Щенки

Письмо первое. Точнее — измятый обрывок, который Чу Ваньнин находит между свитками спустя три дня после «официального» первого письма. «…Прости, прости, прости меня. Этот достопочтенный так не хочет уходить. Вы пахнете свернувшимся молоком и сладким османтусовым вином, а ещё яблоками. Они уже могут расползаться по постели как червяки, ты знаешь? Даже не просыпаясь. Прошлой ночью я только и делал, что подгребал их к нам под бока поближе. Такие маленькие. Я оставил у тебя под боком кусок сердца. Два куска и ещё…» Письмо первое. Официальное. Которое Чу Ваньнин находит примятым собственной щекой к постели и, невидящим широким движением-жестом сгребая заворчавших и угрожающе закряхтевших щенков к себе, читает медленно-медленно. «Этот достопочтенный обязательно вернётся. Этот черт, Цзян Си, сказал, что можно управиться за пять лет — если этот достопочтенный будет стараться как следует. Этот достопочтенный будет стараться даже ещё лучше. Этот сучий цветок можно убить. Можно-можно, правда. Поверь, предыдущий план этого достопочтенного был куда хуже. Я не буду тебе рассказывать. Хорошо, что глава Цзян соизволил-таки взять некоторую долю ответственности за этого ублюдка, который, оказывается, неплохо нагревал руки в карманах и запасах ордена Гу Юэ. Этот достопочтенный обязательно к вам вернётся. Ты сможешь связать меня Тяньвэнь, когда я вернусь. Блядь, этот достопочтенный никогда не думал, что будет настолько счастлив снова её увидеть. Все-таки наши щенки сумели… Помнишь, как ты никак не мог поверить, что они уже, ну, родились? Чуть не сломал этому достопочтенному все пальцы, требуя «достать золото». А они взяли и за эти десять лунных месяцев вырастили золото тебе. Наши дети — самые охуенные дети на свете. Первой они достали её, знаешь, и они сказали, что это наша девочка, наша с тобой, я тогда подумал, что когда-то же хотел наследника… Это всё исчезло, когда она закричала. А он не закричал, и я испугался сначала, что вдруг наша вторая девочка не в порядке, а потом мне сказали, что он мальчик, и он закряхтел очень согласно. И только потом закричал. Я не мог оставить тебя, я не мог отдать их кому-то, но они кричали, и я держал их, держал тебя, пока лекари залечивали рану на твоём животе, не помню, кажется, у этой собаки выросла ещё одна лапа. И золото. Ты так быстро оправился ещё и потому, что твое собственное духовное ядро крепнет на глазах. Я обязательно вернусь к вам. Насчёт государства ты не переживай. Во-первых, этот достопочтенный убил всех, кто мог бы устроить смуту. А те, кто остался, должны быть благодарны тебе по гроб жизни. Во-вторых, ты точно будешь лучшим правителем, чем этот достопочтенный. Думаю, это будет не слишком сложным для тебя. Сюэ Мэн должен приехать завтра. Надеюсь, он помнит, как летать на мече. Только не давай ему слишком зазнаваться перед детьми. Наши дети, разумеется, победят. Через три недели им нужно будет давать молочные имена. Этому достопочтенному сейчас на ум идут разные нелепости, поэтому будет лучше, если их выберешь ты. Ни один злой дух и без этого к ним не приблизится, но все-таки. В-третьих… Я снова забыл. Видишь, медлить совсем нельзя. Этот ублюдок засадил в меня наверное хуеву тучу кустов. Я очень хочу увидеть, как они растут. Как они будут узнавать тебя. Как начнут вставать на четыре лапы, а потом и на две. Как их маленькие толстые языки научатся правильно поворачиваться во рту и как у них вылезут зубы. Когда они плачут вместе, мне хочется сжечь весь мир, чтобы их успокоить. У тебя получается лучше, но это они ещё просто слишком маленькие! Для того, чтобы оценить… этот достопочтенный не чувствует пальцев. Я бы хотел не чувствовать того куска своего сердца, который останется в нашей постели. Сейчас этот достопочтенный подумал, что мог бы тебя разбудить. Или просто вернуться в нашу постель, уткнуться носом в твою шею, прижаться к твоим лопаткам, бёдрам, ногам и… ох, нет. Этот достопочтенный не сможет уйти. Этому достопочтенному опять нужно уходить. Береги себя. Береги… Да, конечно, ты уже. Этот достопочтенный хочет писать ещё. Этот достопочтенный хочет вернуться в постель и проснуться вместе с вами. Этот достопочтенный больше не хочет убегать. Этот достопочтенный хочет. Вернуться. И вернётся. Думаю, пока не выковыряю эту хрень из себя, писать не выйдет. Но я буду стараться. Но если нет… Не бей щенков слишком сильно Тяньвэнью. Они будут лучше меня в детстве, они же похожи на тебя тоже. Этот достопочтенный очень». Письмо второе. От главы ордена Гу Юэ Цзян Си. «…Уважаемый старейшина Юйхэн, наш орден не предоставляет подобных сведений — конфиденциальность информации стоит дороже всего». Письмо второе. От главы ордена Гу Юэ Цзян Си. Отправленное. «… шанс пережить раскол сердца, ядра и души у этого человека есть. Вполне достойный внимания шанс. Не проявляет ли ваше новое духовное ядро признаков нестабильности?». Письмо третье. От Сюэ Цзымина во дворец Тасюэ. «… я же могу называть их племянниками, да? Чу-лаоши устроил все как нельзя лучше без этой грязной псины! Теперь государственные дела наконец-то начнут приходить в порядок, и небеса будут смотреть с благоволением. Вы точно ничего не слышали об этой паршивой собаке? Чу-ладоши совершенно точно наплевать на то, куда он провалился, и мне тоже. Да.» Письмо четвёртое. Неотправленное. Поверх иероглифов не слишком твёрдой рукой выведена длинная прямая (не очень прямая) черта, кажется должная обозначать реку. Или основание крепости. Или спину лошади. «… налоги собираются исправно. Ночных стражей удалось распространить среди самых отдаленных деревень. Я просыпаюсь и в первые минуты задыхаюсь от невозможности вспомнить, как пахла наша постель — до. С тобой. Бесстыдство. Я не могу забыть». Письмо пятое. «Нельзя ни помнить о воздрасте отца и матери для сына в этом сразу и радость и тривога». Письмо шестое Мо Жань скомкал. То есть шестую попытку. Писать было нечего. Чувство вины, которое обрушилось ему на голову и плечи сразу же после того, как он пришёл в себя от раздирающего кости и жилы перемалывающего ощущения заново рождённой души, требовало одного: немедленно развернуться к пику Сышен спиной. Потом — вина милостиво предлагала ему варианты — можно было выкопать самую глубокую яму, найти самый далёкий пятый угол, самое высокое дерево и… Он обещал вернуться. Он очень хотел вернуться, но это обещание ведь было — до. До того, как память раскололась, выпуская наружу горячее, стыдное, самое-самое тёплое, до того, как он вернул себе себя до проклятых чёрных корней и листьев. Мо Жань встал на ноги. Вина смеялась, плескалась в его ушах, ныла, скулила, приказывала и требовала, пеленой застилая взгляд и делая каждый шаг неподъемной тяжестью. Мо Жань встал на ноги поднялся на первую ступеньку лестницы. Из трёх тысяч и ещё ступенек. Он поднимался медленно, и за ним на гору поднимались и эти пять лет, пролетевшие растянутой вечностью, и мамино лицо с приподнятой верхней губой, улыбающееся, остывающее, тронутое гниением, белая кошачья шерсть, розовые дождевые черви, отмытые в лужах, чужие бескровные губы под его зубами, первое удивленное кряхтение ребёнка, принесённого в этот мир его дурным собачьим сердцем и семенем, ноющие розовые шрамы на его груди, наверняка успевшая за эти годы побелеть тонкая полоска шрама на чужом животе, вина, вина, вина. Он был здесь ненужным, грязная глупая псина, ненужным и лишним. Он пришел к императорскому дворцу регента Чу без оружия и с лицом, занавешенным волосами, притащился как побитый пёс, принюхиваясь и оглядываясь исподлобья… Лотосовый пруд остался тем же. Яблоневый сад тоже. Павильон Алого лотоса стоял обманчиво незащищенным, открыто, бесстыдно вспарывая его память и выпуская кишки прямо на аккуратно подметенную дорожку. Мо Жань не услышал их перекликающиеся громкие голоса — его кишки натянулись больно и сильно, сами собой, натянулись и заставили повернуться в сторону старых разлапистых яблонь. Он не услышал, не увидел, не понял. Просто воздух в его горле закончился, и в груди закончился тоже, и сердце, недавно склеенное и сшитое наживую, ещё не слишком освоившееся наново на старом месте, неуверенно застучало не в такт. Мо Жань смотрел на приближающихся детей невидящими глазами и старался втянуть носом сделавшийся вдруг густым и вязким воздух. Как они пахли. Как они толкались. Как заметили его: сразу двое, и в четыре настороженных глаза и две пары сторожких ног замерли на месте, замолчали и вытянули носы, совершенно по-собачьи принюхиваясь в ответ. Мо Жань сумел открыть рот, но сказать хоть что-то не вышло. Даже звук никакой не вышел, и тогда он медленно, неловко взмахнул рукой… Чтобы его запястье тут же оказалось обожжено и обвито кончиком золотой плети. Его рука больше ему не подчинялась. — Идите домой, — сказал голос за его плечом. — Время ужина. Девочка взяла мальчика за руку и они обошли Мо Жаня по осторожной длинной дуге. Мо Жань смотрел на них, как приклеенный, неудобно и больно выворачивая зафиксированную руку, пока их одинаковые темные макушки не скрылись за дверьми Павильона. — Ты пришел, — голос за его плечом не изменился, не дрогнул, но Мо Жань все равно повернулся, игнорируя почти слышимый хруст мелких костей в своём запястье, чтобы второй рукой обхватить чужие плечи и прижать к себе своего… Учителя. Наложницу. Жену. Своего Чу Ваньнина, который вдруг уткнулся лицом и молча, без объявления войны, вдруг сжал зубы на его плече, сильно и очень больно, наверняка прокусывая кожу до крови. Тяньвэнь почти дробила ему кости, но Мо Жань неловко поднял свободную ладонь к чужому затылку и погладил. Своего белого кота. Он пришел. Он вернулся. Все было хорошо. Все будет хорошо. — Этот достопочтенный тоже скучал… Тяньвэнь.