоминаю, что идея принадлежала дилетантам из французского клуба снайперов-любителей – некогда осевшим в этих краях диаспоры искусствоведов – и странным перестает казаться даже дикое смешение архитектурных стилей. Наследие полукровок, – Аарон пристально наблюдал за сменой эмоций, за позой Ортуса, неожиданно споткнувшегося о собственную мысль, и кончики его пальцев на руках снова онемели. Полукровка. Басстард, которого не жалуют в великом доме. «Октавия». Что-то связанное с морем. С морем? Аарон поморщился, чувство дежавю стало сильнее. Грехи. Здесь спрятаны грехи. – Французский клуб снайперов? – переспросил он, спускаясь со сцены. Ортус обворожительно улыбнулся, поправляя ворот рубашки и закинул одну ногу на другую. Пригласил Аарона составить ему компанию. Он наблюдал, и то, что он видел, ему не нравилось. Совсем. Азазель слишком усердствует. Душу начинает коротить изнутри, как оголенный провод. Порой сквозь нее становится видно окружающую их обстановку. К тому же, кто-то – Эреб – очевидно из кожи вон лезет, чтобы установить с ним контакт. Защита Зазеркалья слабеет, но как и сказала Абигейл: Блиц-Криг больше не его вариант. – Народ в те времена был практичнее некуда. Выгода, как нефть, качалась отовсюду, и «Орфей» тоже имел свою оборотную сторону. Он ублажал элиту, превозносил искусство над суетой, то и дело мелькал на первых разворотах газет, расписывавших в красках любое мало-мальское мероприятие – мне этих газет всегда с лихвой хватало – и в то же время отвечал запросам тлеющего предвоенным азартом тыла, воспылавшего только больше к памятному тридцать девятому году. В этих самых подвалах, пока матроны бездумно таращились на актеров в обтягивающих лосинах, шла сборка оружия, в основном винтовок и револьверов. Здесь же и обучали. Бронированное, кстати, стрельбище, расположенное в подвале, исполняло роль тренировочной базы. – Как в Куантико, – вставил Аарон, ни к кому, в сущности, не обращаясь. Он вспоминал о часах, проведенных в боевой стойке с табельным глоком наперевес. Запах пороха снова наполнил его ноздри. Пальцы ощущали тяжесть разгоряченного, чуть влажного от вспотевших ладоней, металла рукоятки. Он, не отдавая себе в этом отчета, перебирал пальцами, отсчитывая бороздки резьбы. Он снова почувствовал, как несуразные наушники сжимают его виски, и гулкий стон едва не сорвался с его губ. Ему приходилось кромсать свой и без того плотный график, чтобы втиснуть туда курирование практики доктора Рида. Спенсер. Он пришел с тем парнем. У того парня были амулеты. Он знал. – …абсолютному большинству невдомек, как много было сделано за этими стенами во имя великой цели свержения нацизма. Меня это-таки завораживает. Обостряет конфликт интересов, если ты понимаешь, о чем я. Аарон посмотрел себе под ноги. Шаркнул ногой, разгребая мусор. Ортус подумал, и от этой мысли ему стало не по себе: действительно ли хороший детектив болтается у него на крючке? Прямо под ними, на глубине порядка трех-четырех метров, находился погреб его сладчайших вин и самых горьких настоек. «Укрепленные подвалы, – размышлял Аарон, – особенность, присущая стратегическому объекту. Объекту, находящемуся в собственности. Объекту, на территории которого Ортус способен ориентироваться вслепую. Монолог о войне, о великой цели противостояния, выступал очевидно аллюзией на ситуацию, заложником которой он стал по собственной ошибке». Аарон с трудом отогнал мысль о Йозефе Менгеле, создателе евгеники как таковой, ставившего бесчеловечные эксперименты над заключенными концентрационного лагеря Аушвиц в Польше. Менгеле, будучи до мозга костей преданным третьему рейху и, в частности, Адольфу Гитлеру, посвятил себя поиску генетического ключа к созданию идеальной, исключительно арийской нации. Это его пугало, это воскрешало перед его мысленным взором образ Джеймса – Джеймс тоже искал ключ – а страх, как показывала практика, не бродит в числе хороших товарищей. – Подумай, насколько выигрышна такая тактика! Этот голос прозвучал у него за спиной или в его голове? Кому он принадлежал? Ощущение, знакомое по кошмарным снам из прошлой жизни обуяло его сознание. Нечто ужасное стоит за плечом. И никак нельзя спастись бегством. Ноги работают как поршни на максимальных оборотах; ты должен быть в километрах от ужасного нечто, но оно по-прежнему дышит в затылок. Аарон усилием воли вернул потерянную на миг концентрацию. Голос-фантом сейчас не имел значения. Значение имели Ортус и его особое место. Происходящее отнюдь не тянуло на случайность. Ортус либо заявляет о капитуляции, либо надеется на сотрудничество. – Так что же не так с этой фреской? – Ничего, кроме того, что она не имеет отношения к Библии. Перед нами чистый фольклор, легенда, согласно которой однажды ангел увидел прекрасную девушку с незабудками в волосах и полюбил ее. Любовь неземного существа к простой смертной никогда не приветствовалась в высших сферах, и, как итог, ангел был изгнан из Рая. Вернуться ему разрешалось только в том случае, если его возлюбленная рассадит незабудки по всему миру. Для тех времен задача была из разряда невыполнимых. Требовала много сил и времени. Девушка долго-долго путешествовала по разным землям и высаживала незабудки. Когда же эти цветы были распространены повсюду, девушка и ее любимый ангел предстали перед вратами Рая. Небесное руководство так поразилось самоотверженной любви девушки и ее трудам, что она была взята в Рай при жизни, – пауза, – бессмысленно и бесполезно, – «Едва ли», – подумал Аарон – но красиво, учитывая тот факт, что незабудки в самом деле один из самых неприхотливых видов. Первые мои слуги, – обыкновение Ортуса менять темы могло привести к несварению желудка, – как раз отсюда. После закрытия по случаю нерентабельности театр был продан местной табачной фабрике под склад готовой продукции. Подвалы, сменившие специализацию, теперь служили конвейерами, где шла фасовка и подготовка товара к последующей реализации. Я вернулся сюда в начале шестидесятого. Многие из завербованных мною, тогда были счастливы сбежать от реалий жестокого эксплуатирования. Крепкие, выносливые души, было жаль их терять. – Сменили одни кандалы на другие. – Я предлагаю хороший соцпакет! – воскликнул Ортус. – Да. Очевидно, да, – усмехнулся Аарон горько. Ортус поморщился, всматриваясь в оппонента. – Мои слова не мусор, как и мои обещания! Ты считаешь меня чудовищем, но не допускаешь и мысли о том, что во мне больше человеческого, чем в ком либо-другом из всех, кого ты знал с рождения. – Нет, Ортус, я не считаю тебя чудовищем. Во всяком случае, теперь это осталось в прошлом. Я считаю тебя психопатом с комплексом девиантных отклонений и опасно внушаемой натурой. – Аарон умолк на несколько мгновений, оставаясь на своих двоих. Энергия, бурлившая в нем требовала сохранения вертикального положения. Ортус склонил голову к плечу, улыбнулся уголком губ и сделал жест, приглашающий продолжить. Аарон продолжил. Он говорил, удивляясь тому, как легко слова складываются в предложения, и не отводил взгляда от лица Ортуса. Его эмоции сменяли друг друга как в калейдоскопе. Ортус закипал и сдавал себя с потрохами. – Понять тебя, охарактеризовать тебя, предугадать твой следующий шаг возможно только приблизительно. Ты закоренелый преступник. Ведомый, но с отработанным почерком и стилем, доведенным до автоматизма. Твоя виктимология уникальна. Она обширна и при этом не знает ни единого критерия. Пожалуй, твой случай стал бы исключительным в истории криминалистики, естественно, при условии, что тебя удалось бы поймать и удержать. Но вот, что ускользало от меня. Загвоздка не в том, какой густой кокон из тайн и загадок ты хочешь сплести для отвода глаз, а в том, какой поистине нерешаемой загадкой ты стал для самого себя. Крепкий фундамент под ногами, полученный тобою по праву рождения показался чем-то оскорбительным, не так ли? Конфликт юности пустил по нему трещины, а бунтарский дух зрелых лет, не уступивший места осознанности, довел дело до конца, уничтожив старые основы и воздвигнув новые. Современные. Твои. Полному расщеплению твоей личности поспособствовало появление помощника, вызвавшегося помочь с возведением других крепких стен. Осмелюсь предположить, что немалую роль в этом сыграл обострившийся стокгольмский синдром и не к месту проснувшееся чувство сыновьего долга. Смею предположить, две противоположности твоего «я» зачастую действовали без ведома друг друга, а встречаясь, приходили в бешенство. Ты перестал понимать себя. Перестал отдавать отчет в собственных действиях, запрограммированно полагая, что именно так, как говорит сообщник, и будет правильно. Поначалу новые привычки и стили поведения пугали, как вводила в заблуждение мешанина здешних архитектурных изысков. – Аарон снова взглянул на фреску. – Затем ты старался найти им объяснение. И здесь история повторяется. Каким еще может быть наследие полукровок? Уравновесить чаши весов оказалось не так-то просто. Совесть все чаще показывала острые зубы, но в конечном итоге ты устал отражать атаки и начал находить что-то хорошее в безразличии. Потому что это был выход. Потому что так было проще. Воспроизвести твои мысли мне не составит труда. «Дело зашло слишком далеко. Любая терапия теперь будет бесполезна. Джеймс знает, что делать». Однако, волшебная пилюля не подействовала. Старания не принесли результатов. Не приносят и теперь. Твои нервы расшатаны. Твое доверие подорвано. Обе твои субличности вышли на тропу войны, а наломанные, выражаясь буднично, дрова, сложенные аккуратными штабелями, вдруг начали валиться на голову. И я – одно из них. Остается еще пара-другая вопросов. Первый – почему мной все еще не растоплен камин? – И почему же, агент Хотчнер? – Ты остался в дураках. Демон оказался лгуном, а старая легенда – руководством к действию, инструкцией, которую ты не сумел или не захотел прочесть. Если хочешь знать, то мне нравятся оба варианта. Я еще не закончил! Он определенно дал лиха. Он определенно слетел с катушек. Ситуация рванула с места в карьер, а его страховка не выглядит надежно. Аарон решил, что закончить вот так, стоя, но не на коленях, исчезнуть, выполняя свою работу, не самый плохой из вариантов. Ортус стоял напротив, вытянутый и напряженный, как гитарная струна. Его глаза опасно блестели, а татуировки на руках, обращенных к противнику, пульсировали пурпурно-огненным светом. – Это место. «Орфей». Оно кажется мне смутно знакомым. Мне о нем рассказывали. Кто? При каких обстоятельствах? Хоть убей, не помню. Вероятно, кто-то еще, помимо Джеймса, порылся в моей памяти… Но я и сам пока еще на что-то гожусь. Оно отличается от других. Осведомленность обозначает привязанность. Здесь ты впервые заговорил со мной о любви. Значит, это место дает тебе чувство спокойствия и комфорта. Это твое убежище. Стратегический объект и, возможно, тайник, где припрятано самое сокровенное. Смею предположить: ты похоронил здесь свои лучшие воспоминания, самые светлые мысли, все то, что однажды сделало тебя изгнанником. К чему так рисковать? Я считаю, ты заявляешь о капитуляции. Я считаю, ты задумал заключить сделку. – Забавно, да? – Иронично, я бы сказал. И объяснимо. Учитывая историю наших отношений. Мы были близки. Ты скрывал меня, как любовника, а теперь, как любовника же, и ревнуешь. Но Ортус. Ты слегка подпортил мне жизнь. Не думаю, что мне захочется сотрудничать. – Сделка не обо мне, – фыркнул Ортус, вскидывая голову, что сделало его еще более похожим на загнанную лошадь. – Мне из этой передряги живым не выбраться. – Сожалею. – О, да, пошел ты, Аарон! То, что тебя ждет отнюдь не Божья милость. Но когда это случится, в Фейрмонте будет еще одна душа, о которой я прошу тебя позаботиться. Она будет в Эмпориуме, в хранилище, которым сейчас заведует Кайл Монтгомери, под его же опекой. Не оставляй ее неприкаянной, забери с собой. Это моя единственная просьба. Ортус растерял все свое бахвальство, выступая в непривычной, уничижительной роли просителя. Он потерял в росте и в весе и стал напоминать насмерть перепуганного подростка, который того и гляди напустит в брюки. Это могла быть игра. Вот только время для игр давно кончилось. – И кто она? Эта женщина? – Ее зовут Абигейл Роджерс. Мы уже говорили о ней прежде. Абигейл произвела меня на свет. – Она бессмертна. – Это решаемый вопрос. – Ортус прикусил язык, складывая руки на груди. – Так ты поможешь? – Есть способ меня заставить? Ортус слишком долго издевался над ним. Разве он не имеет права хотя бы на крохотный реванш? – Абигейл ни в чем не виновата! Она – безгреховное существо. Она заслуживает покоя. Она его выстрадала, поверь мне. – Я хочу вернуться в свою ячейку. – Аарон… – Я устал. Я должен подумать. Верни меня! } – Мы куда-то едем? – спросил Спенсер с порога номера. Кертис паковал последние вещи в аккуратную дорожную сумку. Часы показывали начало седьмого вечера. Канун Рождества. Вашингтон пребывал в предвкушении большого праздника. Сердце доктора Спенсера Рида обливалось кровью от несправедливости и тоски по чему-то, чему он сам затруднялся дать имя. Присев на край одной постели, Спенсер положил рядом с собой во всех отношениях бесценную коробку с песочными часами внутри. – Летим, – ответил Кертис, протягивая Спенсеру билет. Удивительно, но они еще были в кассах! – Нью-Бедфорд, Массачусетс. Ситуация развивается с умопомрачительной скоростью. Для нас. Для них могли пройти недели. По приезде времени на подготовку будет в обрез, но нас обеспечат всем необходимым. – Широко у вас расставлены сети. Что насчет оружия? Оно у нас? – У службы безопасности аэропорта могут возникнуть вопросы, так что ветвь мы получим в Массачусетсе, – застегнув молнию на сумке, Кертис подошел ближе к Спенсеру и всмотрелся в его лицо. – Я все-таки не понимаю, почему Эреб настаивает на тебе как на исполнителе. Если нет ничего проще, чем убить зверя, загнанного в клетку… почему? – Не настаивал бы он, настаивал бы я, – парировал Спенсер, вскинув подбородок. – Нет, я не справился бы и не справлюсь без твоей помощи впредь, но Вильгельм Трюмпер, эта тварь – моя ответственность. Он терроризировал близкого мне человека десятилетиями и продолжает издеваться над ним после смерти. Он лишил сна и покоя моего друга. Они оба члены моей семьи, а семья – все, что по итогу важно. Касались ли его слова Дерека Моргана? Вероятно, да. Но с вероятностью слишком низкой, чтобы служить константой. – Ты сейчас мне кое-кого напомнил. Но Спенсер, убить Вильгельма, ту сущность, которой он является, это не то же самое, что пристрелить субъекта вроде Венди Гарднер. – Разница не велика. Они все монстры. – Ты нашел часы? – Кертис сел рядом со Спенсером. Так близко, что их бока соприкоснулись. Вещь не оставила его равнодушным. – Хороший, подходящий экземпляр. – Напомни мне больше не связываться с поляками. Кертис повернулся, и на какую-то долю мгновения их лица оказались непозволительно близко друг от друга. Затаив дыхание, Кертис смотрел Спенсеру в глаза. Спенсер пытался шутить, но в нем не было ни грамма задора. Как не было и уже знакомого рецепторам Кертиса подозрения. Не было напряжения. Не было страха. Только грусть. Действуя по наитию, Кертис осторожно, почти невесомо коснулся теплой ладонью щеки Рида. Погладил несовершенную, немного колючую кожу. Спенсер вздрогнул, но не оказал сопротивления. Он закрыл глаза. Брови его подернулись, словно он испытал мимолетную боль. Склонил голову, от чего пальцы Кертиса, коснувшись мочки его уха, утонули в каскаде неровно отросших прядей. Кертис мягко привлек молодого мужчину к себе. – Тебе станет легче, – прошептал он, опуская подбородок на вихрастую макушку, – нужно еще немного продержаться. – Пока становится только хуже. Рейс 13-406 компании «Америкэн-Эйрлайнз» прибыл в региональный аэропорт Нью-Бедфорта в час двадцать восемь после полуночи. В самолете кормили на редкость отвратительно, поэтому, едва получив в вольное пользование арендованную митцубиси-аутлендер две тысячи восьмого года выпуска, партнеры озаботились крайне поздним ужином в близлежащей забегаловке. Круглосуточное кафе «Домик Уэнди», к востоку от шоссе, показался замечательным местечком чтобы взять передышку. – Останавливаться в мотеле или в гостинице нет смысла, – сказал Кертис с наслаждением вдыхая аромат свежесваренного кофе. Спенсер поглощал огромный сандвич с как следует прожаренной куриной грудкой. Его сладкий мокко был еще не готов, – нам еще предстоит покрыть пару десятков миль до пункта конечного назначения. Театр «Орфей», открытый для зрителя в 1912 году, что примечательно, через сутки после того, как потонул «Титаник», находится где-то в районе Фархейвен, между шестым и двести сороковым шоссе. Местечко давным-давно заброшено. Местные власти не раз порывались его снести, но один старый документ по-прежнему этого не позволяет. – Пакт о владении? – В самое яблочко. Думаю, не стоит уточнять, кому «Орфей» принадлежит? Герр Трюмпер выкупил его в шестидесятых годах прошлого столетия с целью реставрации и с тех пор не объявлялся. – Здание аварийное? – Стоит полагать, что да. – С Рождеством вас, парни! – воскликнула немолодая женщина, поравнявшись с их столиком. Она принесла остаточный заказ и в два счета разместила его на столешнице. Жилистая и высокая, она, по неясной причине, не вызывала доверия. Ее пальцы были тронуты артритом. От нее пахло чистящим средством и немного маслом, в котором и жарилась заказанная Кертисом картошка. – Страшно представить, какая нелегкая пригнала вас сюда в такой час! Меня зовут Уэнди, простите мою помощницу Сару. Она сегодня как сонная муха. – Вы очень любезны мэм, спасибо. – ответил Кертис. – Не о чем беспокоиться. Спенсер натянуто улыбнулся. – Не желаете попробовать наш десерт? – В следующий раз обязательно. – Хорошо. Тогда тут же вас и рассчитаю. Не поймите меня неправильно, на дворе смутные деньки! Двадцать два доллара и семьдесят центов! Примерно через час, на заправке, у станции для подкачки шин, случилась встреча, за которой Спенсеру было уготовлено наблюдать через зеркало заднего вида. Кертис покинул машину за десять минут до предполагаемого времени. Он стоял в неосвещенной зоне, в зоне, которая наверняка была «слепой» для камер видеонаблюдения и курил, собираясь взять что-то в торговом автомате после. Неизвестный в теплой куртке и джинсах появился из ниоткуда. Он перешагнул через насыпь, служившую отбойником по левому боку шоссе и спокойным шагом преодолел бетонированную площадку. Поздоровался с Кертисом за руку, оглядел машину, в которой дожидался Спенсер, перебросился с Кертисом парой фраз. Единожды его лицо осветили фары проезжающей мимо фуры. Он улыбался. Кертис отвечал ему с тем же радушием. Они были хорошо знакомы. При нем была небольшая сумка для гольфа, набитая отнюдь не спортивными принадлежностями. Передав сумку Кертису, неизвестный похлопал его по плечу и пожелал быть осторожным. Это Спенсер услышал четко – принес ветер. Для чистоты эксперимента Кертис дождался пока неизвестный уйдет, купил в автомате шоколадку и, перехватив сумку понадежнее, вернулся к машине. Забросил свою ношу, вместе со сладостями на заднее сидение, где и сидел Рид, снял с переднего колеса шланг, который, естественно, служил лишь реквизитом для только что данного спектакля и уселся за руль. – Холод собачий, – сказал он, добавляя мощности в печи. – Ну, что, двигаем? Спенсер откусил немного от шоколадки Сникерс. – Что в этой передачке? – конечно, он спросил лишь после того, как расстегнул молнию. – Лавр из супермаркета, швейные иглы – Аарон сказал, что подойдут любые, и мы решили не заморачиваться, – митсубиси уже выруливала на шоссе, – спички, свечи – черные, разумеется – упаковка перманентных маркеров. По сути нужен всего один, но в таких случаях они зачастую отказываются писать. К тому же состав их чернил обещает особую воспламеняемость. Банки со специальной краской для ловушки, кстати, с ней придется особенно повозиться. Малярные кисти, перчатки, набор отмычек, фонари… И особый презент от нашего старого друга. Спенсер изучил полуторалитровую стеклянную банку с язвенно-красной краской – таких в арсенале было две – и только после слов Кертиса о презенте, заметил среди прочего продолговатый предмет, завернутый в белую ткань. Ни дать ни взять кусочек Туринской плащаницы. Оливковая ветвь. Ветвь оказалась небольших размеров. Кривоватая, бесконечно старая – цветом она походила на человеческую кость, вынутую из древней могилы – но очень прочная. С одного конца она была мастерски заточена, что придавало ей схожесть с копьем. Наконечник был перемазан чем-то коричнево-бурым, намертво въевшимся в древесину. – Это кровь? Боже… – Самые сильные заклинания всегда делаются на крови, Спенсер. – Эреб сказал, что то, что сработает на сыне, сработает и на отце. Эта штука способна убить Хроноса? – Нас не должно это интересовать, – жестко отчеканил Кертис, что заставило Спенсера посмотреть в зеркало над приборной панелью. – Мы заключили сделку. Немыслимую. Нарушим уговор хоть на йоту… и будет плохо. Спенсер завернул ветвь в ткань и вернул ее в сумку, как и все остальное. Это и правда было немыслимо. Что он, черт-побери делает?! – В вашей… организации существует какая-то иерархия? Как она устроена? Люди обращаются к вам сами… или вы находите их так, как тебя обнаружил Коннор? На улицах? – По-разному, – улыбнулся Кертис, довольный налаженному контакту. Вести машину было сущим удовольствием. Ночные улочки Нью-Бедфорда были почти пусты. Его окоченевшие пальцы и ступни медленно отогревались. В машине приятно пахло. Спенсер на заднем сидении шуршал упаковкой шоколадки. Это ли не было лучшим местом во вселенной? – Интернет в этом деле служит великим подспорьем. Мы мониторим всякие форумы, соцсети, заглядываем в даркнет. Полицейские базы данных тоже хорошая штуковина. Эй, это если что не для протокола, ладно, агент? – Я не при исполнении и возможно пропущу это мимо ушей. – Хотелось бы! А еще желтушники нам помогают. Желтая, в смысле, пресса. Ими пренебрегают, но у них есть на что посмотреть. За годы работы был налажена связь с доверенными лицами, они-то и передают в так называемый штаб информацию о всех странных событиях или смертях, которые так или иначе не подпадают под полицейскую юрисдикцию. Сарафанное радио, кстати, также никто не отменял. А дальше уже дело практики. Сбор аналитической группы, смотр и обсуждение дела, рассредоточение обязанностей и выезд на место. – Спенсер слушал, откинувшись на спинку кресла. Перед его мысленным взором напуганной стаей носились обрывки воспоминаний. Совещания в конференц-зале и последующий анализ мнений в самолете Пенелопа называла крутым словечком «брейншторм», являющимся сленговым в сети. Аарон отнесся к этому со всей терпимостью. Внешне. Но команда знала, ему это понравилось. – Команды у нас небольшие. По два-три человека. Не только потому, что так гораздо легче соблюдать социальную дистанцию с представителями местного порядка и ФБР. Кадровый вопрос стоит остро, а наш народ частенько гибнет у баррикад. – У нас много общего. Ты основал этот… отдел? – Я его выбрал, после того как Коннор ввел меня в Орден. Отсебятина там всячески приветствуется. Спенсер улыбнулся, по-прежнему держа глаза закрытыми. – Кто ваш босс? Кто-то же этим всем управляет? – О, да. Босс – крупная шишка, но, бьюсь об заклад, ты никогда о нем не слышал. Имя Дин Винчестер тебе о чем-нибудь говорит? – Н-нет. – Да, я, собственно, его ни разу и не видел. В отличии от Коннора. Этот парень… О нем ходят легенды. – Кертис взял паузу, въезжая на мост. – Орден когда-то звался иначе. Орден Хранителей Знаний, вот. Но несколько лет назад, когда я еще плутал в своей невадской пустыне, случилась крупная заварушка. Дин потерял родного брата. И однажды волей одного человека оказался в Сан-Франциско. – Сан-Франциско, – повторил Спенсер, – вы напрямую связаны с Антоном Лавеем, верно? Я прочел все, что только можно было найти. Но разве здесь нет вопиющего разногласия? Церковь Лавея проповедует крайний индивидуализм и эгоизм, призывает к восстанию против человеческой духовности. Они называют себя носителями истинного зла и антиподом христианства. Сатанизм чистой воды, – Кертис заерзал на водительском кресле. Ему хотелось прервать Спенсера, но он решил, что будет лучше, если тот завершит свою мысль. – Орден же, как якобы дочернее предприятие Церкви, не просто имеет свою идеологию. Вы выступаете антиподом ей. – Так вот, какова твоя независимая оценка, да? Все, что ты сейчас назвал, имеет прямое отношение к современному сатанизму, выращенному на лжи и подражательстве. Подражательстве и Церкви Лавея в том числе. Поп-культура так еще скверна, друг мой, для нее нет запретных тематик. В то время как наша, моя истинная Церковь, проповедует сатанизм иного порядка. Испокон веков сатанистами, или служителями Люцифера, давай говорить начистоту, называли вовсе не тех, кто балуется жертвоприношениями, чинит всяческое зло во имя зла и рисует тут и там корявые пентаграммы, а тех, кто выступал против мнения духовенства. Божьей знати, объявившей мораторий на науку только потому, что та если не опровергала, то ставила под сомнения Божье дело и волю иже с ним. Знание, придя в народ, могло уничтожить их власть, лишить их покровительства. Повстанцы, заслуживавшие только смерти, заявили о себе громко, во всеуслышание, провозгласив себя армией Люцифера, однако, не выдержав конкуренции и всяческих гонений, были вынуждены уйти в подполье. Как и светоч, вселивший в них надежду, они были изгнаны. Люцифер с латыни – «несущий свет». Что же касается другого твоего вопроса, что вот-вот сорвется с языка, то я отвечу коротко. Быть согласным с папочкой, не значит быть согласным со всеми его детьми. – И часто шалят дети? – Спенсер смотрел в окно, на проносящиеся мимо спящие дома и общественные центры. Сказанное Кертисом вызывало у него реакцию, похожую на аллергическую. В носу снова защекотало, и он тут же проверил, не пошла ли кровь. Ему захотелось оказаться дома и больше никогда и мысленно не возвращаться к этой жуткой во всех отношениях истории. Он закончит дело ради Аарона и его бессмертной души, которая заслужила покой, а затем все. Отпустит. Постарается жить дальше. Жить как прежде. – Даже слишком часто, – в который раз взглянув на доктора Рида через зеркало заднего вида, Кертис прочистил горло, борясь с подступающей усмешкой. Усмешкой, что была бы из того же теста, что и поставившая его в неловкое положение при первой встрече в Лоуренсе. К сожалению, Кертис Джонс иногда был способен читать мысли. С мыслями Спенсера он был мягко говоря не согласен. Более того, с высоты своего опыта, он мог сказать, что они – абсурдны. Никогда не бывает «последнего» дела. Спросите Винчестеров.