Aedd Caerme

      Лагерь вокруг оживал — костры потрескивали, бросая тёплые отблески на палатки, а эльфы тихо переговаривались, их голоса на Старшей речи сливались с шорохом ветра в ветвях. Воздух был пропитан запахом дыма, трав и крови, что всё ещё витал после боя.       Ева держалась чуть позади, её красная рубашка висела свободно, а рука, теперь почти зажившая, ныла лишь слабым эхом былой боли.       По пути рядом с ней возник маленький эльфёнок — худенький, с острыми ушами и светлыми волосами, что спадали на его любопытные голубые глаза. Он смотрел на неё снизу вверх, его шаги были лёгкими, почти бесшумными, а в руках он сжимал деревянную фигурку, похожую на птицу.       При виде него Еву кольнула острая мысль о Каэлире — её сыне, оставленном в Каэр Морхене. Её сердце сжалось, а в груди стало тяжело, как будто кто-то положил туда камень. Она вздохнула, её взгляд задержался на эльфёнке на миг, но потом она отвернулась и пошла дальше, стараясь отогнать тоску.       По дороге она услышала, как один из эльфов — высокий лучник с косой, чистивший стрелы у костра — назвал её “Аэлуриэль”. Слово прозвучало тихо, почти шепотом.       Ева нахмурилась, её мысли закружились. Наверное, это что-то из старых эльфских легенд, — подумала она, её знание Старшей речи, выученное в Тир на Лиа, всплыло в памяти. Если переводить дословно, имя значило что-то вроде “рождённая ночной тьмой” или близкое по смыслу.       Её тьма, её сила — возможно, эльфы увидели в ней что-то большее после боя. Но Ева не стала слишком много об этом думать, её разум и так был перегружен, и она просто пошла дальше, её сапоги хрустели по траве.       Наконец они дошли до палатки Йорвета — большой, из тёмной кожи, натянутой на крепкие жерди, с масляной лампой, что горела внутри, бросая слабый свет через щели. Эльф с косой остановился у входа, откинул полог и кивнул Еве, его голубые глаза сузились:       — Заходи.       Ева сглотнула, её кулак сжался, и она шагнула внутрь. Полог опустился, отрезая шум. Внутри было тесно и тепло — лампа освещала карту, кинжалы и стрелы на столе, запах кожи и дыма висел в воздухе. Йорвет стоял у стола, напряжённый, как тетива, зелёный глаз сверкнул:       — О, Dh’oine явилась? Не сдохла ещё, значит, — его голос резанул ядом.       Исенгрим, чуть в стороне, бросил на неё тревожный взгляд, но тут же спрятал его за холодной маской. Его шрам через бровь выделялся в полумраке. Яевинн — худощавый, с косой и голубыми глазами — скользнул по ней любопытным взглядом, его меч блеснул за спиной. Двое эльфов у стен — один с татуировкой, точил кинжал, другой скрестил руки — смотрели сурово, но с ноткой уважения.       Ева шагнула к столу, её рука ныла, а сердце стучало от взглядов трёх лидеров.       Йорвет повернулся к остальным, его голос резанул тишину, твёрдый и холодный:       — Атака прошла, но это была ловушка. Люди Радовида знали, где нас ждать, с охотниками за колдуньями. Семеро наших мертвы — хорошие бойцы. Груз уцелел наполовину, но победа далась дорого. Кто-то нас предал.       Он сжал кулак, зелёный глаз сверкнул яростью:       — Найдём предателя. Если это один из наших, я ему кишки выпущу.       Йорвет потёр переносицу, затем впился взглядом в Еву, острым и проницательным:       — Расскажи всё про Иду. Каждое слово. И не выдумывай, Dh’oine, твои сказки нас не спасут. Почему она отправила тебя?       Ева сглотнула, её рука дрогнула, взгляды эльфов — Исенгрима с тлеющей тревогой, Яевинна с недоверием — давили на неё. Она подавила тьму внутри и начала, голос дрогнул, но остался твёрдым:       — Ида изучала мою тьму, назвала её демонической. Предложила ритуал, чтобы понять её, и попросила помочь с караваном в обмен. Сказала, что не может вмешиваться открыто из-за Дол Блатанны и Нильфгаарда.       Она замолчала, её взгляд скользнул по лицам. Йорвет нахмурился, шрамы дрогнули в свете лампы, он скрестил руки. Яевинн заговорил первым, низко и скептично:       — Ида? Ей нет смысла нас подставлять. Тем более через девчонку, которую впервые видит.       Йорвет бросил ему холодный взгляд:       — Если предателя нет среди нас, то это она. Других вариантов нет.       Он помолчал, потирая переносицу, и продолжил, голос стал тише, подозрительным:       — Она звала Трисс Меригольд, но та отказалась — мол, проблемы в Новиграде. И вдруг шлёт эту, — он кивнул на Еву, — незнакомку. Слишком много совпадений.       Его зелёный глаз впился в Еву:       — Ты точно не встречала Иду или Францеску раньше? Не пересекала им дорогу?       Ева покачала головой, её кулак сжался:       — Уверена. Я их не знала до того дня.       Йорвет выдохнул, раздражение кипело в нём:       — Странно всё это. Ида не играет в случайности. Если не предатель, то что-то нечисто. — Он усмехнулся, хрипло и ядовито: — Либо ты врёшь, Aélluriél, что вряд ли, либо кто-то дергает за нитки. Я выясню кто.       Исенгрим напрягся, его тёмные глаза сузились, но он промолчал. Напряжение в палатке сгустилось. Йорвет выпрямился, голос стал твёрдым:       — Останешься в лагере. Ты ещё нужна, пока не разберёмся.       Ева нахмурилась, гнев вспыхнул в её глазах:       — Я не твоя пленница, Йорвет. У меня дела в Новиграде.       Он поднял руку, резко обрывая:       — Не нужно слов, женщина. Останешься, и точка. Твоя сила пригодится.       Ева стиснула зубы, её взгляд сверкнул, но его непреклонность осадила её. Ламберт ждал в Новиграде, обманутый, а Каэлир — в Каэр Морхене, как тень в её сердце. Трисс и Ида не удержат Ламберта долго — его гнев уже маячил на горизонте.       Йорвет отвернулся, его голос стал резче, отдавая приказы на Старшей речи:       — Sídh, taedh! Glaeddyv, vaen! — бросил он, указывая на выход. Эльфы разошлись — Яевинн кивнул Еве и вышел, за ним последовали худощавый с татуировкой и жилистый воин. Палатка опустела, Йорвет склонился над картой, сжав её край, лицо мрачное.       Ева осталась, её взгляд скользнул по его спине. Исенгрим стоял рядом, высокий и неподвижный, тёмные волосы спадали на плечи. Она посмотрела на него, сердце заколотилось, и тихо спросила, голос дрогнул:       — Мы можем поговорить?       Исенгрим бросил на неё взгляд — тёмные глаза, холодные и острые, с тенью раздражения. Он кивнул резко:       — Идём.       Он вышел, плащ колыхнулся, и Ева последовала, её шаги были твёрже, чем она ожидала. Они вошли в его палатку — небольшую, из тёмной кожи, с лампой в углу, что освещала столик со стрелами, кинжалом и свёрнутым плащом. Матрас с одеялом прижимался к стене, рядом — мешок с травами. Запах смолы и дыма витал в воздухе.       Исенгрим остановился, повернувшись к ней. Его суровое лицо — шрам через бровь, острые черты — было непроницаемым, а тёмные глаза впились в неё с холодной настороженностью. Ева занервничала, её кулак сжался, взгляд метнулся по палатке, избегая его. Он шагнул ближе, но не мягко — его движения были резкими, как у охотника, и остановился в шаге от неё, голос хриплый и грубый:       — Ты спасла меня на тракте. Зачем? Так рисковать своей жизнью. Не жди, что я стану твоим должником.       Ева сглотнула, её губы дрогнули:       — Я не жду благодарности. Просто… ты был в опасности.       Он фыркнул, его губы скривились в горькой ухмылке :       — В опасности? Я каждый день в ней. А ты чуть не угробила себя — ради чего? Глупость.       Ева напряглась, её взгляд поднялся к его глазам, голос стал тише, но твёрже:       — Я хочу понять. Между нами… есть ли что-то большее? Мне нужна ясность, Исенгрим.       Он замолчал, его лицо стало жёстче, глаза сузились. Тень боли мелькнула в них, но тут же исчезла, сменившись холодом. Он шагнул назад, скрестив руки, и бросил, голос резкий, с ноткой горечи:       — Ясность? Ты ищешь её не там. Между нами — война, кровь и смерть. Всё остальное — твои фантазии.       Ева стиснула зубы, её глаза сверкнули гневом, но Исенгрим продолжил, не давая ей вставить слово:       — Спасла меня? Хорошо. Но не думай, что это что-то меняет. У меня нет времени на твои метания. Я потерял слишком многое, чтобы верить в большее.       Он отвернулся, его плечи напряглись, рука сжала кинжал на столе так, что побелели костяшки. Тишина стала тяжёлой, пропитанной его словами, а Ева стояла, её дыхание сбилось, сердце колотилось от смеси гнева и боли.       Воспоминания нахлынули: Новиград, тёмный переулок, его губы на её губах, яростный поцелуй, полный боли и жизни. Хижина, где он прижимал её к себе, а она кричала от страсти. И раковина — прощальный дар, который она до сих пор хранила. А теперь он снова строит стену, холодный и далёкий.       Грудь сжалась, тьма внутри шевельнулась, откликаясь на её ярость. Она шагнула вперёд, голос сорвался, хриплый и резкий:       — Почему ты такой, Исенгрим? В Новиграде ты прижал меня к стене, целовал так, будто я была всем для тебя! В хижине ты держал меня, пока я засыпала, оставил мне ту раковину! А теперь делаешь вид, что я пустое место?       Исенгрим повернулся резко, его тёмные глаза сузились, шрам через бровь выделился в тусклом свете лампы. Он шагнул к ней, голос грубый, с дрожью:       — Новиград? Это был порыв, Ева, ошибка! Я потерял контроль, и всё! А хижина — просто ночь, разрядка, как я тебе и сказал тогда! Перестань цепляться за это!       Ева задохнулась, боль ударила сильнее. Ошибка? Ложь — она помнила его взгляд в переулке, его руки в хижине. Тьма закружилась вокруг её пальцев, лампа мигнула. Она бросила, голос стал громче:       — Ошибка? Ты целовал меня, как будто хотел выжечь всё, что между нами было! В Новиграде ты не отпускал меня, пока сам не отстранился! И в хижине — это не просто ночь, ты был со мной, живой! Я спасла тебя сегодня, а ты опять отталкиваешь меня, как мусор?       Исенгрим сжал челюсти, его бровь дёрнулась, рука с кинжалом дрогнула. Он шагнул ближе, дыхание стало тяжелее, голос понизился до рыка:       — Ты хочешь, чтобы я благодарил тебя? Да, ты спасла меня, но не лезь ко мне с этим! В Новиграде я сорвался, потому что не мог вынести твоих слёз, твоих слов! А хижина… это была слабость, которую я не могу себе позволить!       Ева не отступила, её глаза полыхнули, тьма рванулась, и воздух задрожал. Она крикнула:       — Слабость? Ты целовал меня в лоб у ручья, прижимал к себе в хижине, оставил мне раковину, как прощание! Это не слабость, это ты, настоящий! Скажи мне в лицо, что я ничего для тебя не значу, Исенгрим!       Он издал горький смешок, его лицо исказилось, глаза вспыхнули яростью. Он шагнул ещё ближе, почти касаясь её, и голос сорвался на хрип:       — Ничего не значу? Ты хоть понимаешь, что творишь со мной? Да, я целовал тебя в Новиграде, потому что не мог остановиться! Да, я хотел тебя в хижине, и до сих пор хочу! Но война сожрала меня, Ева! Я не могу дать тебе ничего — ни себя, ни будущего!       Ева стиснула кулаки, тьма чернела в её венах, но она продолжила, голос стал ядовитым:       — Ложь! В Новиграде ты смотрел на меня, как будто я была твоим спасением! Ты сказал, что рад меня видеть, а теперь прячешься за войной? Я устала от твоих отговорок — ты боишься, Исенгрим, боишься меня!       Его рука сжала кинжал так, что лезвие скрипнуло о стол. Он ударил кулаком по дереву, кинжал подпрыгнул, и он сорвался, крича, хрипло и яростно:       — Боюсь? Да я с ума сходил, думая, что ты мертва или с ним! В Новиграде я целовал тебя, потому что не мог иначе, а потом ненавидел себя за это! Оставь меня, Ева, или я потеряю всё, что ещё держит меня в этом мире!       Тишина рухнула, гулкая и тяжёлая. Исенгрим стоял, тяжело дыша, грудь вздымалась, глаза горели болью и гневом. Ева смотрела на него, побледнев, тьма утихла, но вены на шее всё ещё чернели. Она открыла рот, но слова застряли. Вместо этого её голос стал тихим, ломким:       — Ты лжёшь себе, Исенгрим. И я не забуду, кем ты был со мной — в Новиграде, в хижине, везде.       Она развернулась и вышла, полог палатки колыхнулся за ней, оставив его одного с его яростью и невысказанной правдой.