你的笑容使我感到温暖[Твоя улыбка согревает моё сердце]

      Какофония голосов врывается в уши, ударяя по барабанным перепонкам, устремляясь дальше к беззащитному, находящемуся в состоянии покоя и сна мозгу. Пробуждаясь, Тэхён поднимает голову и первым видит — нет, не Чонгука, а почему-то Минхо и Хосока, и только потом замечает разноцветную макушку парня, что просачивается в дверь и, обойдя двух мужчин, приближается к кровати, усаживаясь на самый краешек.       Он приподнимается, опираясь локтями на кровать, и это простое на первый взгляд действие вдруг оказывается не таким уж простым. Окинув себя взглядом, обращает внимание на выглядывающий из-под сползшего с него лёгкого одеяла, что до этого заботливо укутывало его тело, кусочек белой ткани, так похожий на медицинский бинт.       Воспоминания понемногу заполняют черепную коробку, при этом принося с собой и болезненные ощущения, ранее притупленные всплеском норадреналина и выбросом окситоцина в кровь. Они как кусочки пазла встают на свои места, соединяя разбросанные в его голове фрагменты в одно целое.        Гримаса боли искажает привычное насмешливое выражение лица, показав на миг, что Тэхён всё же человек, а не безэмоциональная оболочка, лишённая каких-либо чувств. Израненное тело напоминает о том же. Он приподнимает одеяло, обнаруживая перевязанные грудь, живот и бедро. Плечо левой руки тоже приветствует взгляд белым бинтом.       Его почти превратили в мумию, перевязав раны, оставленные кинжалом Ворона.       Тэхён осматривает плывущим взором серьёзные лица друга и брата и переводит взгляд на такого же серьёзного и беспокойного Чонгука. Облик перед глазами расплывается, он лишь может различить, как приоткрываются чужие губы в тихом выдохе: «Тэхён».       Закрыв глаза и выпустив воздух сквозь сжатые зубы, Тэхён опускается обратно на кровать, откидывая голову на подушку. Это сейчас всё, на что он способен. Глухое мычание затухает в воздухе, сорванное с пересохших губ; в попытке урвать хоть немного влаги Тэхён облизывает губы, чувствуя кончиком языка разломы трещинок.       Рука Чонгука в спешке взлетает вверх и бережно ложится на липкий от пота лоб, прощупывая температуру, меж бровями того образуются небольшие горизонтальные морщинки, а губы чуть поджимаются: Чонгук выглядит хмуро и встревоженно. Он наклоняется к небольшому тазику, чтобы намочить в воде хлопковый платок, и прикладывает его ко лбу и вискам, охлаждая холодным компрессом разгорячённую кожу. Вторым таким же — смачивает сухие потрескавшиеся губы, после тщательно обтирает торс.       Тэхён снова впадает в забытье, унося с собой в мир снов нежный поцелуй в уголок губ.       Второе пробуждение Тэхёна приходится на следующее утро, когда жар спадает и каждое движение уже не причиняет дискомфорт, взгляд более осмысленный, и он может разглядеть облегчение на прекрасном лице: то не скрыть, как ни пытайся, оно через край льётся.       Чонгук помогает ослабленному мужчине немного привстать, устраивая его в полусидячем положении, подкладывает подушку под его поясницу и подносит ко рту лекарство.       Тэхён усмехается, но послушно выпивает всё до капли, после морщась от вкуса.       — Горько, — цокает языком и манит Чонгука пальцем, прося наклониться ближе, тот исполняет просьбу, а Тэхён быстро чмокает мягкие губы и лукаво щурится, облизывая свои языком. — Вот теперь сладко, — мурлыкает игриво.       Чонгук вспыхивает, словно спичка, наливаясь сияющим румянцем.       — Смотрю, тебе уже лучше, — раздаётся голос возле двери, обозначая вошедших в комнату Хосока и Минхо.       Тэхён сжимает губы в тонкую полоску, недовольно рассматривая нежеланных свидетелей, бесцеремонно нарушивших их с Чонгуком идиллию.       — Вы опять здесь?       — А мы и не уходили, — Хосок проходит вглубь комнаты, усаживаясь в кресло, Минхо делает то же самое.       Тэхён прикрывает глаза, а когда открывает их — от игривости не остаётся и следа.       — Кто-нибудь объяснит мне, по какому поводу у нас собрание? Мне, конечно, импонирует, что вы решили меня навестить, но какого чёрта вы здесь все забыли?       — Всё просто: нас позвал Чонгук, — объясняет Хосок.       Тэхён смотрит на Чонгука, молчаливо требуя объяснений, и тот снова розовеет щеками.       — Ты потерял сознание — прямо после… после… — Не может продолжить дальше, пока другие сидят и слушают. — Я еле дотащил тебя до кровати и сразу позвонил Хосоку.       В принципе, Чонгук поступил правильно, и Тэхён это признавал, но укоризненный взгляд брата бесил.       — И какая на то причина? — спрашивает, стараясь не показать своего раздражения.       — Твои раны воспалились — достаточная причина? — не сдерживается, повышая голос. — Ты вообще о чём думал? Когда ты собирался рассказать о них?       — Это всего лишь царапины, от них не умирают, — отмахивается Тэхён.       — Да на тебе живого места нет, куча порезов, будь они чуть глубже — ты бы истёк кровью! — не унимается Хосок: до сих пор перед глазами окровавленный образ брата стоит.       — По-твоему, мне стоит поблагодарить Ворона за его снисходительность? — язвит Тэхён. — Только вот какая жалость — он сдох.       — Не ёрничай, самые сильные и глубокие порезы пришлись на бедро и плечо. Врач — не переживай, я вызвал Ло, — успокаивает, видя как напрягается Тэхён, — наложил швы, пока ты валялся в бреду, выписал лекарства и мазь и просил тебя сильно не усердствовать. — Хосок злится на брата: они места себе не находили, узнав, что Тэхён пропал.       Тэхён же сосредоточенно варился в своих мыслях, не считая, что произошло что-то из ряда вон выходящее.       Да, Ворон его пытал, но Тэхён нужен был ему живой, иначе бы все присутствующие в комнате уже носили белые одежды. Да и пытка была не так ужасна — всего лишь лёгкое отголосье от той, что существовала в Поднебесной во времена императоров и которой казнили предателей, внушая одним своим названием дикий ужас.        От нее мучились долго, медленно истекая кровью, а даже если жертва теряла сознание, её приводили в чувства порцией ледяной воды, и всё начиналось по-новой. Палачи безжалостно терзали и рвали плоть до последнего удара сердца.       Линчи или "казнь тысячи порезов".       Сейчас её множествами вариаций, привнесённых в современную жизнь, не гнушались пользоваться сильные мира сего, используя вместо пыток. Ворон не даром выбрал именно этот способ — знал, что Тэхён уже подвергался линчи. Вот только те пытки несравнимы, спина до сих пор носит на себе память о них.       — Надеюсь, ты внемлешь советам врача и не будешь строить из себя героя, — говорит уже Минхо.       — Может, ты уже свалишь отсюда и дашь мне спокойно отдохнуть? — огрызается Тэхён, продолжая удерживать взглядом другой, взволнованный.       — Блять, Тэхён, ты понимаешь, что тебе просто повезло? Тебе настоятельно рекомендован покой. Чонгук, может, тебе удастся вразумить этого безумца!       — Я, вообще-то, всё слышу, глухотой ещё, слава богу, не страдаю, и у меня всего лишь небольшие порезы, — раздражается сильнее: эти два упрямца совсем не хотят его слушать. — Даже не ранения, а вы развели здесь непонятно что.       — Тем не менее, это не помешало тебе отключиться.       — Я просто немного не рассчитал силы… — хмыкает, уловив смущение во взгляде Чонгука, чьи щёки, и без того разрумянившиеся, ещё больше раскрашивает пунцовая краска.       По правде говоря, Тэхён абсолютно не чувствовал ни боли в тот момент, ни того, что его раны, о которых он позабыл, стоило увидеть разнеженного и просящего Чонгука, продолжали кровоточить, — на это повлиял и наркотик, добавленный в алкоголь, и чувство потребности обладать лакомым телом.       — …когда утолял свой голод, — продолжает как ни в чём не бывало.       — Даже слышать об этом не хочу, — зажимает руками уши Минхо.       — Тогда уже свалите отсюда и дайте в конце концов насладиться "долгожданным отдыхом"! — он поднимает руки и сгибает указательный и средний пальцы, имитируя кавычки.       Хосок и Минхо переглядываются между собой, но не спорят — толку ноль, если Тэхён что-то втемяшил себе в голову, проще согласиться; так и покидают особняк, сетуя на этого идиота, из-за которого чуть не поседели разом.       — Думаешь, Чонгук сможет его обуздать?       — Не знаю, но очень надеюсь, — вздыхает Хосок, прощаясь и садясь в свою машину.       — Ты меня так напугал, — шепчет Чонгук, стоит им остаться наедине, — не делай так больше, прошу.       — Ты переживал, что я могу умереть? Ты бы расстроился? — рыщет глазами по лицу, подмечает синяки под глазами от бессонной ночи и искусанные от волнения губы.       Чонгук устремляет взгляд прямо в чужой: в нём тьма непроглядная уже не пугает, а наоборот родной стала:       — Без тебя я уже не смогу. — отвечает на заданный вопрос по своему, озвучивая то, что в сердце спрятано.       А у Тэхёна от этих слов, кажется, смерть наступает, потому что тело на краткое мгновение прекращает функционировать, застывая в моменте. Хочется прижать Чонгука, привязать эгоистично к себе и никогда не отпускать, защищая и оберегая его от всего мира, но не от себя.       Он зациклен на нём, и этого уже не исправить.       — Ангел, иди ко мне, — выходит почему-то сипло, Тэхён раскидывает руки в приглашающем жесте. Чонгук, не мешкая, забирается на кровать с ногами и ползёт к нему, обнимая рукой, и осторожно кладёт голову на грудь, притираясь ближе щекой и вдыхая уже ставший таким необходимым запах, что сейчас немного веет грустью.       Тэхён склоняет голову, протяжно, со стоном, целуя в лоб:       — И чем же я тебя заслужил? — вопрошает, заглядывая в свой личный космос — в нём млечный путь, ведущий в никуда, в нём Тэхён добровольно теряется.       А у того вопросы вихрями голову кружат, но, чтобы задать их, смелость нужна, а Чонгук боится, ведь ответы на них могут сердце разбить вдребезги. Но если так всё оставить — то сам с ума сойдёт.       Голос немного дрожит, когда с губ срывается:       — Я тебя люблю, Тэхён, — вот и всё, назад уже дороги нет. Тэхён резко втягивает в себя воздух, и Чонгук умирает внутри, расползаясь по швам, потому что мужчина молчит, и он шагает в пропасть, зажмуривая глаза перед прыжком: — Ты когда-нибудь сможешь полюбить? — хочется добавить "меня", но вовремя прикусывает язык, чтобы не выглядеть в чужих, изумленно приподнятых глазах жалко.       — К чему такие вопросы, ангел? — выгибает бровь, задирая рукой подбородок Чонгука, высматривая, что же побудило того задать такой вопрос.       — Ответь, пожалуйста, — тихо просит.       Тэхён мрачнеет, ему совсем не нравится настроение Чонгука, потому он убирает руку с его подбородка и хмурит брови, соображая, что сказать. Безусловно, он понимает желание мальчишки, тот хочет знать, чего ожидать в дальнейшем — но способен ли он всё ещё любить?       — Давай поговорим об этом чуть позже, сейчас я не могу сказать тебе того, что ты желаешь, как и не могу пообещать, что полюблю, но я никогда не совру тебе и не предам и хочу того же от тебя в ответ. — Он берёт руку Чонгука, обнимающую его, и целует в косточку на запястье. — Если тебя что-то волнует, спрашивай — отвечу правдиво.       — А ты уже любил? — цепляется за предоставленную возможность узнать тайны этого мужчины.       — Любил, — не скрывает, — и эта любовь принесла лишь терзания.       — Расскажи мне.       Что ж, Тэхён сам пообещал, никто за язык не тянул.       — И что же ты хочешь знать? — заранее предугадывая ответ.       — Всё, — выдыхают, снова прижимаясь щекой к вспотевшей коже и собирая пальцами солоноватую влажность, выводя на груди одному ему известные узоры.       — Я родился в родовом поместье бабушки Ву в провинции Баошань — кстати, для ребёнка был весьма крупным: пятьдесят пять сантиметров и четыре килограмма триста семьдесят четыре грамма, — смеётся над офигевшим Чонгуком, что точно не это ожидал услышать.       — Ты издеваешься?              — Ну, ты же хотел знать всё, — дёргает вверх уголки губ.       Чонгук дует губы, но отступать не намерен.              — Отмотай немного вперёд.       — Скажи, ангел, что конкретно тебя интересует, — сдаётся Тэхён, — я не умею читать мысли.              — Я хочу знать, как ты стал главой Саньхэхуэй. По словам дяди Линь, ты совсем не хотел быть наследником, так что же случилось?       — Случилась жизнь, Чонгук, чёртова жизнь.       Тэхёну нестерпимо хочется закурить и он тянется рукой к прикроватной тумбочке, на поверхности той лежат его вещи, включая портсигар и зажигалку. Раны слегка начинают саднить от натяжения кожи вокруг порезов, но его это никак не волнует — не первые увечья и далеко не последние.       Он вытаскивает сигарету и вкладывает её между своих губ, чиркает зажигалкой, поджигая самый кончик, и делает затяжку, втягивая в себя вкус табака и горечь дыма. Тот перекатывается во рту, оседая на языке и стелется по горлу прямо в лёгкие, что радостно наполняются им, давая ощущение временной передышки. Тэхён запрокидывает голову вверх, выдыхая из себя вместе с облаком дыма и скопившееся напряжение:       — После смерти отца всё пошло наперекосяк, власть перешла к матери, и моя беззаботная жизнь закончилась: она вечно требовала от меня соответствовать своей будущей должности, но мне было всего семь. Я был ребёнком, — снова затяжка и тихий вздох. — Ребёнком, что изо дня в день стрелял из пистолета, сражался на мечах или бросал кинжалы. Я присутствовал на всех ритуалах вступления, каждый чёртов раз глотая кровь, после выблевывая её, стоило мне остаться одному. Но никому не было дела, ведь я будущий "лунтао", и так продолжалось целых два года, пока я не заболел. И тогда вмешался шу-шу: пригрозив чем-то матери, он забрал меня в Ханчжоу.       Тэхён докуривает сигарету, тут же тянется ко второй, вновь закуривает и продолжает:       — Я вздохнул с облегчением, Чонгук: шу-шу определил меня в школу, у меня появились друзья: настоящие, а не вынужденные расшаркиваться перед малолетним сопляком. Я поступил в университет, познакомился с Минхо и даже собирался жениться, — голос дрогнул, и Тэхён поспешно затягивается дымом, чтобы прервать поток слов, дав себе время настроиться на следующее признание: — Но этому было не суждено сбыться. Мунбёль — так её звали, — хотела, чтобы я всё бросил, ей было не по душе, кем в итоге я стану, и я был готов, действительно готов. Но как говорится: человек предполагает, а жизнь располагает.       С каждым последующим словом охриплость в голосе проявляется ярче, пока совсем не садится, и Чонгуку приходится напрягать слух:       — Она закрыла меня собой, словив пулю, что предназначалась мне, и, наверное, ты думаешь, как я мог стать тем, кем она не хотела меня видеть? Всё очень просто, ангел, — устало потирает переносицу, этот разговор утомляет, но он обещал Чонгуку всё рассказать. — Эмоции и чувства — плохие советчики: они сбивают с пути, а месть — застилает рассудок.       У Чонгука горло сжимает спазмами, он не может поверить, что этот мужчина столько страдал. Мотает головой, давясь задушено готовым сорваться с губ всхлипом, но удерживает себя, понимая, что Тэхёну не нужна жалость. На губах замирают слова, проглатываясь обратно, он лишь подтягивается на руках, чтобы быть с ним на одном уровне, чтобы глаза в глаза, ладонями гладит лицо, большим пальцем касается ресниц и зачарованно целует родинку под правым глазом, после поцелуй получает кончик носа и краешек губ. Эти родинки притягивают взгляд, и Чонгук целует их как умалишённый, даря Тэхёну пусть временное, но утешение.       И такое искреннее сострадание помогает собраться воедино, Тэхён мягко отстраняет Чонгука, снова затягиваясь дымом.       — Я удовлетворил твоё любопытство или будут ещё вопросы?              — Давай сначала сменим повязки, — предлагает.       Тэхён согласно угукает, хотя от замечания не удерживается:              — Одно другому не мешает, ангел, — стряхивает пепел с истлевшей сигареты, после совсем гася её. — Ты можешь продолжать задавать вопросы, пока делаешь перевязку.       Чонгук на это лишь фыркает, слезает с кровати и усаживает Тэхёна на невысокую бамбуковую скамеечку, идёт мыть руки с мылом, после обрабатывая их антисептиком, чтобы обеззаразить и случайно не занести инфекцию. Разматывает пропитавшиеся сукровицей бинты по очереди, давая ранам подышать, и открывает баночку с мазью. Пальцы окунаются в вязкую субстанцию, а затем аккуратно прикасаются к порезам, накладывая тонким слоем противовоспалительную мазь и посыпая ранозаживляющим порошком, что капельку щиплет, и Чонгук склоняется к ним и легонько дует, стараясь приглушить жжение.       И это настолько щемяще для Тэхёна — о нём ещё никто так не заботился.       По мере того, как Чонгук обрабатывает порезы и возвращает на место бинты, взгляд всё больше падает на заходящие на плечи концы застарелых шрамов. Закончив с перевязкой, он огибает Тэхёна, присаживаясь на колени позади него, и обводит татуировки по контуру, восхищённо разглядывая красочную нательную живопись и нащупывая скрывающиеся под ней рваные шрамы, чуть побледневшие, но всё также хранящие всю боль и отчаяние.       Чонгуку хочется впитать в себя все страдания, что Тэхён пережил, хочется, чтобы ему доверились.       — Расскажи мне о своих шрамах, Тэхён, — просит, — доверься мне, позволь забрать твою боль.       И Тэхёну не хочется сопротивляться, он лишь вздрагивает, когда Чонгук тянется пальцами к этим неровным продолговатым рубцам и гладит их, перебирая подушечками шероховатость кожи.       Тэхён чуть отворачивает голову в сторону и закрывает глаза, погружаясь в омут болезненных воспоминаний — там, где адово прошлое, что навеки на коже следы оставило и что по сей день он иногда в кошмарах видит.       Тюрьма Дунин в провинции Хэйлунцзян по праву считается одной из страшных тюрем, куда может попасть человек. Выбитая в горе, скрытая от чужих любопытных глаз, она сгубила не одну сотню тысяч душ.       И пусть все эти души далеко не безгрешны, ведь в основном там отбывают наказание особо опасные преступники — такие, как убийцы, наркоторговцы и те, кто занимаются контрабандой оружия, — стены до сих пор помнят их стоны и крики, оглушающие уши во время убийственных пыток.       Цоколь этой тюрьмы имеет всего один вход, служивший также и выходом, камеры, размером метр на метр, затопленные по пояс грунтовыми водами с плавающими в них чешуйками риса и не пропускающие ни единый лучик света.       Вокруг них исключительно кромешная тьма, вытравливающая из них остатки человечности.       Ночи без сна и ежедневные мучения для ожидающих самую высшую меру наказания. Казнь — о ней молятся сухими губами, как о надежде от избавления от этого ада, существующего на Земле.       Именно в этой тюрьме Тэхён пробыл три месяца. Его денно и нощно пытали такими пытками, что по сравнению с ними то, что сотворил с ним Ворон — сущая безделица.       В уголках памяти всплывают уже позабытые картинки былого, давая возможность вспомнить минувшее:              Длинные спутанные волосы прикрывали внушительную щетину на волевом подбородке, когда-то красивые благородные черты лица осунулись, спина не успевала заживать и покрываться шрамами, но в глазах по прежнему горело пламя, которое не смогли потушить даже тяжелые дубинки и ботинки конвоиров.       — Эй, Тигр — завтра твой последний день, готов наконец сдохнуть? — раздаётся глумливое за дверью, и Тэхён вскидывает голову, вперившись злым взглядом в закрытую дверь. Он разлепляет разбитые губы, приподняв уголки губ, что тут же отзываются саднящей болью, и с надломом хрипит:       — Даже если я сдохну, я вернусь за тобой и твоей семьёй и буду наслаждаться твоими криками и мольбами о помощи.       Уловив ухом скрипнувшую дверь, Тэхён растягивает губы в дикой усмешке, продолжая истерично смеяться даже тогда, когда дубинка с размахом проходится по многострадальным рукам, прикованными кандалами к деревянной балке в потолке. Он окидывает взглядом стоявшего перед ним охранника, что изрыгает проклятия в его сторону, и обещает, прямо глядя в глаза напротив:       — Ты ответишь за это. Бойся дня, что умоет Шанхай кровью, — и хрипло смеётся, снова принимая болезненные удары.       Едва солнце начинает свой утренний ежедневный ритуал восхождения, окрашивая своими лучами хмурый небосвод, дверь в камере Тэхёна отворяется, явив перед его взором тех, кто будет сопровождать его в последний путь.       Они подходят к Тэхёну по специальной дощечке, чтобы не намочить свои ноги, и отстёгивают кандалы от балки, помогая ему подняться на сухую поверхность, и до его уха доносится щелчок наручников, что украшают его запястья, словно браслеты, а затем щёлкают ещё одни — на лодыжках.       — Ну, прямо танцовщица, — гогочут те, и Тэхён бы посмеялся вместе с зубоскалящими конвоирами, вот только было не до веселья: хотелось свернуть этим мразям шеи. Он сжимает зубы до скрипа, но вида не подаёт и молчаливо ступает за охранником, подгоняемый тем, кто идёт позади него.       Выйдя впервые за три месяца на поверхность, Тэхён жмурит глаза, что нестерпимо жжёт от солнечного света, постепенно привыкая снова видеть, он задирает кверху голову и глядит на небо. То серое и безрадостное и вполне олицетворяющее настроение Тэхёна; мелкие капли дождя падают на широкий лоб, на спутанные волосы и стекают тонкими дорожками по скулам к мощной шее, продолжая свой неторопливый ход за воротник тюремной робы. Он стоит неподвижно, впитывая в себя запах драгоценной свободы, подставив лицо холодным каплям и наслаждаясь последними мгновениями жизни.       Дождь набирает обороты и уже хлещет ручьём, пропитывая насквозь робу, облепившую похудевшее, но всё ещё рельефное тело, мокрые волосы прилипают к вискам и скулам, Тэхён заливисто смеётся, принимая дар стихии: казалось, сами небеса оплакивают душу, что скоро придёт в их объятья.       Мягкий шорох шин, мигание фар и падение мёртвых тел заставляют обернуться, с его рук и ног падают железные оковы, скорбно звякая от удара о твёрдую землю, и Тэхён не может удержать дикого победного крика.       Всё-таки получилось, его смогли вытащить отсюда.       У кованых ворот встречают Минхо и Сунь, последний осматривает Тэхёна с ног до головы и издевательская улыбка не заставляет себя ждать.       — Что-то ты не очень похож на писаного красавчика, на которого в университете вешались все кому не лень.       А ему так поебать на это: он наконец свободен.       Едва он замолкает, разрывая паутину памяти, Чонгук склоняется к шрамам и мягко касается их губами, чувствуя дрожь сильного тела. Миллиметр за миллиметром, покрывает рубцы, сам не замечая, как роняет на них солёные брызги, что скапливаются лужицей в уголках повлажневших глаз и проливаются на всё ещё не до конца зажившие следы прошлого.       — Не надо, — просит Тэхён, голос стремительно уходит в сипоту, так, что даже дыхание спирает.       — Но я хочу, — шепчет, — хочу облегчить твои страдания, так почему нельзя?       А Тэхён не может сказать, что эти поцелуи подобны выстрелам.       Первый — в сердце.       Контрольный — в голову.       Они ожогами разрастаются, оседают запахом гари на корне языка, кожа под ними тлеет, медленно обугливаясь до самых костей. И Тэхён впервые не выдерживает чужой нежности в глазах, голосе, прикосновениях, та бьёт под дых, и из груди рвётся всхлип-поражение. Он распахивает перед Чонгуком свою обнажённую душу, сбрасывая надломившуюся пополам броню, показывая всю опустошённость, оголяясь целиком и полностью, ломая цепи, что держали крепко в темнице собственного ада, а тот, не пугаясь того, что перед ним открывается, продолжает целовать.       Целует, целует, целует. Трепетно, бережно, истово.       И к Тэхёну приходит осознание — он больше не один в этой темноте, с ним его ангел, для него рождённый и ему судьбой дарованный.       И потерять его подобно смерти.       Тэхён подносит руку к своим глазам, ощущая на них влагу, собирая солёные капли и единственная мысль просится наружу, но остаётся в душе:       Я разрушу города и сотру Династии в пыль, выжгу сердца и уничтожу каждого ради звёзд в твоих глазах. Ты только люби меня, ангел, и я позволю себе полюбить в ответ.