Flash for me

Сердце бьётся всё чаще и чаще, И уж я говорю невпопад: — Я такой же, как вы, пропащий! Мне теперь не уйти назад. С. А. Есенин

      Дождь почти закончился, накрапывая редкими прохладными каплями с листьев и крыш. Лежбище, обозначенное Отелло как «должное понравиться тебе место», стелилось за западной частью леса плотной кирпично-ящичной мозаикой на месте выжранного истасканным камнем пастбища. Заржавелый, отбитый ветром водосток изредка поскрипывал, как живой, и плевался перемежающимися струйками воды под ноги. Отелло, от нечего делать меряясь ростом, прислонился к Греллю спиной и поднял голову: оказалось, водосток скрипел ещё и от того, что на него села ворона. Похожая на прокопченную, отполированную лунным светом головешку, она с недоверчивым любопытством поглядывала пустотой выжженных глазниц. — Ну, и что дальше? — состукивая с каблуков налипшую грязь, поторопил Грелль. — Почти пришли, — вскинулся зазевавшийся Отелло, заскочив на брусчатый тротуар, пошатался на торчащем из него выступе и, дёрнув Грелля за запястье, увлёк в петляющую кирпичным лабиринтом подворотню Бетнал-Грина.* От отсутствия в руках, под рукой, рядом, поблизости, где-нибудь вообще бензопилы, вросши уже по самые корни во всю глубину души, Грелля адски ломало. И нещадно глумливое наказание Уилла в виде ножниц, что он мысленно уже ни единожды пожелал однажды засунуть ему в недотраханный зад, никоим образом не могло ее заменить. По пути в подвал двухэтажного болезненно желтого дома с острой покатой крышей, куда вёл его Отелло, Грелль успел отпихнуть ногой оставленную у дверей трухлявую тележку, запустить в тут же рассаженное со стеклянным плачем окно первого этажа найденную на земле пустую баклагу, выворотить ржаво и дохло держащуюся на петлях дверь узкой калитки и швырнуть ее в разделённую галереей арку между двумя домами, и Отелло с шипяще-наморщенной и не способной сделать ровно ничего досадой успел заметить, что под той аркой валялось завернутое в затвердевшее от грязи рваньё существо. Руками укротителя, подорвавшего без возможности восстановления нервы, он, сжав, успокоил замахнувшуюся, оставалось только гадать куда, руку, мысленно умоляя, чтобы тот в довершение не заорал на всю улицу о стихийно нахлынувшем желании физической близости. С чувством далеко не выполненного долга Грелль, тяжело дыша не от усталости, но от взвинченного безвыходно гнева, рухнул на корточки и запалил смятую сигарету, стрельнутую по пути у какого-то разбойничьего вида паренька. Вот уж чудно. В таком-то квартале добыть у кого-то более или менее пригодную, для того чтобы прикоснуться к той, сигарету казалось немыслимым. Из стенного проема, ведущего на задний двор, слышался многоголосый экстатический гогот. — Вот мы и здесь, — Отелло с дурацкой манерностью оскалил улыбку и показал рукой на дом, точно бы вёл лекцию. — Прошу обратить внимание на название этого заведения — «Приют неприкаянных душ». Прямо-таки и хочется заметить, что у его хозяина неоднозначно сработало подсознание. — Это вполне расхожее название для трактиров! — хмыкнув, подкосил скептицизмом его порыв Грелль. — Ты что… в самом деле не знаешь про это место? — кругля горящие влажным волнением глаза, Отелло присел напротив. — Ха! Да кто ещё откуда носа не кажет! Когда-то давно в подвале этого дома квартировало одно из элитных обществ — группа католиков, сговоренных против господствующего англиканства. — Это здесь-то элитные? — окинув взглядом захолустные трущобы, перебил Грелль и с очертившей весь масштаб иронии улыбкой покачал головой. — Это сейчас здесь нищий район! — одержимый назревающим спором, ткнул в него острым пальцем Отелло. — А тогда в этом подвале было их тайное место сбора. Так вот, не смирившись с королевскими репрессиями, они, в последний раз собравшись, взорвали себя и живущих в доме людей, очевидно, вдохновившись приспешниками Гая Фокса. Погребённых и телами, и душами под развалинами, их так и не смогли освободить. Дом, как видишь, отстроили заново, и о трагедии быстро забыли, но им, что самое интересное, никогда, во веки вечные не избавиться от своего проклятья и не обрести другого пристанища. Люди их, естественно, не видят, но… — Что, что?.. Они до сих пор здесь?! — надломленный безотчетным осознанием Грелль выплюнул обжегшую губы сигарету и, наклонившись, едва не упав, схватил его за колено. — Именно так, мой дорогой, — Отелло, совершенно довольный, что его услышали, ответил глубоким кивком и тут же, видя безвозвратно растерявшее ехидство, защемленное побледневшими морщинками лицо Грелля, запретительно рассек ладонью воздух. — Нет, нет. Мы ничего сделать не можем. Им везде дорога заказана, о них давно и принципиально забыли. Истощились до слепых теней, не видят, не помнят, не чувствуют. Эх, сущее проклятье. А ты ещё жалуешься! Ну да ладно. Вскочив на ноги, жестом поманил Грелля к прошибающему носоглотку мочой, джином и блевотиной проёму, служащему единственным входом. Лихо шмыгнув туда, помог, позволив вцепиться в руку, спуститься не стесняющейся в выражениях леди, почему-то именно теперь решившей примерить сей образ. Скользкая лестница с выдавленными в камне ступенями горела раздувшими щеки жабами, зажавшими в беззубых громадных ртах факелы. Внизу, в табачно-пивном первоавгустовском задушье, уже засидевшиеся кутилы, верно, из ближайшего предместья, дымили трубками и перекидывались в карты. Грелль хаотично забегал глазами в поисках хотя бы чего-то похожего на упомянутые Отелло сущности. Пока что разглядеть было трудно: обнищавшая энергия, увы, ощущалась и в быстрее обычного устающих под очками глазах. Раньше он о них буквально забывал, теперь же — почти каждые пятнадцать минут руки тянулись снять, надеть, поправить. В дополнении к тошноте и отдающей в голову боли это было истинной мукой, доведённой порой до желания выцарапать себе глаза. Однако оставшимся видимым для людей Греллем, возможно, и Отелло тоже овладевала приятная запретная легкость. Это напоминало остринку притворной боли в сексе, ненадолго уводящую от прискучившей, долго и монотонно затянувшейся до обидного безобидной нежности. Пышнотелая веснушчатая официантка с закрученными в бараньи рога толстыми рыжими косами, в мягком свете настенных подсвечников блестящих от, как Грелль почему-то предположил — тоже бараньего, жира, проворно подскочила к ним. Румянец ее по степени пошлости прекрасно гармонировал с подчеркнувшими полувывалившуюся грудь рюшами платья. Окинув, вероятно, о чем-то быстро смекнувшим взглядом Грелля и халат Отелло, который тот, как специально, не удосужился снять, она с крайне довольным видом упомянула о комнатах, что сдаются наверху. — О, нет! Вы не о том подумали. Мы просто… — радостно поспешил уточнить Отелло, за что получил от обдавшего его отравляющим взглядом спутника тычок локтем в бок. — Мы просто отдохнуть зашли… Не в том смысле отдохнуть, а просто отдохнуть. Греллю ничего не оставалось, кроме как, шлепнув себя по лицу, закрыть ладонью глаза на этого неисправимого идиота, заставляющего каждый раз трястись мелкой дрожью от бурно взаимодействующего со взрывоопасным бешенством умудрившегося-таки прокрасться в позабыто распахнутый стык междусердья щекочущего ликования. Почему именно за это Грелль его любил? Ох, чёртов Отелло. — Будь добр, не веди себя как последний кретин. Ты привлекаешь внимание, — с намеренной в прах изничтожить нежностью, крепко стиснутой зубами, настоял он, по пути к столику взяв Отелло под руку с силой, присущей отнюдь не леди. — Это я-то привлекаю? Да кто мне это говорит! — решил было воспротивиться, но, вновь ошпаренный не предвещающим в этот раз отделаться малой кровью взглядом, примолк. Тотчас надумав отлучиться, заодно как бы тихомолком дать Греллю минутку остыть, свыкнуться да помыслить, вскинутым пальцем дал понять, что ненадолго, и удрал.       Отрицать то, что он возбуждает к себе самый, что ни на есть живой интерес, даже проигрывающий чувству животного голода, у мужской половины посетителей трактира, Греллю было бы лукавством. Словив на себе растекшийся в нахрапистом желании взгляд одного господина, похожего на викинга, прогулявшего честь и мужество, из подвыпившей изрядно компании батраков за соседним столиком, сопровожденный щелкнувшим о верхние зубы грязным, широким, с отросшей каемкой грязи ногтем, Грелль хмыкнул в усталом кокетстве и, положив ногу на ногу, сел вполоборота, позволив хмарящей поволоке опьяняющего с головой разврата смягчить дерзкие линии профиля. Ему было не привыкать. Он любил иной раз работать, что называется, под прикрытием. Не раз заставал разных мужчин в живых еще человеческих потребностях даже на пороге жизни и смерти. В элитных ресторанах и дешевых трактирах, в трущобах и роскошных поместьях — самобытный кураж он мог находить где угодно — увлекал за собой одержимого последним в жалкой жизни желанием, позволял вдоволь изойти слюной на молодое полуобнаженное тело, кому-то представляющееся господним ангелом, посланным в утешение, кому-то — испытующим напоследок демоном, а некоторым — впрочем, это их не разуверяло и ни в чем не убеждало, а кто-то даже принимал за пикантную ролевую игру — Грелль открывал себя сразу, привыкши искусно актёрствовать, исходил сам, не в силах терпеть, выжидал, пока кровь гулкими панихидными ударами колокола не прильёт к органам, изнывающим от тяжести, освобождения от которой больше никогда не наступит. Ненадолго погрузившись в легкое, сонливое раздумье, Грелль резко выпрямился и протер под очками глаза: в дымно-тенистых заволоках, дрогнувших огнями заплаканных свечей, у барной стойки мелькнула полупрозрачная, темная фигура, похожая на плотную тень. По очертаниям трудно было понять, но отдалённо напоминала человеческую. Другая, такая же темная и обезличенная. Вот и третья. Плавно скользящие между столиками, просачивающиеся сквозь людей, они совершенно ничего не видели, не реагируя ни друг на друга, ни на окружающий мир никак. Грелль, хоть и поджимающееся внизу живота сомнение запрещало провоцировать, попытался одну подманить. Тщетно. Ни взглядом, ни жестами в контакт войти было невозможно.       Испытав тошнящее омерзение к служащей туалетом пристройке, облезшая по стенам побелка которой пропиталась исключительно всеми телесными жидкостями и отходами, Отелло закатал рукава и принялся намывать в железном рукомойнике, что был для полного счастья с обжигающе ледяной водой, руки. Притронуться к чему-нибудь здесь было недопустимо, в противном случае риск подцепить холеру или чуму уступал возможности заразиться образом и смыслом жизни ребят, что сидели в зале, ибо заражаются им, что не подлежало сомнению, исключительно в таких туалетах. Пока он воевал самыми кончиками брезгливых пальцев со стержнем рукомойника, сердце незаметно обмякло, обездвижив ноги до ватного бессилия. Полотно ножа, ласково тронув кожу холодом металла, вжалось под горло. Дрогнув несмыкающимися челюстями, Отелло механично задрал голову. Из заплёванного, непонятно зачем повешенного здесь зеркала глядела сочащаяся назревшим, тяжко пыхтящим бычьим возбуждением, ободранная оспинами, заросшими рыжей щетиной, невозможно напоминающей лобковые волосы, рожа. Готовый вырваться вместе с накопившейся тошнотой крик или хотя бы стон застрял в горле тугим комком. — Смотри на себя, малыш. Не отводи глаз. Смотри, как сейчас изменится твоё лицо, когда ты почувствуешь меня в себе, — пахну́в джином, на самой низкой ноте пробулькал приглушённый рёв. Рука обрубочно короткими пальцами, надорвав брякнувшие на пол пуговицы халата, прихватила самое, по верхам отболевшее сердце, протиснулась под сведенные болезненной судорогой рёбра и, клешневыми щупаньями вслепую пожамкав тонкие мышцы живота, впихнула себя вместе с выворачивающим отвращением под брюки. В копчик упирался ещё один твёрдый обрубок. Отелло, с послушностью куклы таращась в зеркало, видел под стёклами очков свои выкаченные до потрескавшихся красными ручейками белков глаза да слышал, как раздраженно фыркает рожа, не в силах совладать с ремнём одной рукой. После рассекшего мяклую тишину стального чирка, без малейшего труда пронзившего хлюпкое мясо, фырканья замедлились, сменились хрипло недоумевающим, чуть жалостным стоном. Побледневшее на рожу тело, будто подчиняясь заданной последовательности, убрало, а затем выронило нож. Тяжело поднявшейся рукой попыталось что-то сделать с торчащими сбоку, под мясистым, покрытым рыжей шерстью, выступающим по-обезьяньи подбородком, ножницами, но их выдернули за него, и алая, почти аккуратная струйка весело брызнула в белёную стену, украсив ту колоритным узором абстрактного искусства. Оскалив щербатые, местами налезшие друг на друга клыки в табачной ржавчине и пузырящейся кровяной слюне, испустил бычьими ноздрями затухающие струи пара и с глухим звуком выпавшего из телеги мешка с песком рухнул ничком. Отелло, позабыв, как дышать и поворачиваться, ссутуливал в острые плечи мужественно вдохнутый и не выдохнутый обратно страх, глядел на Грелля, преспокойно любующегося из-за его головы своим отражением, зажавшего зубами кольца ножниц, с раскрытых лезвий которых в грязную железную, парой дней назад кем-то облёванную раковину капала кровь, да пышнее начесывающего хвост у макушки. — Чем чаще будешь для мужчины нежным, послушным ангелом, тем скорее он это прочувствует и станет использовать в своих интересах, — безмятежно рассудил он сам с собой и тут же, желчно дёрнув верхней губой, метнул на Отелло недовольный взгляд. — Ты без меня никуда сходить уже не можешь? Переборов секундное чувство прильнуть к нему и дать волю распоясавшей тело трясучке, Отелло замер дрожащими во всю радужку зрачками на гневно скрестившем руки на груди Грелле. — У… у тебя… тут… — совладав с не слушающейся в упор рукой, показал на шею и маниакально принялся ту ощупывать, всё ещё чувствуя подрезающий сердечные корни холод прижатого лезвия. Грелль, закатив глаза с усталостью сахарной леди, измученной скучным театральным действом, широко облизнул края вампирских губ, поперекатывал на языке попавшие на тот капли крови и гадливо сплюнул на занявшую собой почти весь туалет тушу. У крови всегда разный вкус. У этого был просто отвратительный. Разъедающе солёный, ударяющий в носоглотку аммиачной кислотой, будто кровь на девяносто процентов состояла из сухой эссенции морской соли и сгнивших внутренностей морских звёзд. — Вытрешь? — эффектным взмахом головы откинув назад роскошный, безупречно дополнивший картину относительно аккуратного и скромного убийства алый хвост, тяжелыми кровавыми брызгами рассыпавшийся по гибкой спине почти до самых колен, оттянул белоснежный воротник рубашки, который едва не достала медленно стекающая капля ярко-алой, артериальной крови. Отелло, сглотнув успокаивающий комок смирения, протянул старающуюся не робеть руку со сложенным белым платком и промокнул возбужденно перекатывающуюся под кожей сухожилиями шею. Внезапно взгляд застыл на торчащей из-под рыжей, косматой головы растопыренной ладони, на которой не хватало большого и безымянного пальца, а указательный был подрублен на одну фалангу и грубо, словно зашиваемый вручную, зарубцован иссиня-белым шрамом. Зажмурившись, точно бы ему привиделось, Отелло поправил очки и перевёл взгляд на ножницы, что Грелль, как приличная, аккуратная леди, а вовсе не кровожадный, анархирующий девиант из трущоб, споласкивал в рукомойнике, дабы, исполнив святой долг службы, чикнуть размотавшуюся пленку и, убравшись из гнусного, кроваво-дерьмового местечка, вернуться за столик и спокойно выпить. — А… это?.. так из…начально было, или?.. — заикаясь, он снова для пущей достоверности несколько раз переметнул взгляд с культей трупа на ножницы, находя очевидную взаимосвязь и надеясь, что не сходит с ума. Грелль, с саркастическим сочувствием опустив глаза, пихнул каблуком вялую, присоединенную к туловищу жирными, намекающими на шею складками башку, и рот его скривился унынием, как при взгляде на засохшее, побелевшее от времени собачье дерьмо. — Мало того, что не знает, где надо трогать, так ещё и нечем. Какая жалость, — сплюнув оставшееся на языке омерзение, сжал кулак, резким и нежданным движением вздёрнул большим пальцем голову Отелло за подбородок, будто совершенно не собирался понимать, почему тот стоял сам не свой. — Эй! Горя глазами вприщур, люто презирающими самовольно прокравшееся и затрепыхавшееся под горлом малодушие. — Ты жнец — совершенное воплощение смерти, крови, боли и всего самого дерьмового и гадкого трусливым ничтожествам-человечкам. Так какого же, мать твою, дьявола ты строишь из себя невинного новичка, чуть что, наложившего в штаны? Вошедши в раж, не позволяя ни себе, ни ему очувствоваться, однако взведёнными, как перед верным выстрелом, стараниями пытаясь не быть слишком грубым с ним, подтащил, такого же дрожащего, такого же пахнущего пакостью, кровью да смертью, еще не успевшего променять боязнь на тревожное смирение, к себе за плечи и, прижавшись крепче, самыми бёдрами к бёдрам, доконал уже наверняка обляпывающим непристойной кровью-помадой, крепким, долгим, глубоким поцелуем в губы. — Нет!.. что ты де… — задохнувшись не страхом, но спутавшей сбоящие чувства странной паникой, Отелло вытаращил потерявшие ориентир глаза, но Грелль уже толкнул его о грохнувшую железную раковину и продолжал наступать. — Что и требовалось доказать, мой пропащий дружок. Ты так же очень и очень нездоров, и придётся с этим смириться, — быстро, дружелюбно да с ласковым безрассудным спокойствием в сильно приподнятых бровях вынес он вердикт. Руки, продолжая стискивать силой, принуждающей к до непредставляемой крайности неадекватному, на грани с болью, плечи, вдавили в раковину, заставляя сесть на жесткий край. Глаза его догадливо улыбались глубокомысленным коварством, и это было вдвойне страшнее, чем видеть его истерящим и ругающимся. — Ты… ты… ты с ума сошёл? — раздавленный до однородной массы безвольных клеток, не находящий сил даже шевельнуться, не то что высвободиться, лепетал Отелло севшим, перекрытым подступающими сухими слезами голосом. — Ты что?!.. А... люди?.. — Ты можешь просто заткнуться и не дёргаться? — сверкнув строгим, мгновенно вынудившим обмереть в немом послушании взглядом, тихо выбесился Грелль и верным движением одной руки расстегнул его брюки; вторая рука продолжала на всякий случай держать за плечо. В его силе чувствовалась и защита, и доведённое до великолепного абсурда бунтующее безумство, и вряд ли когда-нибудь способное поддаться объяснению понимание. Он сосредоточенно, точно бы занимался чем-то совершенно отстранённым, смотрел в стену, не позволяя Отелло окончательно сгореть со стыда. Ещё мокрая, холодная ладонь, минуту назад державшая окровавленные ножницы, уму непостижимо как, но располагая к исключительному, внедрённому в подсознание доверию, сжала напрягшийся, тянущий ноющей, тяжелящей болью член. Отелло не понимал, что послужило причиной возбуждения: беспомощность и незавидное положение только что убитого мерзавца, что лежал (слава Богу, вниз лицом) буквально под ногами, или чересчур тесное прикосновение Грелля. Мысль о том, что в любую секунду в туалет могут зайти, несомненно, увидев истекающий кровью труп и его, усаженного с расстёгнутыми штанами на бортик шаткой раковины, холодила тысячами иголок вдоль позвоночника, что приятными судорогами проникали в каждую мышцу и бесконтрольно распалялись набухающим скопищем терзающих импульсов в паху. Он, проглатывая мычания, кусал до вмятин губы, зажимался, так и не способный принять собственный стыд, бестолково перебарывая собственную, неумолимо грозящую восторжествовать ненормальность, жмурился, не зная, куда деть глаза, выгибал спину, выворачивался вопреки любым усилиям сидеть спокойно и не громыхать проклятой, держащейся на честном слове раковиной. Обстановка, что даже с трудом нельзя было назвать комфортной, со всей зловонной, порочной духотой, залепленной морёными мухами, на самое ухо озвученная сопением прижавшегося щекой Грелля, разгоняла зарождающиеся в глубине спазмы мышц и только мощнее приводила в тонус раздражённые нервные окончания, вынуждая как можно быстрее выпустить из себя ни в коем случае не должную одержать победу тревогу. Проворной руке Грелля достаточно было всего нескольких медленных, плотно обхватывающих головку фрикций, чтобы довести до того апогея, когда страх, смешанный с колоссальным напряжением, переполнив низ живота, попросту не мог более удерживаться внутри. — Грелль… Я… не… могу… — сквозь дробящие скверную картинку перед глазами слёзы взмолился Отелло, не осознав, что посиневшими на узлистые костяшки пальцами вцепился в его жилет. — А я только того и жду, — со спокойной совестью выдохнул тот в невольно подставленную шею, участив ритмичные движения, и Отелло, болезненно всхлипнув в кульминационной стадии сводящего мышцы напряжения, излился напористой, резко и бурно освобождающей от тяжести застрявшего внутри испуга струёй. Грелль, подхихикивая с тихим уличающим в забавном грехе лукавством, наблюдал, как густое белёсое семя, продолжая изливаться короткими рывками, смешивается с натёкшей, ещё не успевшей просочиться в деревянные щели кровью. Окаченный волной сладостной легкости Отелло, заразившийся счастливым неизлечимым помешательством, привалился к его груди. Тело было горячим, до приятного бесстыдства раскрывшимся и очищенным ото всего, сковывающего и мешающего. — Спасибо… — единственное, что, соскользнув на обмяклые, опасно дрожащие ноги и промокнувшись зажатым в слабо поддающейся руке скомканным платком, смог додавить из себя он, ещё стесняющийся своего тяжёлого, шумного дыхания. От спермы, крови, помады, дурящего, как вино, розового масла, что пропитало и кожу, и одежду, и мысли (и было в нём определённо, ох, чёрт подери, что-то до одури церковное), уже нельзя было вытереться, как бы ни пытался. А он уже не пытался. — Немного легче стало… да… — В такие моменты лучше сразу избавиться, чем держать внутри, — безмятежно пожал плечами, нисколько не гордясь своей осведомлённостью и не смущаясь той, Грелль, споласкивая в умывальнике руки. Отелло, ещё одолеваемый послеоргазменным одурением, плохо понимал, от чего конкретно избавиться, но вряд ли только от возбуждения. — По себе знаю, — посмотрев на него, небрежно мотнув головой, отбросил щекочущие лоб несколько рваных кровавых прядей и, собравшись было идти да утащить за собой, мягко тронул подбородком лохматую макушку. — Надеюсь, хоть теперь ты расслабился и не будешь привлекать своим унылым видом внимание. Пошли напьёмся.       Крепкий портер колыхался в мутном стекле кружки плотно коричневой, что не проникал тусклый потолочный свет, почти чёрной, отчасти похожей на кровь жидкостью под белым пенистым слоем. Холодный, достаточно своеобразный для приятного запах и вкус жареных, даже несколько горелых орехов накруживал сонливый, с мятными нотками, дурман благородных шишечек хмеля и слегка сладил несброженным сахаром. Грелль почти превратился в хандрящего эстета, пока к носу, чуть ли не ткнув, не поднесли знатно смердящий пропитанными бараньим жиром дохлячьими потрохами кусок пирога. — Ну же, попробуй хоть кусочек… — с детской лаской взмолился Отелло. — Не ешь ничего, оттого и личную энергию теряешь. — Иди к чёрту, — не взятый на слабо Грелль скосил в сторону затошнившиеся глаза. — Еда здесь не менее дерьмовая, чем контингент. Порядочно высохшая девица со смуглой, дрябловатой, точно вяленой, кожей и заплетенными в две косы чёрными, пушистыми волосами, бережно придерживая растопыренными узлистыми пальцами старую лютню, уселась у барной стойки, щегольски закинула ногу на ногу и, сосредоточенно сдвинув чёрные брови, перебрала струны. Сначала благородно размеренный, мрачноватый голос ее тянул низкими, глубокими нотами, а лицо оставалось неподвижно напряженным в каждой, буквально просвечивающейся сквозь усталую, пергаментную кожу мышце. Но потом, вытянув высокую, пронзительную паузу, она будто ожила. Переливающаяся ручьистыми струнами песня понеслась быстрее, задорнее и, судя по манерной дерзости взгляда, игре губ и бровей девушки, наполнилась неприличным содержанием. Внимая ее эмоциям, музыке и голосу, Грелль почти не разбирал слов. Неожиданно поймав на себе лукаво прищурый взгляд певицы, Грелль повернулся к Отелло и, облокотившись на деревянную столешницу, полюбопытствовал: — О чём она поёт? — Про легендарного разбойника и его боевую подругу, — глотнув из стакана портера, Отелло с пресыщенным лицом махнул рукой и продолжил жевать, будто слышал эту песню уже не раз. Грелль едва удержался, чтобы припустившее во всю больную мочь сердце не выдало его, особенно перед таким стреляным воробушком, как Отелло. — Потерпевший немилость короля граф вынужден был оставить прежнюю жизнь и сбежать в леса, организовав ввиду якобы благородных целей шайку разбойников. Его возлюбленная, не в силах перенесть разлуку с ним, переодевается юношей и, вооружившись луком и мечом, самоотверженно бросается на поиски единственно милого ее не знающего покоя сердцу. Нелепого драматизма добавляет то, что, наконец отыскав его, она не раскрывается, а провоцирует сразиться друг с другом на мечах. После того, как результатом стала, так скажем, ничья, прохиндей уводит разгоряченную дракой и любовью красавицу к себе в логово и, представив собратьям, любит со всеми стилистическими фигурами трактирной романтики. Сюжет прост, от жизни и исторической действительности далек, но подвыпивший народ вводит в раж. Замершее в средоточии хмельного марева и вертящейся звоном струн и пивных кружек сутолоки лицо Грелля помрачила и унесла в глубь невнятных видений бледность. Повернув голову чуть вбок, он пусто и долго глядел в мельтешащий людьми и затворными, не отраженными в глазах жнеца ни ужасом, ни тревогой призраками угол зала у задёрнутого грязно-белой льняной занавеской окна. — Вряд ли он здесь… — сунув в рот остатки пирога, с обличающим довольством улыбнулся Отелло. — Да с чего бы ему здесь?.. — обмятый тёплой меланхолией Грелль медленно выдохнул в самозабвенную улыбку, но, моментально очнувшись, дернулся в его сторону. — Кто «он»? — Ясно, кто. Тот неуловимый проходимец-жнец, за которым ты бегаешь, — масленые от портера глаза Отелло блестели похабной таинственностью. Брови Грелля взметнули яростью выпустившей когти гарпии. — Что? Это я-то бегаю?! — ткнув большим пальцем себя в грудь, вспылил с ощерившимся внезапной ревностью оскалом. Ведь помнил, что этот мелкий, наглый, прожорливый плутишка под маской невинности поговаривал, будто давно с ним знаком. — Да с какой бы радости? Да… да с чего ты вообще взял, что я должен искать его здесь?! Как бы он Отелло ни доверял, понимал, что нужно быть крайне осторожным, если дело касается глубоко личных вопросов, но, стоило тем, допьяна напоенным чувствами, не наедине с собой озвученным, встать на повестку дня, усвоенные истины летели к чертям, а он тут же, позабыв обо всем, сдавал себя с поличным. — Да только слепой не заметит, — Отелло, бесповоротно озвери́в его своим спокойным голосом, робко, точно извиняясь, пожал плечами и уткнулся в кружку. — Что уж… Дело прошлое. Однако игры с ним — такая штука… Бегай-не бегай, играй-не играй, а, попавши однажды в шулерские руки его с твоим-то особенно пылающим сердцем да отвинченной головой, ежели захочет, не вырвешься, во всяком случае, прежним. Он-то, едва ли облизнувшись, и бровью не поведёт. Поверь, я знаю его больше твоего и взгляд его на чужие чувства прекрасно помню. Мм!.. Слыхал про Ганконера? — Какого… к чёрту… Ганконера? — переполняясь кипучей лавой, прошипел тот в псевдоневинные бегающие глазки. Эта мнимая забота неумолимо становилась истинным вероломством. — Ласковый злодей из терновых зарослей кельтского фольклора, холодный и расчетливый губитель невинных душ, — с бесстрастным знанием дела пояснил Отелло. — Являлся в облике прекрасного юноши, соблазнив очередную жертву, что оказывалась беззаветно в него влюблена и лишалась сна и покоя, больше никогда к ней не возвращался, ибо любовь ему неведома. Несчастная девушка была обречена на мучительные страдания, болезнь, тоску и, в конце концов, смерть. Грелль, упершись подбородком в сплетённые над кружкой пальцы, разомлел в ядовитой улыбке. — Браво! Самонадеянно отрицающий мистицизм и эмпирическое познание учёный, приверженец современных подходов, не склонивший голову перед гнетущим и зомбирующим тоталитаризмом Департамента, нацеленным на деградацию подчиненных, верит в Ганконера, — он со смехом пьяной безбожницы запрокинул голову и захлопал в ладоши. — Не верю, — нисколько не обидевшись, ответил Отелло. — Просто… Просто не знаю, с чем ещё можно сравнить. — Просто ревную, — с налёта подхватил мысль Грелль. Холодное злорадство сильнее обтачивало обращённое с вызовом лицо и студило голос. — Просто со мной его однажды утомило играть. — Ещё чего не хватало, — закатив глаза, прыснул тот на должную, наверное, задеть провокацию. И наверное, завывшая, как в предчувствии грозы завывает зверь, не ощутимая никем, не слышная и не видимая никому сторона сердца говорила, увы, о другом… Грелль ничего не ответил. Пристальный взгляд Отелло выводил из себя. — Что?! — растопырив пальцы, не выдержал. — Не думал, что шутки со вспыхивающими воспоминаниями — его рук дело? — ловкий прищур, подобно наведённому прицелу, ловил каждую, смятенно и запоздало вырвавшись, натыкающуюся на другую эмоцию. — Что?.. — Грелль зашевелил онемевшими губами и снова, как под оставленной на крайний случай самозащитой, взбеленился. — Что за бред ты говоришь?! Господи!.. Ему-то это зачем? — А затем, — с глубоким пониманием чего-то чрезвычайно серьезного покачав головой, Отелло пожевал нижнюю губу. — Как уже говорил, нет смысла затевать нечто подобное нашему руководству. А вот со стороны — тому, кто уже не первый раз пытается обесценить понятие души и смерти, за чем собственно оно и присматривает… Очень даже вероятно. Если вникнуть в логику его опытов с оживлением мертвецов, то вполне возможно, что ему может попробоваться действовать, что называется, с обеих сторон. — С обеих… Хм… — Грелль задумчиво потёр подбородок. Сложившиеся в одно целое предупреждения и догадки Отелло звучали подозрительно против Гробовщика, однако всецелого доверия не внушали и все больше казались притянутыми за уши. — Кто бы это ни был, нельзя просто так сидеть и ждать, пока пострадает ещё кто-нибудь. На минуту мысль о Роне обожгла губы гримасой ярости. — Нужно что-то делать! Этому негодяю не сойдут с рук его грязные делишки, — Грелль до боли в незаживших ногтях впился в колени зудящими от безоружной пустоты руками. — Ох, поунял бы ты свой пыл, дорогуша, — разлёгшись локтями на столе, Отелло опасливо всматривался в него из-за пустой запотевшей кружки, точно бы в буйно помешанного. — Сыздавна бунтарей, что, увы, оказывались в меньшинстве, не понимали и недолюбливали, знаешь ли… Грелль, махнув хвостом, чуть было не вскочил, но успел удержать себя. Грудь и плечи обмёрзли от обдавшего с головы до ног недоумения на грани с отнимающим воспрявшие было силы испугом. С какой бы стати и какого же черта Отелло вот сейчас идёт на попятную?!.. — Ты это сейчас к чему, прости? — с подхмелевшим недоумением поморгав заслезившимися от света густо наведёнными глазами, Грелль вперил в него, ухмыляющегося препротивно и с заметным сочувствием, уничтожающий на месте взгляд. — На что намекаешь? — Вовсе ни на что!.. — растерянно заверил тот и замотал лохматой головой. — Я лишь к тому, что твоя горячая решимость очень опасна. Восставать против могущественной и сбросившей со счетов какие-либо моральные принципы фигуры в одиночку — чистый абсурд. От всей души надеюсь, что ты не так смешон, чтобы полагать, будто его никто не покрывает. Я… я на твоей стороне — ты знаешь, но вряд ли в данном случае насилие можно победить тем же. Ты ничего не добьёшься и никого не спасёшь, если… — Погибну? — стукнув ладонью по столу, вспыхнул ликующим безумством Грелль так, что сидящие за соседними столиками повернулись к ним, и Отелло невольно ссутулился и стёк на краешек стула. Быстро опьяняющее, подобно крепкому, дешевому напитку, неистовство бросилось в голову в решительных попытках разорвать в клочья грязными, волосатыми пальцами держащее за горло прошлое, что сейчас вело равную-неравную борьбу с подлинным и бесценным естеством, и распалило кожу бесстыжим румянцем даже сквозь плотный слой пудры. — А знаешь, может, оно и к лучшему в таком случае… Нужно бороться до конца и надеяться только на свои силы. Никому ты не нужен, чёрт возьми, никто к тебе не придёт и не поможет, сколько бы ни ждал! Потому что всем плевать. Бороться нужно, пока ты есть… пока дышишь! Всеми правдами и неправдами хвататься за свою свободу, за существование, за любовь, за счастье. И никому нельзя позволять властвовать ни над твоим телом, ни над душой, — разогнанное алкоголем на мириады доменных искр сердце, намаявшись, вырвалось из-под контроля замешкавшегося разума. — После смерти ожидает покой? Праздная людская ложь… В борьбе — наша жизнь и спасение, ты будешь жить, только пока не опустишь руки. Поверь, я знаю, о чем говорю, Отелло. Выговорив — в некоторой степени — вразумительным, севшим от чувства голосом, он откинулся на спинку стула. Грудь высоко и медленно вздымалась, назойливые мысли в широко раскрытых глазах, померкая, тонули в продушенном табаком, пивом и бараньим жиром гомоне. Возникшая официантка с грязной, фальшиво смущенной улыбкой бережно поставила перед ним толстыми, до неприличия голыми руками высокий хрустальный бокал насыщенно бордового, как кровь, вина, что, ещё беспокойное от движения, омывало опасные шипы стебелька розы, томно клонящей через край свеженапоенную сладкой, душистой кровью головку. — Это вам, — радостно сообщила и тряхнула головой в обходительном полупоклоне. — От кого? — лениво повернувшись в сторону соседних столиков, без всякого интереса спросил Грелль. — Господин предпочёл остаться анонимным, — спрятав руки за спину, она нахально улыбнулась и оставила его. Болезненный желтый свет прокуренного шумного зала играл в хрупком хрустале и рубиновых переливах почти чёрного, грозящего своим строгим благородством напитка. Грелль со слабым любопытством коснулся кончиками пальцев венчика розы и не мог не заметить, что между тугих лепестков что-то аккуратно спрятано. Похоже на сложенную записку. С избитыми способами подбивать клинья он был уже знаком. Однако, повертев розу в пальцах, вдохнув удивительно густой, пьянящий, как оставшееся на языке пряное вишневое послевкусие, напоминающее Шато, аромат, осторожно вынул записку и развернул. Колыхнувшееся вино, коснувшись кроваво-красных губ, стекло по бледной напудренной коже тревожной каплей. Чуть не поперхнувшись, Грелль снова пробежал глазами лист: «Не нужно ничего делать, если не хочешь, чтобы кто-то ещё что-нибудь вспомнил». Подпись ниже гласила: «Господин, выключающий включающий балующийся вспышкой». Почерк аккуратный и без ошибок, однако в подписи был будто бы нарочно пропущен предлог. Сотворённое из пьяного гула чудовище взревело в голову оглушительной и мерзостной болью, точно детский плач. Оглядев записку со всех сторон, Грелль лихорадочно оглянулся: у дальнего столика, в душной горечи ночного пьянствующего шабаша, подобно просыпанному сквозь грязные занавески лунному крошеву, изящным и едва уловимым взмахом мелькнуло вытканное кисейным серебром полотно волос. — Отелло, — повернувшись, машинально позвал он и с раскрашивающей на отмершие куски растерянностью осознал, что тот куда-то улизнул. Как?.. Когда?.. Почему ничего не сказал? Сделав попытку разумно все воспринять, зажмурился и потёр виски. Стало только хуже. Восстающие из тяжкого хмельного сна минуты заволакивали глаза до солового головокружения. В отчаянной жажде выбраться хотя бы отсюда, пока ещё позволяло состояние, Грелль поднялся из-за стола, рефлекторно набросил на плечи плащ и, пошатываясь от ударившего в голову алкоголя и нарастающей тревоги, поспешил к выходу. Выскочив из духоты трактира в обдувающую прохладной свежестью ночь, запнулся о каким-то идиотом положенный прямо на пути булыжник и, пролетев около двух метров, рухнул на четвереньки, разодрав затянувшиеся ссадины на ладонях. Выругавшись сквозь зубы, он сорвал слабо держащую волосы ленту и, почти смеясь над собственной бестолковостью, натянул перчатки. Узкий лабиринт подворотни безвестно уводил в далекий, отчерченный от неба лилово-огненным сполохом зарницы лес, как безвестно, в сплетении жухлой травы и недавно смывшего пыль дождя уносило прочь мятущееся сознание. Смятая записка и роза зачем-то были по-прежнему сжаты в руке. Бежать можно было бесконечно и только выбиться из сил: никаких следов мелькнувшего лунной дымкой наваждения. Ничего, что дало бы надежду, маленький знак, одну лишь ниточку… А вдруг его и не было вовсе? Мысль задела блёклым выдохом, как незаметно потянувшаяся следом, но оставшаяся за спиной тень. Нет. Он должен идти вперёд. Бежать. Здесь и сейчас. Даже если. Не оглядываясь на прошлое и не дрожа перед возможным. Опершись локтями на колени, чтобы отдышаться, Грелль поднял глаза на треснувшее вдоль стекло заброшенной лачужки. Выпрямившись, с вялой безнадежностью посмотрел на ножницы и снова перевел взгляд в чёрнеющее безжизненной пустотой стекло. И потусклевшее, избытое усталостью лицо в рваных алых лохмах, медленно сморгнув, преобразилось пробужденной от гиблой летаргии силой. Влажнеющие морфиновым безрассудством глаза дерзко и настойчиво травили в зеркало яблочной гнильцой. В последний раз пройдясь беспокойной от неудержимой решимости рукой по грязным каштановым волосам, удобно разложил те по полуоголённым костлявым плечам. Лезвия тяжелых для ослабевшей руки ножниц, блеснув в мерклом, чахоточном свете живящим спасением, с глухим хрустом отсекли толстую прядь. К пересохшим бескровным смирением губам прилило тепло и вымучило истошно торжествующую над издыхающим в должной стать последней и мучительно долгой судороге прошлым улыбку. Невыносимо тонкие и почти не дрожащие пальцы с приливающей, как тепло, что становилось жаром, силой вжимались в колечки ножниц. Бессилие его не погибало и не сдавалось. Бесцеремонно развалившись на скрипучих половицах, оно росло, точно научилось регенерироваться. Храпело свиным рылом, капало на голую шею соплями и слюной, щерило кривые, зловонные клыки и хохотало над бесполезно и нелепо выпущенными обломанными коготками. Откромсанные волосы тяжелыми прядями падали в тёмно-мёртвую кучу, оставляя торчащие у шеи куцые клочки. И оставалось немного времени, чтобы, обнажив собранные по раскровляющим усердные пальцы крупицам резервы… Все. Подчистую. До самого-самого последнего, застрявшего в иссохшем горле вздоха… Встать. Вернувшись душой, телом и, похоже, рассудком в обмершую тишиной подворотню, уже не постепенным, гибким переходом, а сбоящей серией истеричных, бракованных кадров, Грелль в стремительном повороте метнулся на расколовшую до конца стекло белую дрожащую вспышку молнии. Рокот грозы, глухо рассвирепев за лесом, разразился и сотряс землю под ногами. Непонятно почему именно сейчас в голову стукнула мысль: если видения возникают не только у него, стало быть, в отличие от шипа смерти это… заразно? По теории Отелло это могло бы напоминать покадровую съёмку. Невысокий плетень, совсем рядом, что-то задело, будто бы перепрыгнувшая через него кошка. — Отелло… — недоверчиво, на перехваченном вдохе окликнул и застыл в полушаге навстречу заглохшему до прежнего помертвения шуму. — Кто здесь? Знак? Вострящий прихлынувшим к щекам остервенением, рванулся вперёд, злясь на никчёмное препятствие, вышиб ногой трухлявый плетень и помчался по просеянной сквозь низкую листву лунной крупе, что уводила извилистой каменистой дорожкой. Нет, он уже не был травленым котёнком, прижимающим уши от звуков грома. Доведённое до фанатичного азарта котячье естество манила за собой выпавшая из лунного клубка ниточка, манила без удержу, без саднящей открывшие второе дыхание лёгкие утомляемости. Завидев впереди небольшой протоптанный пустырь, служивший задним двором последнего дома, которым заканчивалась улица, постепенно спускаясь в пахнущую мокрой травой лощину, Грелль резко остановился. Сердце билось с панической частотой. Ошалело озираясь по сторонам, как загнанный в ловушку маньяк-убийца, выпрямив не ощущающие боли после долгого и быстрого бега колени, он приподнял и, продолжая удерживать — на чистом инстинкте — лишённую смысла и логики оборону, по-дурацки выставил вперёд руки с раскрытыми ножницами. Отделившаяся от стены дома тень с вороватой игривостью отступила в сторону леса и совсем пропала под отрезающей от небесного пожара чернотой навеса. Только не уходи. Больше никогда… Больше никогда не уходи! Суматошное, шумно трепещущее дыхание затихло до уподобленной молитвенному шёпоту тишины. — Ну вот и ты, моя любопытная до межрасовых чувств Психея, не прихватив с собой ни капли света. А оно, однако, и к лучшему… — с бархатным распевом удостоверился исполненный баюкающего спокойствия голос. — А я вот уж захандрил слегка без тебя. Такая, понимаешь ли, сегодня ночь… Тёплая, летняя ночь… Ранняя гроза, солнце благоденственно ко вспоротой земле и, уснув, готово принять восславления, а выпавшая на карте коса готова к первой жатве… Что сегодня умрёт, а что возродится? — О чем ты толкуешь? — на взводе выкрикнул Грелль, не двигаясь с места и не опуская пока ножниц. — Ах, правда… — искусно сотканным чёрными тенями призраком печального безумца прислонился спиной к стене и подставил луне, обожженной новой вспышкой грозы, бледнённое красивой печалью лицо. — Я думал, в последнее время ты многое… Прости. Это ничего. Скоро все поправится. Скоро. Он стоял, как выпряденный из коварных и таинственных сказок да вольной ночной прохлады Дон Жуан, и размышлял чудно́ и непонятно разгоряченному рассудку Грелля, будто сам с собой, глубоким и волнующим, как покойно текущая меж скал река, голосом с мягкими переливами низких и порой чуть стремящихся ввысь нот с придыханием в приятной, благородной манерности. — Ну же, — повернувшись полуприкрытым челкой и широкими полями цилиндра лицом, дружелюбно улыбнулся и шагнул вперёд, протягивая безоружные руки. — Бросай ты! В конце концов… — немного смутившись, почесал подбородок и в изящной растерянности развёл руками. — Не хотелось бы оказаться в неловком положении, подстрекнув прелестную леди сражаться в столь… кхм… неподобающей и неуютной обстановке. — Как видишь, кое-чьей милостью… — выровняв загнанное дыхание, Грелль потихоньку убрал ножницы и с яростной досадой усмехнулся. — Обезоружили! — Обезоружили? — с негромкой искренностью не понял Гробовщик. — Не думаю. Тебя обезоружить нельзя. Твоё оружие, знаешь, гораздо прочнее и глубже, и отнять его нельзя. Нет. Погладив воздух, будто неназойливо поманив к себе, прижал сложенные ладони к груди, тем в мареве седого света стал похож на скульптуру ангела. Грелль, напрягшись каждой мышцей, упирался ногами в зыбкую землю, заклиная лишь об одном — не исчезнуть самому, ведь если прошлое, гнусное, презираемое всем существом и почти овладевшее снова вторгнется, то на сей раз, почему-то казалось, заберёт навсегда. Всем телом, всеми мыслями он намертво врос, точно уже был в одном из кругов ада, в камни, в траву, в воздух, в него… От одного лишь голоса, уже совсем близкого, ощущаемого каждой клеткой, остро проникающего под кожу и в кровь, как маковый чад, воспалённые нервы обнаруживали что-то, кроме боли. И в небе снова начинался пожар. Вздымленное и разодранное до обгоревших клочьев вспоротого брюха, оно хотело упасть. — А собственно, что это я совсем заболтался и посмел отвлекать вас, моя прекрасная леди? — загадочно улыбнувшись из-под запутавшихся в волосах белых и огненных отсветов, признался Гробовщик и, под негодующий рокот набухающего неба открыв ладонями лицо, что смогло бы в этот миг превзойти то величием, выступил навстречу. — Полагаю, вас ждут, и я поступлю не очень вежливо, если увлеку вас своим обществом, поэтому… Я придумал весьма уважительную причину. Сердце обмирало и с каждым его приближением на неспешный шаг, выжимая последние капли жизни, исступленно ударялось в рёбра. Мерцнувшие в опожаренной темноте глаза посмотрели пристально, чтобы запомниться смазанной вспышкой зелёного света. Не отступая, но удерживая обмякающее тело, Грелль, так просто поддавшийся опасному искушению, отставил ногу назад, но ни поднять руки, ни выдавить хоть слово из приоткрывшегося рта не успел. Кончик языка с предвкушением облизнул вдохновлённую последним кадром, отщелкнутым и засвеченным особо ярким сполохом, улыбку. — Похитить вас.