Щенки

Он приходит вместе с Мо Жанем, точнее, прибывает в составе императорской свиты, ещё точнее — Чу Ваньнин вздрагивает, когда чужие руки оказываются слишком близко: непозволительно, непривычно, не… — Достойный мастер изготовил эти… пилюли, — он говорит тихим голосом, и вуаль, закрывающая его лицо, даже не шевелится от звука выдыхаемого воздуха. Тасянь-Цзюнь держит ладонь на рукояти меча. — Твой же хитровыебанный глава, не так ли? Но теперь главное… толково вынуть их оттуда! Чу Ваньнин морщится. Этот достопочтенный пёс лает слишком радостно для того, чьё сердце вот уже много лет оплетает чёрными корнями проклятый цветок. Чу Ваньнин морщится и почти не чувствует возмутительного прикосновения чужих пальцев к запястьям и давным-давно запустевшим духовным каналам: что ему до нарушения лекарского этикета, если его собственная глупость и слепое жестокое упрямство лишили Мо Жаня шанса… Его ученик, человек, которого он любит, которому он с бесстыдной радостью отдал сердце, дыхание, тело, чьё золото сейчас тяжело и больно толкается у него в животе — Мо Жань обречён на безумие и пустоту, уничтожающую душу. Этот глупый Учитель был бы счастлив ошибаться. Несколько последних месяцев — длинных и пролетающих за считанные удары сердца одновременно — он старательно убеждает себя, что полуистершиеся иероглифы означают нечто совершенно иное. Или, хотя бы, метафору. Или… Кажется, золото делает что-то с его способностью мыслить трезво. Он тратит недели на бесполезные мелодии очищения сердца — бесполезные без его духовной силы. Дни — на то, чтобы перечитать ещё с полсотни бесполезных и пустых свитков, ночи — на то, чтобы не кричать, не срываться на жалкий заполошный шёпот: прямо в чужие губы, глаза, сердце. Золото в его животе словно бы делает мягкими и податливыми не только его ребра, кожу на его бесстыдно округлившихся боках, но и его разум. Когда Мо Жань наконец-то засыпает, уткнувшись носом в его плечо, крепко вцепившись пальцами в край его одежд, как маленький мальчик в одежду своей матери, Чу Ваньнину приходится прикусывать свой бесполезный язык до железного и беспощадного вкуса во рту. Нет никакого смысла пытаться рассказать. Написать, пропеть, пересказать в виде легенды или сказки — цветок зла защищает себя сам, и его корни только сильнее оплетут чужое сердце, заставляя тут же забыть, не знать, не… помнить. Не то чтобы он не искал иных путей — бывший старейшина Юйхэн все-таки не окончательно лишился рассудка и самоуважения. Он мог попытаться пройти между мирами. Мог расколоть свою душу на части, не ядро конечно, но... Мог, мог, мог. Щенки. Мо Жань звал их щенками, и это звучало на удивление… правильно. Он мог морщиться сколько угодно, в мыслях называя бывшего ученика «глупой псиной», а вслух — «бесстыдной скотиной», но внутри каждый неизменный раз плескало золотым и тёплым. Ему нравилось, как щенки откликались на этот голос, на прикосновение, на смех и зубы прямо по коже над рёбрами, белые, острые, мокрые от слюны и похоти. Щенкам нравилось быть их щенками — Чу Ваньнин знал это так же определенно, как и то, что Мо Жань любит их с силой в тысячу солнц и ещё немного больше. Намного больше. Щенки иногда затихали — засыпали, наверное, и тогда Чу Ваньнин не мог спать или читать бесполезные метры свитков, или цеплять струны, или кончиком пальца выводить на чужой груди защитную руну. Тогда он замирал тоже и вслушивался в пульсацию золота внутри себя так острожно и внимательно, считая: один, два, три, много. Так много золота и чувства собственной нужности — им. Щенкам и Мо Жаню, ученику и щенкам, императору и щенкам, щенкам и человеку в своей постели. «Тише, тише», — привыкает говорить он неизвестно кому — или всем сразу: Мо Жаню, щенкам, себе. Тише, тише — золото пульсирует даже во сне, золото живет, тише, тише — Мо Жань спит и ещё может вырываться из липкого предутреннего кошмара, тише, тише — Чу Ваньнин не расколет своей бесполезной никчёмной души, спите дальше, спите спокойно, спите… внутри. У него не получается обвинить их в этом. Ни в чем не получается — щенки Мо Жаня, щенки от Мо Жаня, щенки это тоже Мо Жань, и спасти их, дать им родиться, дать им возможность дышать, плакать, есть и кричать самим, это так же важно, как и чёрные корни глубоко в сердце. Чу Ваньнин считает дни до момента, когда его тело должно оказаться слишком тесным для них. Он ничуть не устал от тяжести собственной неуклюжести, сонливости, извращённого чувства голода и сытости, боли в сделавшихся мягкими костях, удушающим приступам похоти, чувствительности кожи, бессонницы, дрожи голоса, сердца и рук, но… У него никогда не выходило спасти всех. У сиятельного и сияющего старейшины Юйхэна, у пятнадцатилетнего подростка на коленях перед своим отцом, у наложницы Чу, подметающей волосами плиты дворца. Ни в чем не повинные люди умирали из-за него. Снег не таял на лице его ученика, а на том лице, на котором таял, была только бесконечная ненависть. Тише, тише. — Ещё одна Луна, и детям станет недостаточно места, — вуаль по-прежнему не колышется, — их… двое. Мы вынем их совсем слабыми, ваше величество, но… — Этот достопочтенный снова спрашивает тебя, — Мо Жань непочтительно перебивает лекаря, — с наложн… со Второй супругой этого достопочтенного все будет хорошо? Чу Ваньнин крепко стискивает зубы. Глупый-глупый пёс. Какая разница, что станет с сосудом для наследников Императора, для чего он заводит этот разговор — в конце концов, ни одна пилюля не сможет изменить его тело настолько… Его лицо вспыхивает жаром стыда. Надо же, императорская сука все ещё может испытывать стыд! — Нам придётся рассечь кожу и мышцы, а после сшить — слой за слоем. И остановить кровь. — Из-за широких полей его шляпы и плотной вуали Чу Ваньнин не видит, куда направлен чужой взгляд. — Но это вполне возможно, вашей величество. Разумеется, будут приложены все… возможные усилия. Чу Ваньнин не помнит, как остаётся один. Золото внутри неизвестно от чего приходит в волнение, тяжело и шумно пульсирует, болезненно и ощутимо пихает его в мочевой пузырь и печень: наверное, они рады, что скоро увидят свет. Чу Ваньнин не помнит, почему остаётся один — по вечерам, обычно, Мо Жань сам приносит ужин и садится на пол, укладывая тяжёлую голову на его колени. По вечерам у Императора очень сильно болит голова, и Чу Ваньнин разбирает тяжёлые чёрные пряди и массирует кожу пальцами, спускаясь к вискам, поглаживая по затылку, легонько постукивая по самому твёрдому во всем поднебесном Царстве лбу и… Этим вечером Мо Жань не приходит. Зато он слышит чужие слишком лёгкие шаги и в нос ударяет слишком тяжёлым пряный запах дорогих благовоний: достославная императрица Сун навещает Павильон алого лотоса совершенно по-домашнему: без свиты и слуг. — Я не знаю, что он в тебе нашёл, — говорит она медленно и нараспев, у неё высокий голос и странно поблёскивающие золотом ресницы, — дрянь, ты… — Помолчи, А-Сун, — второй человек появляется на пороге совершенно бесшумно и лениво-пренебрежительно взмахивает рукой, — ты слишком недогадлива для одной из нас. И императрица застывает с полуоткрытым ртом, а Чу Ваньнин чувствует себя глупцом на пороге какого-то очевидного для всех, кроме него, знания. Как будто все пробелы на полустертом временем свитке сейчас заполнятся, и он сможет прочесть, сможет понять и сопоставить все тревожащие разум несовпадения, но он не успевает задуматься об этом всерьёз, потому что человек на его пороге снимает вуаль. Делано небрежным и каким-то излишне красующимся жестом, и золото внутри сходит с ума ровно в такт ускоряющемуся заполошному стуку сердца: один, два, три, не умер, не умер, а как же снег, снег не таял на таком красивом лице, ученик, мой ученик, Ши… — Ши Минцзин. Ши Минцзин, Ши Мэй, Хуа Бинань, золото, золото его глаз, «одной из нас», он соображает так мучительно медленно, так недостойно, будто бы за все эти годы «наложница Чу» окончательно заняла место старейшины Юйхэна. — Учитель Чу, Чу-лаоши. У Ши Минцзина такая же очаровательная улыбка. Ему очень идёт быть живым и так улыбаться: очаровательно, мило и нежно. Где Мо Жань? Для чего нужно было уверить Мо Жаня в собственной гибели, снег не таял на красивом и нежном лице, Мо Жань стоял в снегу на коленях, сначала его повзрослевший за одну ночь голос звучал мольбой, а после мольба обратилась в ненависть. Ненависть. Чёрные корни, чёрные листья и чёрный стебель, этот цветок прорастает долго, и семя должно быть посеяно давно, в щенячье сердце, три его ученика, три сердца, золото и чёрная ненависть, для… чего? — Учитель Чу уже догадался, не так ли? Этот пёсий ублюдок не сумел вытрахать из тебя все мозги? Я думал, он прикончит тебя сразу… или затрахает до смерти за одну ночь, но, — Ши Минцзин делает ещё один шаг вперёд, а Чу Ваньнин заставляет себя оставаться на месте и не отступить (да и куда? куда ему бежать, слабому, бесполезному, слишком поздно прозревшему, с тяжёлым пузом, с беспокойно заворочавшемся золотом в нем?), — но я не мог представить, насколько наш А-Жань действительно безумное животное. Грязная скотина, он всегда ей был, но теперь… заделать нашему славному Учителю сразу двух ублюдков, я до самого конца почти не верил, что он действительно сумел так использовать пилюли плодородия. Чужие слова не задевают его. Нет времени. Нет… и шанса, но он не может промолчать. — Этот цветок… как его извлечь? Чужое красивое и нежное лицо сминается как маска — его мёртвый ученик запрокидывает голову и смеётся. — Нет, все-таки эти не родившиеся ублюдки знатно обглодали твой разум, Чу-лаоши… Если ты догадался про мой подарочек нашему достопочтенному императору, то неужели не смог до сих пор понять, что ты опоздал? На много-много лет… Однако, достаточно. Встреча Учителя и ученика пошло затянулась, на мой вкус. Ты и эти… ублюдки начнут мешать моему плану — эта псина уже слишком сильно отвлекается от создания и управления настоящей армией на сопли в твой подол. Ты прожил много лишних лет, Чу-лаоши, и сам это понимаешь. Ты… У него больше нет духовного ядра. Нет права призывать Тяньвэнь, нет сил удержать в руках меч, нет ничего, кроме бесконечного сожаления о собственной глупости и недальновидности, кроме отчаянной тоски и страха за Мо Жаня (где он, где Мо Жань) и золота внутри. Чу Ваньнин скрещивает руки на животе бессмысленным, инстинктивным жестом, а потом три вещи происходят одновременно. Его пальцы нащупывают в складках нижнего халата тонкую острую шпильку для волос, зацепившуюся за ткань. Откуда-то из-под крыши прямо на чужое красивое и нежное лицо приземляется белый тугой шар: в полной тишине, с выпущенными когтями и клыками. Золото внутри его живота нагревается до почти невыносимой боли, и Чу Ваньнин от неё слепнет, глохнет, его кости вскипают расплавленным металлом, ноги будто бы сами делают шаг вперёд, а рука, привычная к весу любого оружия, продолжает мысленный приказ и всаживает это тонкое, длинное и острое в чужую шею. Они не промахиваются. Белая кошка успевает лишить Ши Минцзина правого глаза, прежде чем тот ударом духовной силы отбрасывает её к стене с глухим стуком. Шпилька оказывается глубоко, выворачивая кровеносные сосуды, вспарывая духовный канал и словно бы становясь проводником… того самого золота, которое кипит у Чу Ваньнина в животе и костях. Теплая кровь заливает его пальцы, выплескивается затихающими толчками и пачкает чужое обезображенное кошачьими когтями лицо, удивленно приоткрытый рот, из зияющей глазницы тоже вытекает кровь, смешанная, почему-то, с золотом, и Чу Ваньнин не дышит, просто не может сделать вдох, пока чужое тело не оседает на пол ломко и неуверенно, словно бы его обладатель не планировал умирать. Ни сегодня, ни много лет назад, ни…когда. Чу Ваньнин не видит и не слышит, он чувствует все этими же кипящими костями, как в его живот, тоже залитый быстро остывающей кровью, целится чужое прикосновение. Чужой. Враг. Золото прокатывается до кончиков пальцев, крепко сжимающих шпильку, и он наносит следующий удар. В шею, прикрытую высоким пышным воротником, статус императрицы предписывает… Статус и воротник не спасают её горла. Чу Ваньнин пошатывается, но императрица Сун не дотягивается до его живота, её лицо не обезображено когтями, и на нем так отчётливо-ясно видны золотые капли вперемешку с красными. Он вдруг чувствует себя очень… уставшим. Его колени подгибаются и бесстыдно дрожат, занемевшие пальцы не в силах удерживать нагретый металл, он не может отвернуться, не может закричать, не может понять, прошла ли минута, ночь или вечность с его последнего выдоха и вдоха. А ещё он не… он не чувствует золота. На длинную и пустую секунду он перестаёт чувствовать то, с чем сроднился за эти месяцы, он не может сосчитать: один, два, три, много, и его сердце сейчас может остановиться вместе с… — Чу… , — Мо Жань распахивает двери Павильона — или сносит их легким незаметным взмахом руки, Чу Ваньнин не успевает заметить. Он успевает заметить, как чужой взгляд натыкается на два тела на полу и на всю эту кровь, за которой уже не видно золота. — Это был… — Чу Ваньнин осекается, он все ещё не может дышать, пробует снова и снова, — он… — Ши… Ши Мэй, — у Мо Жаня делается совсем детским голос, детским и обиженным, непонимающим, тихим, он опускается на колени и отводит пальцами чужие волосы, трогает это лицо, и сердце Чу Ваньнина снова пронзают те самые тысячи и тысячи игл, мёртвый ученик на коленях у живого, и Учитель, который не смог никого спасти. Потом он ничего не помнит. Ему снится кровь и пустота, его тело сдувается, кости лишаются твердости, кожа — опоры, он весь превышается в пустоту и неправильную, болезненную легкость, от которой хочется плакать и оплакивать что-то невозможно ценное, нужное, их… Их щенки. Щенки. Золото. Он не раздумывая убил и убил бы снова, снова, снова. Сиятельный старейшина Юйхэн или сука, защищающая детёнышей до последнего вздоха? Вторая супруга Чу или старый-старый Учитель? Золото или пустота, кровь или воздух в его легких, ды-шать, он должен дышать, он должен защитить, он должен… — Тише, тише. Тише. Пожалуйста, тише. Тише, вот так, подожди, дай, я помогу тебе, я… Мо Жань ловит и кладет его бессильно царапавшую воздух ладонь на живот. На его тяжелый, круглый, бесстыдно натягивающий одеяло живот, тёплый, горячий, полный. Не пустой. Не пустой, и от накрывшего золотой волной облегчения он снова проваливается куда-то очень глубоко, в пульсацию двух сердец и собственного, догоняющего, взахлёб: один, два, три, много. Много. Много. — Ты все расскажешь этому достопочтенному, — говорит Мо Жань и противореча сам себе вдруг закрывает ему рот свободной ладонью, пальцами гладит пересохшие губы, задевает шершавыми трещинками трещины, — когда отдохнёшь. Когда… отдохнёшь. И я запомню, обещаю. Этот достопочтенный все запомнит. Ты их защитил. Ты их… тоже любишь. Я буду это помнить, Чу Ваньнин, я помню… Как они выясняют опытным путём, помнит он с утра до вечера. То есть ночью цветок стирает все наново, начисто, на… Чу Ваньнину хочется разбить свою голову о камень, который они вкапывают под старой яблоней — на камне написано просто «белая кошка», но Мо Жань обнимает его руками, лапами и сердцем и все становится немногим более выносимо. Котята белой кошки: один, два, три, много, котята больше не котята. Они охотятся по всему пику Сышен, белые, чёрные, даже трёхцветный один, одна, это кошка, а Мо Жань приносит в Павильон чистую бумагу, перья и чернила. — Этот достопочтенный будет писать, — говорит он воодушевленно. — До написанного эта дрянь точно не доберётся, ты диктуй, а я буду писать. Про маму. И про вино. И про… дядю с тетей. И про тебя. И как мы ходили в город на праздник Фонарей… Мо Жань за эти годы ничуть не преуспел в искусстве каллиграфии. Его иероглифы скачут по строчкам, кляксы то и дело срываются с кончика пера и расплываются там и тут, но он старательно наклоняется ниже и ниже к бумаге, и помогает движению кисти кончиком языка, бровями и… Чу Ваньнин диктует ему медленно — медленнее, чем в первые годы далекого прошлого. Пока перо достопочтенного Императора скрипит по бумаге, ему кажется, что у них есть все время мира. И ещё много-много… Много.