Щенки

Этот достопочтенный не подозревал, что щенки это так… долго. То есть этот достопочтенный пёс замечает, как дни сменяют друг друга, а ночи — длинные, пряные от их общего запаха (и ещё немножко от того, что временами все-таки выблевывается на пол — несмотря на все укрепляющие отвары), и короткие, незаметные, летние — ночи сменяют друг друга ещё быстрее, но это не помогает. То есть золото в чужом животе растёт так медленно, так, словно бы издеваясь над недостойным императорским нетерпением: увидеть, прикоснуться, почувствовать, узнать. И ему ведь можно — на самом деле. Этот достопочтенный Тасянь-Цзюнь смотрит: жадно, прямо, искоса, сонно, в постели, в саду, в бочке для… Лекари не советуют долгих купаний в слишком горячей воде и оставлять золото без присмотра, наложница Чу раздевается быстро и её волосы намокают, превращаясь в тяжёлый темный доспех. «На что ты уставился?» — спрашивает она не слишком достопочтенно, а этот достопочтенный только и может, что глупо и глухо сглатывать горячую слюну. Ну, и прикоснуться — прикасаться — конечно тоже. Кто ему запретит? Темный доспех волос расступается перед его пальцами, и кожа под ними горячая, влажная, туго натянутая и кое-где будто бы треснувшая темно-красно-золотым. — Мо… Вэйюй, — говорит наложница Чу, но не отстраняется, не отталкивает его рук, не опускает тяжелых от влаги ресниц, — Мо Вэйюй, ты ненасытная скотина, а не Император. Ненасытная скотина слишком охотно и торопливо кивает. Ему все равно — это так странно: внутри не шевелится ни малейшего желания отрезать этот поганый язык, прижечь обрубок, вогнать раскалённые иглы под ногти, заживо и тонкими полосами снять кожу как с переспелого фрукта. Он чувствует, как под пальцами тянется навстречу их общее золото. Он чувствует, как дрожит чужой голос — не от их слишком давней на двоих ненависти, не от презрения, не от боли: под его пальцами чужое горло вздрагивает общей нуждой. И похотью. Эта наложница ничуть не меньше… ненасытна. Если положить руку на сердце. Но лучше положить руку на кое-что другое — например на темный от прилившей крови сосок, задеть ногтем, перекатить между пальцами, сжать… сильнее. В отличие от туго натянутой кожи округлившегося живота, здесь ничего не… выросло. Тасянь-Цзюнь старается припомнить, говорил ли Цзян Си о молоке для щенков, но его мыслительная деятельность не может устоять перед восхитительно бесстыдным звуком, с которым чужие губы вдруг округляются. — Прек…рати, Мо… Золото в чужом животе сделало его настороженным до болезненных спазмов в кишках. Этот достопочтенный пёс принюхивается и вцепляется взглядом в чужие зрачки, чтобы не пропустить тот момент, когда… нужно прекратить. Он теперь может и рад бы забыть, но его собственное ядро начинает пульсировать больно и не в такт, вынуждая остановиться, сменить яростные привычные толчки на что-то медлительно-невозмутимое, долгое, легкое и ласковое, вынуждая оставить на чужом животе только кончики пальцев, а не вес ладони, вынуждая откатиться и переждать самый невозможно острый пик желания впиться клыками в загривок, вспарывая кожу и обновляя метку принадлежности и… Один, два, три, много. Этот достопочтенный считает про себя, шевеля губами от усердия, какого не прикладывал и в самом раннем ученичестве: это золото толкается ему в ладонь, ощутимо и кругло натягивая кожу чужого живота. И это кажется самым делом на свете — просто продолжать считать. И трахать. Наложница Чу упирается лбом в его плечо, когда вода в бочке вокруг них расступается от медленного движения: вверх и вниз. В воде вес её округлившегося тела кажется совсем маленьким — и только довольное мерцание золота убеждает этого достопочтенного в реальности и несомненной… существенности происходящего. Это очень существенно — купание в специально изготовленных сборах трав. Травы снаружи, травы… внутри. И те травы, которые этот достопочтенный самолично втирает в темно-багрово-золотые трещины чужого живота — как будто бы это поможет щенкам расти… правильно. И не пытаться выбраться наружу слишко рано. И не… Наложница Чу вовсе не напоминает ему хрупкую вазу. Когда отступает недомогание (обычное для первых недель, говорят лекари, лекари вообще говорят, что для всех… божественной милостью и императорской волей явленных их недостойным взорам обстоятельств беременность наложницы Чу протекает очень хорошо, и это даже на какое-то время ослабляет туго затянутый узел в его достопочтенном сердце), она начинает выходить из Павильона — конечно, в основном в библиотеку. Но и в сады тоже. И в купальни, и… Императрица Сун ведёт себя достойно и ласково, но Тасянь-Цзюнь утраивает охрану Павильона Алого лотоса — несмотря на то, что сам проводит там почти каждую ночь. Евнухи и стража, армия чиновников и армия слуг, маленькое победоносное шествие ещё не рождённых наследников этого достопочтенного… Несколько раз ему осмеливались говорить об этом. О делах «государства» в связи с будущим явлением золота в мир. Тасянь-Цзюнь, разумеется, казнил всех, кто… дышал в эту сторону. Его золото, их — не их! Не государства. Не императрицы, не армии, не слуг, не… Когда он начинает всерьёз задумываться о будущем — о том, что все-таки рано или поздно должно произойти, о том, как его щенки станут… отдельными щенками, его сердце беспокойно поднимается к горлу в сухом и болезненном спазме такой силы, что темнеет перед глазами. В его сердце, горле и висках как будто бы начинают толпиться смутные и давным давно забытые образы, звуки, голоса, лица и прикосновения чьих-то очень мягких рук. Это очень больно — его тошнит чем-то чёрным, напоминающим смесь желчи и крови, а память горит, и помогает только золото, тепло и слепо тычущееся ему в ладони: один, два, три, много. Золото и запах, золото и голос наложницы Чу, и её руки в тяжелых от всего кровавого, сгоревшего и забытого в императорской спутанной шерсти. Золото на красном шелке. Наложница Чу гневно сверкает зрачками и острыми колкими ресницами. — Или этот достопочтенный снимет с тебя мерки сам, — Тасянь-Цзюнь пропускает мерную ленту сквозь пальцы ласкающе-бесстыдным движением, — или сюда прибудут десятки придворных портных. Хочешь покрасоваться пузом перед всеми ними? Этот достопочтенный не… — Замолчи! «И делай». Свадебный наряд для наложницы Чу готовят днями и ночами напролёт. Императрица Сун делается ещё ласковее, охранные отряды вокруг Павильона Алого лотоса сменяются каждый час, этот достопочтенный пёс когда-то ведь хотел чужого унижения, мести, золото на алом, алое на золотом, как наложница этого достопочтенного будет преклонять колени перед небом, землей и предками — с таким пузом, если у них не осталось принимающих и мудрых небес и никогда не было… родителей? Тасянь-Цзюнь мечется по дворцу Ушань как потерявший след щенок. У него скоро родятся щенки, он не помнит, ничего не помнит, ненависть и унижение, месть, чьё-то самое красивое и нежное лицо, на котором не тает снег, чьи-то пальцы в его волосах, чей-то голос, похожий на серебристый колокольчик, напевающий колыбельную о сильном щенке, храбром щенке, большом драконе, отважном драконе, или нет, собака это грязное животное, всегда виноватее животное, то ли дело кот… Белый кот. Белый кот под алой непрозрачной вуалью. Наложница Чу опускается на колени без единого выдоха, без промедления, не давая себе помочь, не позволяя себе опереться на его руку, под слоями свадебных одежд её живот делается словно бы тяжелее и бесстыднее, но… Все взгляды в пол. Ритуальное вино Тасянь-Цзюнь пьет слишком большими глотками, излишки стекают алым на алое; и когда в тишине Павильона он торопится сорвать с чужого лица эту блядскую плотную вуаль, чужие острые зубы прокусывают ему губу — и делается кровь. После свадьбы наложница Чу делается… мрачнее. И почти поселяется в библиотеке — этот достопочтенный запрещает всем (себе) принуждать её возвращаться на ночь в павильон, только снова и снова проверяет охрану, беспокойно торопится уложить ладони и снова пересчитать: один, два, три, много, не засыпает, засыпает головой на чужих коленях под бесконечный шелест свитков. Он не понимает, что чужие пальцы и глаза торопятся отыскать среди этих пыльных забытых стеллажей. У него болит — сердце, виски, вина, чувство чего-то утраченного (или отобранного так давно, так жестоко и безжалостно, насильно), и золото — и золото на алом — отвлекает этого достопочтенного пса от снедающей непонятной боли, и этого достаточно для следующего вдоха, следующего выдоха, ещё одной ночи, ещё одного дня. — Мне… нужен гуцинь. Наложница Чу привычно и остро задирает на него подбородок, и Тасянь-Цзюнь еле сдерживает первый животный порыв не вслушиваясь и не осознавая тут же наклониться и укусить опрометчиво подставленное горло — просто потому что ему хочется и так — можно, нужно и хорошо. Наложница Чу теперь имеет официальное право именоваться Второй супругой, но этот достопочтенный зовёт её сукой и получает в ответ вспыхнувшие похотью глаза, но гуцинь… Тасянь-Цзюнь быстро смаргивает словно бы выжженное под веками воспоминание — снег, пустынный внутренний дворик, чёрные обломки инструмента, чёрные разметавшиеся волосы, кровь, кровь, кровь… И никакого золота. — Этот достопочтенный прикажет… привезти. На выбор. Выбора у них нихуяшеньки нет. Нихуяночки, совсем, ну вот… Тасянь-Цзюнь знает это так же точно, как и то, что он забыл что-то невозможно важное, нужное, что у него отобрали… тоже золото. То же золото. Он отчаянно пытается считать: один, два, три, много. Эта сука трогает кончиками пальцев струны, и этому достопочтенному хочется одним махом уничтожить всех людей — заклинателей, небожителей, крестьян, чиновников, младенцев, лекарей, всех. Никто не должен… видеть. Слышать или знать. Белый подросший котёнок неуклюже запрыгивает прямо на звучащие струны. — Ты… я скажу твоей матушке, — говорит наложница Чу и снимает его на пол, и тогда весь мир с людьми, заклинателями, небожителями, крестьянами, чиновниками, лекарями и младенцами на длинное, бесконечное мгновение действительно умирает для этого достопочтенного. — Ма… матушке? Он не помнит. Как будто этот достопочтенный пёс появился в этом мире из-под снега, покрытого кровью, из-под снега, который не таял на единственном прекрасном лице, как будто раньше снега не было никого, ничего, не звучала грубая и резкая площадная музыка вперемешку с бранью подвыпившей толпы, не цвели яблони, не обжигала ладони украденная с лотка лепешка, не было, не было, не было! Наложница Чу прижимает струны пальцами и смотрит на него в ответ — остро, внимательно, больно. И молчит. И гуцинь тоже долго молчит, и этот достопочтенный — у него оказываются пересеченными голосовые связки и замороженным дыхание, а ещё сердце перестаёт биться, стиснутое узлом. Он ничего не помнит, и чужой знакомый золотой голос трогает его слух отрывистым шепотом: — Мо… Жань, мне так жаль, мне так… Этот Учитель так виноват перед тобой, — и ему очень хочется возражать, что нет, потому что… Потому что эта сука носит под сердцем его щенков. Потому что золото под его ладонями толкается навстречу торопливо и суетно: один, два, три, много — так, что наложница Чу охает и улыбается едва заметной осторожной улыбкой. Потому что ни в одном свитке из библиотеки не сказано, каким отцом будет этот достопочтенный, и как вообще можно дождаться золота и не свихнуться от нужды, нежности, гордости и вины. — Я не смогу тебе рассказать, — продолжает сумрачный шёпот, и этот достопочтенный пёс не может даже мотнуть головой от слабости и той боли, которая разрывает ему грудь и горло, — не могу… ты этого не запомнишь, глупый, какой же я глупый! Этот достопочтенный пёс готов поспорить, кто из них двоих глупее, но у него идёт горлом кровь, и призванные лекари нихрена не понимают — судя по их осторожным и округло-испуганным словам, и Вторая супруга Императора выгоняет их вон из Павильона: Тасянь-Цзюнь всецело поддерживает это решение (если бы он мог поддержать ещё и свою голову). У него это проходит. Ну, странный приступ умирания, и Тасянь-Цзюнь списывает его на жаркую летнюю погоду. И на этих чертовых котят, которые уже мало напоминают меховые пищащие комки — теперь они умудряются охотиться на все подряд от императорских сапог до жирных ленивых от солнца стрекоз, а ещё они нелепо и неравномерно вытягиваются в длину и высоту, отращивают усы и хвосты, но все ещё собираются вокруг белой кошки вечерами и терпеливо подставляют ей морды и задницы. А ещё они все слушают музыку. То есть мелодия гуциня часто обрывается — наложница Чу то и дело заглядывает в принесённые слугами из библиотеки свитки, морщится, и тогда этот достопочтенный пёс садится ближе — ближе к ее коленям и животу, через который уже не так удобно дотягиваться до струн, до одной там императорской головы дотянуться проще. Тасянь-Цзюнь подставляет голову чужим осторожным прикосновениям и закрывает глаза: один, два, три, много. Он очень хочет увидеть их золото. Он готов терпеть и ждать. Он… — Он первоклассный лекарь, — говорит Императрица Сун, не поднимая глаз. — Для государства очень важно рождение… здоровых наследников. Этот достопочтенный клал на государство весь достойный восхищения, не так ли? Но изворотливый червь Цзян Си называл ему то же имя, и многие, многие в мире заклинателей повторяли невероятные слухи и явные свидетельства чужого поистине необъяснимого мастерства и таланта. В конце концов, Тасянь-Цзюнь будет там с ним. Всегда, Тасянь-Цзюнь не оставит своего золота, своей суки, своих щенков: один, два, три, много. Он милостиво кивает, не тратя лишних слов. Казна и чиновники, а если понадобится, то и генералы его армии, они позаботятся о том, чтобы этот лекарь прибыл на пик Сышен вовремя. Наложницу Чу не стоит беспокоить заранее. У неё и без этого слишком много свитков высится неровными шаткими стопками вокруг постели — этот достопочтенный с трудом разбирает написанное да и не очень-то стремиться: от одного присутствия рядом — рядом с ней и с их золотом — ему ненадолго делается легче. — Мо… Жань, иди… спать, — говорит ему чей-то знакомый голос, и чьи-то руки вытягивают из-под его несомненно императорской щеки примятый свиток. Он не согласен отправляться спать в одиночку! Одному очень холодно в продуваемом настойчивыми ветрами углу — даже под ворохом непонятно откуда натасканных тряпок. А ещё если он ляжет один, большие и вечно голодные крысы обязательно прибегут и станут пялиться на него и наверняка думать, как бы вернее отгрызть кусочек его щеки или ноги, мама, я не боюсь, я храбрый, но эти крысы смотрят на нас каждую ночь и… пожалуйста, ляг со мной, мама, не уходи вечером на площадь, посмотри — в щелях покатой крыши нашего дома (заброшенного сарая, но честное слово, мама, это самый лучший дом из всех) ветром надувает снеговые низкие тучи, мама, ляг и обними меня так крепко, чтобы я мог слышать стук твоего сердца: один, два, три, много-много, и никому из нас не придётся умирать, никому не придётся убивать, я не хочу быть один, я не хочу… — Я не хочу, — бормочет он сквозь сон и пытается поймать эти руки, это тепло, звонкий мелодичный смех и этот ускользающий голос, — пожалуйста, не… надо, не уходи, не оставляй меня… — Я лягу с тобой. Мы… ляжем с тобой.