Flash for me

Было душно от жгучего света, А взгляды его — как лучи. Я только вздрогнула: этот Может меня приручить. Наклонился — он что-то скажет… От лица отхлынула кровь. Пусть камнем надгробным ляжет На жизни моей любовь. Не любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый! И я не могу взлететь, А с детства была крылатой. Мне очи застит туман, Сливаются вещи и лица, И только красный тюльпан, Тюльпан у тебя в петлице. А. А. Ахматова

      Кровь, подобно жидкому, холодному дыму, текла по венам бессильными толчками. Морфий, что расслаблял и обезволивал, уже не справлялся. Естество, запертое, как во плоти фарфоровой куклы, металось и медленно тлело, не находя выхода недозволенному пламени. Тело без обожания, без почета и даже без милости трогали, хватали, сминали, как любую поддающуюся нажиму материю, переворачивали в подушку лицом, наваливались вдвое большей тяжестью, раздирая нежную кожу, вдалбливались в сухое, сжатое и противящееся даже под забвением наркотика нутро, долбили с тупой монотонностью толчков, на редкость неустанно. Обладатель не знал Грелля, не пытался узнать, гордился своим незнанием особенно привередливого и чувствительного юношеского тела. Речь уже даже не шла о боготворящих поцелуях и ласках, он никогда не пробовал хотя бы на малую толику расположить к себе по доброй воле тело, над которым всецело властвовал, упросить хотя бы немного, хотя бы на время, хотя бы обманчиво довериться и раскрыться. На протесты, что поначалу были явными, казалось, неукротимыми и опасными, отвечал, что его тело грязно, дефектно и омерзительно, оттого иного недостойно. Грелль, весь и полностью, от половых органов до высшей красоты, прихотливой и нежной, как редкий аромат изысканной розы, черты которой тонко проявила неистовая душа, давно и почти совершенно сжился, выцвел, выстыл и окостнел в насильно, детально и добросовестно определенном ему воплощении, не созданном для внимания и тепла. Когда существо наконец удовлетворилось, — а удовлетворялось оно всегда до отвала, впрок, не чувствуя вкуса, хотя огрубелой от рождения и бездушной плоти ощутить весь букет изысканных вкусов было не дано — Грелль, приподнявшись на руках, что теперь чувствовались тонкими, иссушенными стебельками цветов, кое-как повернулся на испачканной простыни к краю, хотя бы на несколько минут отстраниться от способного поглотить необъятной и зловещей тоской зрелища. После соития член хозяина сразу сдувался, но почему-то всегда не до конца и долго ещё напоминал старую, деформированную природой неровностями, хорошенько сопрелую в погребе картофелину. Долго глядевшие в тусклый свет свечного огарка глаза медленно застила дрожащая пелена. Одеревенелые мышцы лица шевельнулись дурной улыбкой. — Почему ты меня не видишь?.. — померзшие морфиновой стынью губы силились вытолкнуть слова. — Почему тебя больше нет рядом? Горячие слёзы, слепя неморгающие глаза, текли мерными, неспешными каплями. Он забыл, он не знал, когда последний раз кто-нибудь приходил на помощь, кто-нибудь приходил вообще, кто-нибудь видел его, видел по-настоящему, не отупелыми в равнодушии глазами тухлой рыбы. Подобный тёплому шёпоту ветерка, огладившего веточку цветущего вереска, тонко, едва ли уловимо проник смердящую свиными помоями духоту. Глухие стены комнаты, обрызганные влажным светом, истончились до стеклянного звона, растянулись и смягчились пространными очертаниями. Грелль почти ничего не видел, хотя не мог закрыть разъеденные ставшим невыносимо ярким, режущим светом глаза. — Если ты меня ещё любишь, почему ты… почему?.. — заполнившие горло слёзы лишили голоса. Последними резервами неугашенного естества, больно обжегши грани фарфоровых застенков, долгим немым криком не позволил нежно коснувшемуся щеки призраку исчезнуть и оставить его. — Что ты там бормочешь? — огрубевший мнимым господством и дешевым табаком голос без зазрения совести и даже сам того не заметив сокрушил всё, что бы значилось иллюзией последней надежды. Толстые пальцы, сгибались которые с каждым разом всё тяжелее, намотали найденную на подушке прядь волос под самый корень: чем она тоньше, тем больнее — пальцы это уже прознали. Почти вырвав, потянули с прежней тупостью собственнического инстинкта. Увидев последним кривую сардоническую улыбку, будто явственное и даже искусное удовлетворение от унижений теперь отражалось на лице благополучно пережившего ароморфоз существа, Грелль уже не мог проснуться.       Сомкнувшее ряды дремотных лепестков тело сияло мраморной бледностью в прозрачном пламени рассвета. Разметанные по чёрной подушке со всей роскошью кровавого безумия волосы не могли прикрыть тонкое, приподнятое, будто в кокетливой надменности, плечо. Шёлковая простынь, как случайно выплеснутые чернила, подчеркнувшая, вплоть до каждого изгиба, точеный силуэт да прихваченная расслабленными пальцами, норовила соскользнуть до пояса и обнажить мертвенно недвижную грудь. Чёрные стрелы ресниц спящей принцессы, не дрогнув от всколыхнувшего край простыни утреннего ветра, манили задеть губами. Не вздохнул, мечтательно, чуть шаловливо, словно вовсе и не спал, не отвернулся от тени прикосновения к бледнеющей прохладной свежестью впалой щеке, сглаженные уголки алых губ не шевельнулись смущенной улыбкой. Только ускользнувшая из слегка вдруг разжатых пальцев простынь бесстыдно оголила пропускающую рубиновые отсветы кожу. Огонь воспалённого неба молниеносно охватил его всего, но не жёг — покорившись, ласкал и благоговел, скользил по волосам, с пламенем которых не мог равняться, целовал алмазами искристых бликов ресницы, на которых вдруг завлажнели несколько слезинок, и, преклоненный пред своей властительницей, лежал на кромке простыни. Этим зрелищем можно было любоваться вечно. Поцелуй, лёгкий, как упавший на губы лилейный лепесток, что будил от крепкого сна скорее внедрённого в естество жнеца циркадного ритма, встревожил выписанные тонкой кистью линии губ, поймал начинающее помаленьку теплеть дыхание, ответившее ему, да потерялся не простывшим следом воспоминания в затрепетавшей груди.       Здание Департамента было закупоренным стеклянным аквариумом, стерилизованным и мерно циркулируемым кислородом, насильно раскрывающим осточертевшие, намертво вшитые жабры, тесными и идеально и тоскливо равномерными стенками клетки, красным диодом означающими запрет на размах незаметно подрезанных крыльев, поглотившей рыбой-роботом, эндогенные процессы механического организма которой были неукротимо запущены стандантизировать до куцей пронумерованной гладкости, с частотой радиоволны выжигать на стадии зародыша любые чувства, форматировать записи того, что живо или когда-то было живым. Но Грелль давно зарубил на носу: здесь нужно всеми зубами выгрызать своё право на существование, иначе оно незамедлительно будет взято под сомнение. Здесь наложен строгий запрет на сбор человеческих душ неудачниками. Он опоздал на тринадцать минут, но было плевать, вчерашняя встреча с Уиллом не шла из головы. Грелль подозревал, что тот к нему давно неровно дышит, да только показать то словом ли, делом ли было бы для начальника Отдела высшей степенью унижения. То, как он себя повёл вчера, совсем на него непохоже — трудно было не почувствовать. Если Уилл найдёт его сегодня, вряд ли оставит в покое. Но ведь и Греллю было что скрывать, как бы органично эксцентричность и непредсказуемость ни вжились в его сущность вопреки всем правилам. Как бы давно попирающая предназначение жнеца анархия, пронизывая каждый его манёвр, не вынуждала Уилла смириться, он всегда видел всё, даже то, что вовсе не следует. Торопливо прошагав от лифта до холла, Грелль увидел рябой затылок Рона около контроллера. Мальчик-лето, мальчик-ветер, нечаянно выпачканный звёздной пылью, тронутый на ромашково-шалую голову улыбкой канарейкового солнца. Отчего-то вдруг Греллю захотелось, ускорив шаг, напрыгнуть на него сзади, или пощекотать, или просто, просияв счастливым чувством умиротворения, удержать как что-то, ещё живое здесь. Рон опасливо посторонился, и Грелль почти с разбега стукнул запястьем о загоревшееся сенсором стекло. «Уровень личной энергии — девяносто один процент. Уровень допустимый» — отчеканил робот холодящие кровь цифры. — Чтоб тебя!.. — задыхаясь, Грелль с силой сбросил руку. Что же в самом деле с ним происходит? — Напрасно ты так напрягаешься, — хмыкнул Рон, тихо опешив от его реакции, и приложил к сенсору запястье: на самом верху монитора загорелись зелёные буквы: «Уровень личной энергии — сто процентов. Уровень превосходный». — Я вообще эту штуку всерьёз не воспринимаю. — Да уж, тебе-то хорошо говорить! — оскалился Грелль и нервно скрестил руки на груди. Наверное, легко жить, когда тебя не преследуют кошмары, само слово которых раньше не могло и тревожить ни память, ни сознание, и вдруг… Почему?! Железное прикосновение клешней секатора, обжегшее холодом даже сквозь одежду, оставило без ответа вспыхнувшие чередой вопросы, притушило, заставило сникнуть, сжаться, остыть каждым участком тела, вплоть до того, что был растревожен тенью желанного поцелуя мгновением на излете до пробуждения. Оборотившись, Грелль столкнулся со взглядом, затягивающим в ледяную бездну, обличившим вдруг постыдную беспомощность Алой Смерти. Рон, чуть отставив ногу назад, будто замерший в полуотступлении, виновато улыбнулся одновременно и Уиллу, и Греллю и пожал плечами.       Звонок волнующим, слегка дребезжащим гудом пробудил, казалось, уснувшую в тихой размеренной трескотне приборов лабораторию. Отелло заметно встревожился, неосторожным взмахом руки задел долго регулируемое зеркальце микроскопа и с опасливой неохотой нажал на кнопку. Красный светодиод датчика открывания двери загорелся зелёным, и бронированный замок, протяжно пропищав, с лязгом отпёрся. — Ох, это ты!.. — с вырвавшимся облегчением воскликнул возникший из-за мутнёного стекла открытой дверцы вытяжного шкафа Отелло и запустил суетную руку в растрепанные, в тёплом свете отливающие зеленцой волосы. — Да кто к тебе ещё зайдёт? — входя со сложенными на груди руками, Грелль угрюмо покосился на кроличью клетку, расположенную у самого входа в лабораторию, точно для того, чтобы любой вошедший ощутил себя оказавшимся в виварии. — Спросить хотел кое о чем, — стараясь выглядеть естественно, он сел на стул, которого метнувшийся к столу Отелло приглашающе коснулся ладонью. — Тебя Уилл случайно не вызывал на днях? — Пожалуй, вызывал пару раз, — тот, пробежав продолговатую лампу над головой непринужденным или просто наспех на то настроенным взглядом, развёл руками. — Я не о том, — Грелль с изящной расслабленностью положил ногу на ногу и оперся локтем о спинку стула. Он не забыл, что хотел начать издалека. — Ты не замечал ли часом, что он какой-то… Какой-то несколько странный в последнее время? — Это Уилл-то странный? Сморозил! Вот уж в ком-в ком и можно распознать странность, но точно не в нем! — Отелло в верной себе маниакальной резкости дёрнулся и шкрябнул короткими ногтями столешницу, тут же, передразнивая его приглушённый голос, ткнул в грудь Греллю указательным пальцем. — Давай-ка, ближе к делу, дорогуша. Не люблю, когда ты ходишь вокруг да около. — Хорошо… — сквозь зубы процедил Грелль, собираясь с мыслями. Щиплющая ноздри дезраствором лаборатория, за бронированной дверью тишина которой уютно булькала травянистым содержимым в фитореакторе да копошилась кроличьими и мышиными лапками в устланных тонким слоем соломы клетках, располагала к разговору. Болтовня Отелло немного успокаивала, и почему-то он надеялся, знал, что тот не оттолкнёт… Отведя взгляд да перетирая пальцами воздух, начал, как что-то, не имеющее большого значения: — Не доводилось ли тебе случайно знавать что-нибудь о… Воспоминаниях? Нет, нет, я не о тех, что записаны на пленку, — о тех, которых будто бы и не было… Долго не было. Никогда не было. И вдруг… — Аа, так ты тоже с этой проблемой? — перебив на полуслове, неожиданно понял и обрадовался Отелло и, вскочив, метнулся к выключателю. — Серьезно? — с изрядным недоумением, стараясь не повышать голос, тот облокотился обеими руками на стол, но Отелло будто бы вовсе не волновала его реакция. Почти зверея от того, что его не слушают, Грелль вскинул глаза на моргнувшую лампу. — Эй! Что ты творишь?! — Тихо, тихо. Долго объяснять. Я тебе завтра все расскажу, если успею проявить. Просто ты мне как раз напомнил об одной важной вещи. — Отелло, в полном спокойствии отгородившись от него бьющим через край воодушевлением, приглушил свет и выволок из-за ширмы фотоаппарат на штативе. — Теперь не дергайся, сиди там на месте! Мне нельзя, чтобы что-то постороннее попало в объектив. Грелль, претерпевая разрывающее его бешенство, замер и даже машинально подтянул под себя ноги, пока белая вспышка не озарила комнату. — Вот и готово! Да. Сказать по правде, меня давненько это озадачило. Я про воспоминания, о которых ты толкуешь, — убирая фотоаппарат обратно, Отелло не потерял нить разговора. — Есть несколько историй, прояснивших мой интерес, знаешь… Как вспышка проясняет мрак. Откинувшись на подоконник, он задумчиво, немного даже меланхолично всмотрелся в пустоту и, сощурившись, лукаво улыбнулся Греллю в ответ на его настороженное замешательство. Сей перфоманс явно должен был что-то означать. — Как думаешь, куда деваются с пленки исчезнувшие в человеческой памяти воспоминания? — подозрительно улыбаясь, уставился он на Грелля заблестевшими больно загадочным коварством глазами. — Исчезают тоже? — бездумно предположил тот, хотя на людей сейчас было наплевать. — А вот и нет! — соскочив с подоконника, Отелло упёрся в стол и, подтянувшись на руках, приник к скривившемуся в недоуменно-злой гримасе Греллю, буквально нос к носу. — Плёнка человеческих воспоминаний никуда не девается. Часто просматриваемые в собственной памяти события — это лишь фотографии. Воспоминания, которые всегда перед глазами. Фотографии, как сделанные из бумаги и краски, имеют свойство выцветать и всё же портиться, вряд ли их можно назвать вечными, согласись? А вот забытые воспоминания — это проявленные кадры, только по-прежнему хранящиеся на пленке, — негативы. Плёнка при должном хранении ничуть не выцветает, не повреждается, просто каждый кадр ждёт своего часа. Годами, десятилетиями… Правда! — Так, так, так!.. — замахав руками, Грелль сильнее взлохматил его волосы, запротестовав, пока не поздно, против угрожающего сумасшествие. — Каким чертом здесь фотографии и негативы?! Не вижу взаимосвязи. Отелло терпеливо молчал, давая шанс попробовать догадаться самому. — И тем не менее… — нахмурившись, Грелль, однако, попытался вникнуть в его сравнение. — Как тогда они, эти негативы, могут сами по себе проявиться? — Конечно, не сами, — Отелло невозмутимо принялся резать на тарелке вынутую из герметичного пакета булочку. — Их (в том-то и дело!) проявляет та самая вспышка — отзеркаленное эмоциональное потрясение либо деталь его, аналогичное тому, что крепко запечатлело часть воспоминания на кадре, который в свою очередь, как бы законсервировав, бережно хранит инстинкт самозащиты. Проявленные без вспышки кадры — что мы о них знаем? Качество их может пострадать. Отсюда и пляши. — Благодарю. Сейчас совсем что-то не до еды, — вздохнув, Грелль отодвинул вежливо придвинутую ему тарелку с половиной булочки. — Также на скорость проявления могут повлиять и другие факторы: возраст, здоровье, сам по себе эмоциональный диапазон, национальность, возможно, религиозные взгляды и другие, о которых могут быть лишь предположения, — торопливо жуя, продолжил Отелло, словно пытался увести от пойманной мысли. — Национальность! — выхватил Грелль, спешно промотав что-то в памяти, и щелкнул пальцами: его вдруг осенило. Низко наклонившись к столу, почти коснувшись волосами пола, с вороватой осторожностью понизил голос. — А вот ты, например, ни разу не задумывался, кем был раньше? — Но… Разве мы не все в нашем отделении британцы? — Отелло, удивившись, лишь слегка вздернул бровь. Его счастливая беспечность всё больше казалась наигранной и выводила из себя, однако не умоляла доверия. — Забавная аналогия с фотовспышкой, не правда ли? Просто я не придумал ничего, что бы столь конкретно объясняло суть этих воспоминаний, что угасают и возвращаются урывками. Надеюсь, однажды мои старания оценят… — И назовут это «Эффект Отелло», — Грелль, передразнивая его, с деланым смущением потупил глаза и потёр руки. — Ну… Пожалуй, я бы не скромничал, — мечтательно глянув в потолок, возгордился тот. — Слушай сюда. Мне это уже порядком надоело. Ты не задумывался, что с этим проклятым Департаментом не так? Что происходит с ребятами из отделов? А эта чёртова машина, что каждый день измеряет энергию… — последние слова он с ненавистью вышипел в озверевший оскал. — Так вот, что тебя так беспокоит… — Отелло, жестом попросив не дёргаться и продолжать, подошёл к одной из клеток и вытащил достаточно упитанную белую крысу, что настороженно водила просунутым сквозь решетку розовым носом. — Сказал бы я, что контроллер — обычная формальность, не имеющая отношения к индивидуальной природе жнеца, которую никак нельзя умалить, да вряд ли ты меня услышишь. — Да?! Вот только этой «формальностью» больно одержимо высшее руководство! — отпарировал Грелль со злорадной улыбкой. — Задача его — искоренить в нас любые чувства, которые способны помешать работе. — Опасно помешать… Понимаешь? — отмолчавшись, он со зловещей отчётливостью, почти по буквам произнёс слово «опасно». — Как думаешь, что может быть со жнецами, которые стали опасными для руководства? Отелло, сочувственно посмеиваясь над его собственно придуманной безумной теорией, кормил с руки остатками булочки крысу. — Неужто забыл Эрика и Алана? — Грелль, мучительно прикрыв глаза, припомнил наводящую ужас, сопровождённую тревожным, знаменующим проецируемый на каждого конец механическим грохотом красную надпись в самом низу монитора «Уровень личной энергии — восемь процентов. Уровень критический». Все видели, все понимали, все холодели от ужаса. Зябко дрогнув на вдохе, он прикусил губу и, помрачневший, покачал головой. — Что если не было никакого шипа? Мы ведь ничего и не видели, а только знаем со слов руководства, нам запретили знать правду. Они просто стали не угодны, слабы и бесполезны, потому что… потому что полюбили друг друга. Нам запрещено любить, нам запрещено всё, что когда-то было в нас человеческое… И их просто утилизировали. — Ох, дорогой, бросил бы накручивать ты себя! — Отелло ободряюще пощекотал его за колени. — По-твоему, у руководства больше нет других забот! А несчастные случаи — это, увы, не редкость при нашей работе, сам понимаешь… Что до твоего интереса к недопустимому — это нормально, но воспринимай всё проще, не стоит пытаться так тщательно проникнуть в основы нашего мироздания: только себя растревожишь да запутаешь, а на деле ничего не поймёшь. Знаешь, индуистская концепция майи вообще говорит о том, что объективная реальность — не более чем метафизическая иллюзия, бред. Кто знает, как оно на самом деле… — Да кто бы мне это говорил, — сжимая кулаки, почти прорычал Грелль, поражаясь его попытке более чем бездарного сейчас гаерства. — И я так и недорассказал о своих историях! — и снова ловко и упрямо тот ушёл от темы. — Вернее, даже и не начинал. Так вот. Случай на окраине Хэмпшира. Мужчина тридцати четырёх лет убил свою жену. — Думал, что убил… — педантичная строгость на лице Отелло сменилась бесовским ехидством. — Преступление он совершил в сильном алкогольном опьянении. Избив её до полусмерти, отвёз в лес и закопал. Прошло два года, как эта роковая ночь совершенно пропала из его памяти, однако жена выжила, и его, само собой, отправили под суд. Правда, на суде он совершенно искренне отрицал свою сопричастность и не понимал напрямую указывающих на него доказательств, но его поведение сочли обыкновенным фарсом. Итак, спустя два года, в тюрьме ему попалась в руки книга, не могу воспроизвести точно ее название, но какой-то совершенно невинный сборник сказок. Так пролистнув его, он забился в истерике, точно буйнопомешанный, вспоминая ночь преступления вплоть до каждой минуты, его даже вынуждены были закрыть в отдельной камере на время — это была та самая книга, которую в тот вечер читала его жена. Ревностно протараторив, Отелло неглубоко вдохнул и, переведя взгляд на предвзято хмыкнувшего Грелля, с более яростной убедительностью продолжил: — Ещё один случай. Йоркшир. Шайка подвыпивших деревенских грабителей проникла в дом, осознав, что красть особо нечего, со злости убили хозяйку прямо на глазах ее десятилетней дочери. Девочка точно также забыла этот роковой день и только спустя шесть лет вспомнила… Да, да, милый мой Грелль, все до мелочей вспомнила, ведь мерзавцы связали ее и заставили наблюдать, — Отелло приблизился к покривившемуся в нарочной скуке лицу с кровожадным прищуром и медленно облизал маленькие пухлявые губы. — А знаешь почему? Потому что ее приемный, так сказать, брат насвистывал какой-то военный марш, и в точности его насвистывал один из убийц в тот день. Отелло, проникнутый энтузиазмом собственного открытия, вскакивал, внезапно приближался к нему, наваливаясь на стол, запрыгивал на стул ногами, приседал, будто имитируя обезьянью походку. Грелль сидел, тоскливо подперев щеку рукой, и бесцветно поглядывал то на целиком залезшую в тарелку крысу, то на поймавшее белый свет диодной лампы зеркальце микроскопа, изредка округляя глаза в показном удивлении. — Это все замечательно, — занервничал он наконец от его болтовни. — Вот только какое отношение мы имеем к людям? — Риторический вопрос! — умостившись со скрещенными ногами на стуле, грустно рассмеялся, будто не способный доискаться до вечной истины, Отелло и вскинул палец. — Вот уж действительно. А если серьезно, мне кажется, вам с Уиллом надо просто больше спать. Присмиренный свирепым взглядом, он втянул голову в плечи и сдвинулся на краешек стула. — Да я не про то… Спать не вместе, а просто, — пугливо, да будучи все равно не в силах удержаться, приподнял руку и ощупал кончиками пальцев густо замазанные косметикой мешки под глазами. — Ты сам не свой в последнее время — трудно не заметить… — Ещё один бесплатный советчик! — Грелль воспалённо мотнул головой. Все эти штампованно-бездушные советы доводили до белого каления, как ничто другое. — А я серьезно, — Отелло без шутки в голосе подышал на очки, протер их краем халата и, надев, вгляделся в лицо с серьезностью доктора. — Бессонница ослабляет организм, растормаживает многие его психические функции, в том числе и память, которая в конце концов перестаёт быть способна удерживать в себе какие-то недопустимые отрезки жизни, и те проявляют себя вопреки твоей воле. А ты думал, почему подвергавшихся пыткам лишали сна? Задумчиво поглядев в узкую полоску вечера между пластинками опущенных жалюзи, он вдруг умолк и тоскливо принялся отстукивать пальцами по столу ритм мигающей красным лампочки на фитореакторе. — Всё вспомнят, всё расскажут… — пробормотал апатичным голосом. — Даже то, чего бы не хотели. Собравшая с тарелки крошки крыса, хрустко подтачивала угол папки на столе. Потерянный в череде противоречивых, оставшихся без ответа вопросов Грелль не обращал на Отелло внимания, а безучастно пощипывал ногтями губы, вперив взгляд в отблеск лампы на наливном полу. То, о чем, возможно, поведал ему Уилл, не вызывало особого интереса. Вряд ли простой эксперт, витиевато уходя от ответа, мог знать что-то об их прошлом, явно как и об устройстве прижизненных воспоминаний жнецов и секретном хранении якобы обрезанных (Грелль, однако, сам того не желая, все больше хотел узнать о том, что раньше бы счёл безосновательным детским бредом) плёнок: в это руководство не допускало посвящаться никому. Но Отелло, этот маленький, одержимый прохвост, никак не был похож на смиренно прогнувшегося под гнетущей системой, и не было ничего, что, потревожив его любопытство, осталось бы непрощупанным. В лукавых и постоянно горящих глазёнках никогда не туманилось отупело-смиренное «так надо, значит…» Что, собственно говоря, и стало поводом своеобразно выражаемой симпатии Грелля к нему. Порой, ощутив некое, обозначенное в невычищенных чувствах фразой «не к кому больше идти», он шёл именно к Отелло, и, хотя занудный, в то же время неизъяснимым образом успокаивающий трёп иногда злил, Грелль мог быть с ним искренним. — Кстати! — шумно встрепенулся Отелло, будто вырвав — о чем говорили его алчно загоревшиеся под круглыми линзами очков глаза — из памяти что-то, только-только прояснённое последними словами. Бережно посадив невозмутимую крысу на плечо, он рванулся к сейфовому шкафу. — Чуть не забыл… Во время голода эвакуированную миссионерами из Ирландии группу детей перевезли на остров, в благотворную, считай, для них обстановку, подальше от мирских несчастий и взрослых забот. — На остров, где они никогда не повзрослеют, — с прохладной иронией подхватил Грелль. — На Мадейру, под покровительство монастыря, — серьёзным тоном продолжил Отелло, потянувшись со стула к самой верхней полке. — Всё бы хорошо, уют нового пристанища и климат острова их вроде бы восстановил, да только вот один мальчик… Слепой от рождения. Прошло десять лет с тех пор, как их спасли, и в тот день ему исполнилось всего четырнадцать. — В день, когда он вспомнил?.. — с невольным трепетом перебил Грелль, не сводя с Отелло напряжённых глаз. — Именно. Господи, это ж особенно интересный случай! За некоторое время до… настоятель начал оказывать ему двусмысленные знаки внимания, так вот в день своего рождения, прямо до утренней мессы, он что-то вспомнил… — Отелло, задыхаясь от лезущих наперёд слов мыслей, точно сам ещё не до конца во всём разобрался, листал толстую неподписанную папку. — Он говорил, что видит своё прошлое, и оно… Оно будто бы ужасно… Судя по его эмоциям! Хотя до этого вообще говорил мало и… До чего же всё-таки странно. Видит, понимаешь?! Как человек, лишенный с рождения этого чувства, мог его осознать?! А я, впрочем, сам до сих пор в толк не возьму. Трудно было разобрать, что конкретно он видел, но, возможно, тактильный контакт, если так можно выражаться, осветил в нем ужасные картины иссохшей деревни и облепленных жужжащими мухами трупов родителей, да!.. Он шептал, что солнце больно жжёт кожу, что у него совсем пересохло во рту, что чувствует, какая горячая земля и что она больше не пахнет ни травой, ни цветами, и потом… Потом увидел. — Ох… — Отелло, смятенный и раздираемый на части свежими догадками, бессильно плюхнулся на стул. — Может, его прошлое, что и стало страхом, кошмаром в некотором роде, осветившим утраченное воспоминание спустя десять лет, просто персонифицировалось как огромный, кровожадный тролль, или компания фей, которые пришли забрать своего подменыша, или… — Или просто насилие, став для него психологической травмой, пробудило забытую, — с укоряющим его бессмысленно усложнённый идиотизм, не переставший быть таковым, сарказмом перехватил мысль Грелль. — Я бы так не сказал. Настоятель был вполне аккуратен с ним, учитывая его физиологические и… в некотором роде психические особенности, кроме того, предлагал ему своё покровительство и обеспечение в дальнейшем. О чём ты, Грелль?! В его национальной природе заложено ничем не вытравляемое желание выжить. Найдя в себе силы не разувериться и не сломаться в течение десяти лет, вряд ли бы он так легко решился на последнюю глупость. Согласись, в подобном ему положении выбор был бы невелик, а будущее — не особо различимо. Вот уж в прямом смысле слова, — Отелло, озадачившись другой мыслью, скривил циничную улыбку. — Тем более мальчик сам по себе не отличался целомудрием и в монастыре жаждал познать явно не Господа. — Отелло!.. — безнадежно простонал Грелль и обрушил голову на стол. — Я искренне надеюсь, что ты не на самом деле такой наивный. — У меня сохранилась его посмертная фотография. Взглянешь? — Посмертная? — прищурив один глаз, Грелль недоверчиво перевернул ладонь. — Точно. Рано утром он изрезал себя опасной бритвой, — тот с достоинством исследователя вручил ему фотографию. — Странный и болезненный способ самоубийства. Причём явно не запланированный, вот что! Хотя трудно было угадать, какие из его действий запланированные, какие — нет… Изрезаны были руки, живот, лицо, горло — почти всё. В последовательности к большему расположению вен! И как он, будучи слепым, это только мог сообразить? Умирал медленно. Он будто бы… Будто бы нарочно не искал легкой смерти. Украдкой вставал даже вопрос о его канонизации, но… Сам понимаешь, "дурных" не отпевают и по большому одолжению да стыду кладут, пока не видно, в позорном уголке*. А в прессе ещё сфабриковали его намерения, придали им какой-то религиозный подтекст или что-то вроде того, эх… Люди в своём тщеславии смешны. О сладострастном настоятеле, естественно, никто не заикнулся. Знамо дело. Кому и зачем надо? Грелль боле не слышал его. Каждой долей мозга умертвив прежнее, на грани с едковатой иронией равнодушие, гордость, выдержку, словно бы и вовсе — собственную натуру, он холодел и стекленел глазами, тонкие линии лица, даже во время волнения остающиеся выразительными, темнели и плавились, как кропотливо и недолговечно вылепленные воском. Кончики пальцев с мученическим терпением сжимали края фотографии до гнущихся и ломающихся ногтей. — Отелло… — не подняв глаз, захрипел страшно, противно самому себе, как-то по-бабьи одичало. — Ты серьезно не узнаешь его? — Да кого там можно узнать? От лица почти ничего не сталось! — сейчас его резкие восклицания, яростно напирающие на порывы глупого отрешенного восторга, отзывались игольчатой болью в висках, и Грелль, поморщившись, поправил одной рукой очки. — Ну да брось! Неужели ты-то станешь падать в обморок при виде изувеченного трупа? Отелло что-то скрывал — сомнений не было. Возможно, не по своей воле. Только кому от этого легче? — Послушай, Отелло, — глубоким вздохом нормализовав и голос, и рассудок, Грелль трезво посмотрел ему в глаза и упёрся пальцем в узел полуразвязанного галстука, собираясь спрашивать тихо, прямо и внятно. — Ты… Ещё кому-то показывал эту фотографию? — Нет… — Отелло, припаянный требовательным взглядом к стулу, растерянно, но честно тряхнул худыми плечами. — Меня никто не спрашивал о воспоминаниях, кроме тебя и Уилла. — Показывал Уиллу! — жадно распахнув глаза и стукнув по столу ладонью, оборвал его Грелль сиплым от смятения голосом. — Нет, нет. Он не захотел слушать мои истории. Ему… вообще не интересно меня слушать, в отличие от тебя, — невинно, с тихой грустью признался Отелло. — Её немедленно нужно уничтожить, — безоговорочно распорядился Грелль. Задев плечом грузно пошатнувшийся микроскоп, схватил с подоконника удачно попавшиеся под руку спички и запалил легко поддавшийся огню бумажный край. — Эй! С ума сошёл?! Пожарная сигнализация сработает! — Отелло, навалившись на стол, попытался вырвать, но Грелль больно шлепнул его по рукам. Не дрогнув ни единым мускулом на лице, пережимая голыми пальцами огонь, алчно лизнувший белые, теперь постепенно отливающие копотными переливами края, Грелль с нервической дотошностью разрывал фотографию на маленькие, почти равные кусочки, усыпающие колени и пол. Его самого разрывало изнутри, колотило крупной дрожью, обнаруживало и нещадно раскорчевывало последние, что доселе оставались защищены от эндогенного воздействия, чувствительные к боли участки, но лицо выдавало это лишь долгой морщинкой, невзначай полоснувшей под раскосмаченной челкой. Дверной датчик, с которого он несколько секунд не сводил настороженных глаз, загорелся красным, и недоумение встревоженной гудением звонка лаборатории озвучил обоюдный вопросительный вдох. — К тебе кто-то должен зайти? — ощетинившись и машинально хватаясь за бензопилу, лихорадочным шёпотом выговорил Грелль и чуть было не метнулся к двери. — Ко мне никто… не должен был зайти? — оторопелыми губами пролепетал Отелло почему-то с вопросом и, зажав в кулаке лежащую на столе прядь алых волос, собрался соскользнуть со стула на пол, уползти за шкаф или вовсе исчезнуть. — Не дёргайся никуда! Сиди! Отпертая с нажатия кнопки дверь тяжело отворилась. Отмерив степенным шагом переднюю часть лаборатории, Уилл брошенным коротко, но явственно на них обоих, а затем на крысиные клетки взглядом выказал всю, будто заранее приготовленную и заботливо отложенную, порцию аккуратной, тактичной и оттого ещё более противной брезгливости. Он опирался на секатор, как на трость, как бы для большего контраста своего достоинства и вынужденно окружившей атмосферы, но Греллю было совсем не до веселья. С чего бы вдруг он зашёл? Не вызвал к себе, а пришёл сам! Следил? Подслушивал? — Сатклифф, что это вы тут делаете? — поймав зеркальными стёклами очков белый свет лампы, он обратил льдящий повелением взгляд к Греллю. Голос был многозначительный, не скрывающий какого-то страшного, иезуитски игривого скептицизма. — Тебя жду, Уилли, — ни секундой не растерявшись, Грелль подскочил к нему и, обласкав сладкой улыбкой, легонько коснулся плечом. По-хозяйски надев на него плащ, что Грелль повесил у входа, Уилл подёрнул бровями, в чём выразилась исключительная гадливость, и принюхался: — Что это у вас тут горит? — Я… — застенчиво потупив и снова подняв на него глаза, тот облизнул верхнюю губу. — Разве ты не чувствуешь?.. — Приберись, — пропустивший мимо взгляд Грелля, тихим отравительным приказом бросил он Отелло, что нервными пальцами наглаживал крысу. Зарожденный из немощного писка ультразвука пронзительный вой сирены потопил не успевшие обрасти словесной тканью мысли. Сила звука слепыми рывками выдирала хлипко завинченные штоки форменных, почти сжившихся с телом античувств, сдирала наживо нашитый на оголенное мясо защитный слой, растянув до кровяных трещин барабанные перепонки, ухитрялось проникнуть в успокоенный репрессорами мозг. — Какого… чёрта… сейчас?! — впиваясь в губы зубами, в которых пронзающей болью ощущался каждый нерв, Грелль упал на колени и, не отнимая ладоней от ушей, впился раздирающими ногтями в кожу головы. — Наверное, учебная тревога… — в совершенной растерянности огляделся Уилл, болезненно морща лоб. По-боевому зажав под мышкой секатор, он распахнул дверь, перекрикивая сирену: — Выходите на улицу! Я пойду, скажу, чтобы перезапустили систему оповещения! Жестом приказав заткнувшему пальцами уши Отелло выходить, с заметной боязнью подхватил скукожившегося на полу, но успевшего дотянуться до неотъемлемой и проклинаемой им теперь косы Грелля на руки и, шепнув на ухо торопливое «жди меня на улице», отнёс к чёрному входу, затем почти бегом метнулся по коридору в отдел технического обслуживания.