Aedd Caerme

      После недавнего разговора между Евой и Аваллак’хом, когда мерцающий свет магии всё ещё играл тенями по древним каменным стенам зала, в тишину, словно раскат грома, ворвались тяжёлые, неумолимые шаги. Из мрака коридора вышел Эредин – высокий, могучий, с суровым, почти звериным лицом. Его ледяные глаза, обожжённые яростью и презрением, сканировали помещение, а губы искривлялись в грубой, насмешливой усмешке, намёком на хитрость и жестокость, делающие его по-настоящему опасным.       — Аваллак’х, — прогремел он, голос его звучал резко и отстранённо, словно отсекая лишние слова, — расскажи мне всю правду об этой девке. Без утайки.       Эредин двигался с уверенностью хищника – каждый его шаг отдавался эхом по каменным плитам, а взгляд был полон презрения к слабости, которую он видел в Еве. В его голосе слышалась насмешка и холодная решимость: он не потерпит ни малейших уклончивых фраз.       Аваллак’х, одетый в тёмные скрытные одежды, пытался сохранить невозмутимость, хотя его руки слегка задрожали от внутреннего смятения. Медленно, почти робко, он начал:       — Король, я видел в ней нечто, что превосходит случайную встречу судеб. В её глазах пылал огонь, неподвластный законам нашего мира, – огонь, в котором заключены древние тайны, способные изменить ход судеб.       Эредин нахмурился, его лицо исказилось от гнева и презрения. Он сделал несколько шагов вперёд, тяжёлые ботинки гремели по плитам, а голос стал ещё грубее:       — Половины правды мне не нужны, – с язвительной насмешкой произнёс он. – Если в твоих рассказах скрыта искра, способная поколебать наши устои, я хочу знать её полностью. Для меня это человеческое отродье – ничтожество, слабая искра, которой не место в делах Дикой Охоты.       Холод и жестокость его слов перемешивались с хитростью, когда он добавил:       — Не пытайся увести меня в тень, Лис. Я не потерплю обмана. Если есть хоть крупица истины, ты обязуешься раскрыть её целиком.       Эти слова, звучащие как проклятие, повисли в воздухе. Эльфийский чародей опустил глаза, сжав руки в бессильном жесте. Внутри него боролись долг и личные интересы эльфийского чародея, которому невыгодно было открывать все карты. Он тихо произнёс:       — Король, истина имеет свою цену, и я не готов заплатить её, обнажая всё, что знаю. Пусть останутся тайны, не предназначенные для оглашения, ибо не всякое знание способно нести благо.       Эредин, приближаясь с опасной неистовостью, бросил на мага последний презрительный взгляд. Его глаза сверкали хищным блеском, а голос, грубый и холодный, разнёсся по залу:       — Если ты скрываешь хоть крупицу правды, я найду её сам. И тогда, Ева или та искра, что в ней горит, обернётся против вас обоих.       Затем Эредин повернул свой пронизывающий взгляд к Еве, стоящей в стороне, и насмешливо фыркнул:       — А ты, Ева, – холодно произнес он, – никогда не думай, что твоя жалкая попытка повлиять на великие силы может что-либо изменить. Ты — лишь мимолётная искра в пылающем мраке, и твоя участь уже предрешена, если не докажешь обратного.       С этими словами Эредин развернулся, его тяжёлые шаги растворялись в мраке коридора, оставляя после себя эхо угроз и предчувствие надвигающейся бури.       После того как Эредин, словно затянувшись в тьму коридора, исчез с эхом своих угроз, в зале воцарилась зловещая тишина.       Оставшись наедине с Евой, Аваллак’х повернулся к ней, его лицо оставалось сдержанным.       — В этой игре нет места для тех, кто ослеплён иллюзиями. Я говорю то, что должен, но и не больше.       Ева внимательно всматривалась в его холодные глаза. Внутри неё пронёсся холодок недоверия: она давно поняла, что Аваллак’х умеет говорить красиво, но за каждым его словом скрывался личный интерес, слишком тёмный, чтобы заслуживать полного доверия.       — Не надейся, что я расскажу всё, — продолжил он, словно вывернуто иронично, — истина — вещь опасная, и лишь немногие способны вынести её вес.       Не дождавшись ответа, он сделал короткий знак, и они направились вдоль мраморных коридоров эльфийского дворца в Тир на Лиа.       Коридоры дворца были величественны и холодны, как воспоминания древних лет. Узкие проходы, выложенные из белого камня, венчались изящными арками, по которым бегали мягкие отблески света от канделябров с мерцающими пламенами. Каждая колонна казалась вырезанной рукой мастера, а тонкие узоры, высеченные в камне, рассказывали о забвенных эпохах, когда эльфы владели не только магией, но и тайнами мира. В этих коридорах, где эхо шагов напоминало тихое шёптание древних голосов, Ева невольно ощущала, как прошлое сливается с настоящим, а каждая тень несёт в себе отголосок древней судьбы. Внутренний голос Евы был полон тревоги и сомнений.       «Почему всё вокруг кажется таким знакомым и в то же время чуждым? — думала она, — Каждая резьба, каждый отблеск света здесь словно пытаются поведать мне историю, в которую я не вписываюсь, но судьба всё равно тянет меня дальше.» Эта мысль не давала ей покоя, заставляя сердце биться быстрее.       Наконец, они подошли к одной из комнат. Аваллак’х, не отвлекаясь на лишние слова, открыл тяжелую резную дверь, и, не глядя на Еву, произнёс несколько сухих, отстранённых фраз:       — Твоя комната. Будь осторожна с тем, что ищешь, ибо не всё, что светится, приносит благо.       С этими словами он повернулся и, растворившись в тенях коридора, оставил её одну. Ева медленно вошла в полутёмное помещение, где мягкий свет ламп слабо освещал старинные обои и изящную мебель, словно попытку сохранить былую элегантность этого места.       Она подошла к кровати, опустилась на её мягкое покрывало и позволила мыслям блуждать свободно. «Что за чертовщина разворачивается вокруг меня?»       Пока Ева погружалась в размышления, комната оставалась окутанной тихой меланхолией.       Однако вскоре в полумраке раздался тихий скрип, и Ева, подняв глаза, ощутила, что она не одна. Из глубины тени появился силуэт, который едва различался на фоне тусклого света.       Её сердце замерло: перед ней стоял Имлерих. Его присутствие, столь неожиданное и грозное, мгновенно вытеснило все мысли и сомнения, превращая их в холодный ужас.       — Здравствуй, Ева, — произнёс он с насмешливой ленцой, словно смакуя встречу — давно не видел тебя такой задумчивой. Кажется, ты почти забыла наши... хм... совместные воспоминания.       Ева подняла голову, её взгляд, полный решимости и боли, встретился с ледяной холодностью его глаз.       — Имлерих... — начала она, но тот перебил её, наклонив голову и усмехнувшись.       — Ах, милая, разве можно так легко забыть? — в его голосе звучала тягучая издёвка. — Или ты пытаешься вытеснить всё это, как дурной сон? Но скажи... А Исенгрим? — Его губы изогнулись в усмешке. — Ты ведь хорошо помнишь его, не так ли? Этого гордого волка с глазами, полными гнева. Помнишь его руки? Его голос? А тот момент, когда ты поняла, что его путь и твой — это дорога в пропасть? Его ярость... его отчаяние. Забавно, не правда ли? Он верил, что сможет тебя защитить. Как трогательно... и как бесполезно.       Ева вздрогнула. Упоминание Исенгрима пронзило её, словно осколок льда. Сердце сжалось, а пальцы судорожно вцепились в покрывало.       — Ты... — выдохнула она, ощущая, как вспыхивают внутри гнев и боль. — Ты не имеешь права...       — Права? — Имлерих рассмеялся коротким, сухим смехом. — Здесь право принадлежит тому, кто силён. И я не потерплю ни побегов, ни самовольства. — Его голос стал низким, почти рычащим. — Ты — моя. И знаешь... я не делюсь своими игрушками. Ни с кем.       Он приблизился, в голосе скользила угрозa, а в глазах мерцало нечто... смутное: — Беги, если хочешь. Но знай: я сам разобью твои цепи, только чтобы надеть новые. — Его пальцы чуть дрогнули, будто он сдерживался, не позволяя привычной жестокости взять верх.       Ева смотрела прямо в его глаза. И в той ледяной синеве мелькнуло... что-то иное. Не ярость. Не похоть. Тень сомнения или... слабости.       — Ты не сломаешь меня, — прошептала она.       Уголок его губ дёрнулся в подобии улыбки: — О, Ева... сломать тебя — это лишь половина удовольствия. Знаешь, я видел всё. Твои надежды. Твои страхи. И твои... слабости.       Он выпрямился, и в его взгляде зажёгся ледяной огонь: — Запомни: здесь нет места воспоминаниям о прошлом. Нет места жалости. Есть только то, чему я позволяю быть. И если ты решишь перечить мне... — его глаза сузились, — ты узнаешь, как быстро рушатся иллюзии.       Ева стиснула губы, чувствуя, как воспоминания пронзают её сердце, но не позволяла страху взять верх.       — Я не позволю тебе вновь играть с моими прошлым, Имлерих, — тихо ответила она. — Твои слова не могут вновь вернуть те ужасы, которые я пережила.       Имлерих приблизился, его голос стал чуть резче, но всё ещё пронизан насмешкой:       — Может , я и не намерен мучить тебя сейчас, но ты знаешь, что боль — величайший учитель. Без неё ты уже не та, кем была.       Имлерих усмехнулся, его насмешливая интонация стала ещё более ехидной:       — Ах, Ева, ты такая гордая! Молчишь. Но знаешь, гордыня часто маскирует страх. Ты боишься вспомнить, как легко я мог сломить твою волю, как заставить поверить, что судьба уже предрешена.       Ева подняла на него взгляд, полный и гнева, и гордости: — Я помню всё, Имлерих. И именно поэтому я больше не боюсь тебя.       Имлерих ухмыльнулся: — Прекрасно. Посмотрим, как долго ты продержишься в этой уверенности.       Имлерих лишь хмыкнул, его взгляд оставался ледяным и пронизывающим.       Он отступил, скрываясь в тенях. Но в воздухе остался холод — и угроза, и обещание. А вместе с ними — вопрос, который терзал её сильнее, чем страх: чего он жаждет на самом деле?

***

      Ева опустилась на кровать, но сон не пришёл. Темнота комнаты обволакивала её, но мысли, острые, как осколки стекла, терзали разум. Прошлое вспыхивало яркими фрагментами — болезненными, противоречивыми.       Имлерих. Его голос — насмешливый, глухой, впившийся в память. Его руки, причинявшие боль, его слова, выжигающие душу:«Ты — ничто. И ты — моя.» Она помнила, как он смотрел на неё, когда её воля трещала под тяжестью боли. И его ледяной шёпот:       «Сломанная — ты всё ещё прекрасна.» Сердце сжалось от ненависти… и чего-то пугающе непонятного. Его власть была абсолютна, но... был ли в его взгляде оттенок чего-то, что он не желал показывать? Или это была лишь очередная игра?       Эредин. Безликость холодной стали. Холоднее самой смерти. Её судьба была для него только частью пути к цели. «Ты лишь инструмент. Но даже инструмент может сломаться.» И всё же... не было в нём лжи. Только неизбежность.       Аваллак’х. Вечная загадка. Его слова — ловушки из шелка. «Истина — слишком тяжёлый груз, дитя.» Он был змеёй, скрывающей яд за знанием. И всё же — в его взгляде мелькало нечто... слишком личное.       Гюнтер о’Дим. Отклик сердца — ледяной ужас. Его улыбка, в которой скользила вечность. Его обещания — ядовитые цветы. Он дал ей дорогу в этот мир... и, возможно, цену, о которой она ещё не знала. «Ты сама вызвала меня. И я ведь всегда прихожу на зов.» Он был улыбкой ужаса, и Ева знала: платить ему придётся.       Исенгрим. Сердце сжалось. Его руки, в которых был огонь, но не страх. Его гнев на мир, его нежность. И боль от разлуки: «Ты не одна, но однажды ты сделаешь свой выбор.» Что с ним? Жив ли он?       А ещё — кинжал. Серебристое лезвие, таящее тайну. Она не знала, почему этот кинжал так тесно связан с её судьбой... но знала: ответ ждёт её.       И сквозь вихрь чувств, боли, тоски, один голос звучал яснее всех: «Ты должна уйти.»       Она не могла остаться здесь. Тир на Лиа — золотая клетка, где её свобода была лишь иллюзией.       Имлерих, Эредин, Аваллак’х — все они плели свои нити вокруг неё. Но она не будет игрушкой. Она найдёт выход. И если нужно — вырвет его из самой тьмы.       Ева сжала кулаки. Боль от ногтей, впившихся в ладони, была реальной. А с ней — реальна была её решимость.       Я уйду.       Из Тир на Лиа. От них всех. От его власти.       «Ты не уйдёшь.» — будто издевательски звучал голос Имлериха из глубин памяти. — «Ты моя. И я не делюсь.»       Ева открыла глаза. В них не было сна. Было только пламя.       Я сбегу. Даже если придётся сжечь всё.