Щенки

Первым он чувствует золото. Золото ядра там, где его не должно было быть, не могло больше быть, потому что этот достопочтенный видел, как раскололась чужая грудь, как подломились колени, как чужая ненависть выплеснулась из горла вместе с тёмной кровью. Поэтому в первое мгновение он и сбивается с шага, останавливается — и вся императорская свита валится на пол дворцового коридора. Золото и жар ядра чуть повыше дяньтяня. Или не ядра, а… ядер? Он оборачивается, и весь дворец Ушань обращается в точку под чужими рёбрами. Две маленьких золотых точки. — Покажи мне, — он произносит это отрывистым тявканьем, проглатывая половину звуков, и тянет ладони, — Чу… Эта сука знает! Ну, или догадывается прямо сейчас, потому что она вдруг отшатывается и отступает к стене, и ещё складывает рукава… этим нелепым и продирающим до костей жестом, закрывая… Пряча. Пряча от этого достопочтенного его золото. — Там нет… ничего, — сука сжимает губы в привычную невидимую нить и упрямо вздергивает подбородок. Такой острый. Два лунных месяца… Два лунных месяца назад она утыкалась этим самым подбородком ему в плечо и бессильно, слепо и очень мокро раскрывала глаза и губы, у этого достопочтенного потом долго не сходили следы от её зубов и когтей проклятой течной кошки. А теперь — «ничего»? Чужое упрямство в который раз кажется искрой, поднесенной к промасленному достопочтенному не-терпению. Еще один шаг вперёд, ещё один вдох и ещё один выдох прямо в чужие плотно сжатые нитью губы: — Если там… «ничего», то я трахну тебя прямо здесь, у этой блядской стены. Если этот достопочтенный все ещё постарался… недостаточно, и тебя следует наполнить снова. Если… — Если ты думаешь, что в твою ненависть нужно втягивать кого-то еще, не... не нужно! — И рукава на чужом животе смыкаются плотнее, какая глупость… Надо же, у его бывшего Учителя так просто получается назвать это одним… словом. «Ненависть». Так легко и просто, весь этот клубок жгучей, тоскливой и безнадежной тяги, нужды, презрения и голода, который не даёт этому достопочтенному псу спать, дышать и жить в благословенном императорстве. — Если ты думаешь, что твоё мнение что-то значит… — Этот достопочтенный пёс играет, конечно же, конечно же он не позволит… пострадать этому горячему и золотому, потому что горячее и золотое под чужими рёбрами уже давно — ещё до своего появления — начинает значить гораздо больше, чем просто похоть или месть. — Дай мне. Посмотреть. — Ладонь все-таки встречается с чужими пальцами — ледяными, опять! И он не понимает — забывает — что хотел сделать. Или спросить, или приказать, или что-то ещё, потому что этот достопочтенный привык сначала брать, а потом думать, сначала заявлять своё право, а потом планировать, сначала он хотел этого словно бы неразрывно с… остальным, в продолжении животного требования: «сломай, подчини, заставь его мучаться», а теперь, когда под веками загорается торжествующим «получилось! у этого достопочтенного сукиного сына получилось!», теперь он словно бы снова глупый и неопытный ученик, не понимающий основ и совершенно не представляющий, что делать с этими золотыми точками, которые словно бы… радостно? с чего бы им? греют его ладонь сквозь ткань белых траурных одежд. — Скажи, ты… — он обрывает сам себя, прикусывая клыками язык, чтобы не выпалить глупости вроде «рад?», никто из них не рад, не должен быть рад, потому что это золото, оно ведь про унижение, да? Про похоть? Про… ненависть? — Давно ты понял? — Если бы я знал давно... — чужой голос осекается. — Теперь Император... доволен? Голодное, жаркое, злое вскипает внутри и поднимает тысячу голов разом — «если бы…». Ну же, договаривай, Учитель, давай, скажи, что нашёл бы способ избавиться, снова пойти против, снова чувствительно щелкнуть по щенячьему мокрому носу или располосовать плетью лопатки! Но он замолкает — снова, и только шелестит слишком белым — траурным — и широким рукавом, как будто хочет спрятать от этого достопочтенного… его. Мое. На… — Не здесь. — Этот достопочтенный втягивает воздух сильно и коротко, и почти заметным усилием заставляет себя сделать шаг назад: почему-то золото колко и чувствительно — обиженно? — обжигает ему центр раскрытой ладони. — Идём. — Этот достопочтенный почти успевает схватить чужое запястье так привычно — неудобно и наверняка больно выворачивая чужие пальцы, но… Золото в его ладони заставляет изменить прикосновение на что-то не слишком достопочтенное, даже… просящее? Этот достопочтенный не слишком вдумывается в подоплеку внезапно проявившегося «не так» — не так быстро, не здесь, не для чужих, пусть и вышколеннно опущенных к земле, глаз. Этот достопочтенный едва заметно и будто бы не замечая этого сдерживает шаг, словно между его лопатками вдруг зацепилось — или вплавилось? — это золотое и жаркое. — Этот жук не говорил, что будет… сразу, — слова тоже срываются будто бы сами, от переизбытка вскипевших между висками мыслей, и Тасянь-Цзюнь даже себе не может прояснить, а что именно он почувствовал «сразу»? Ядро? Ядра? Золото и жар, пульсацию, так сильно напоминающую биение чужого сердца в каждой жилке на искусанном горле? — Сразу... — чужая ладонь вдруг выскальзывает из его руки, а слова оборачиваются коротким замёрзшим выдохом. — Так ты поэтому… Поэтому был так терпелив? Поэтому проводил в Павильоне алого лотоса все ещё по-зимнему выстуженные первые весенние дни, согревая чужие пальцы, крепко прижимая их к по-собачьи горячим бокам и ниже… ниже тоже всегда было горячо. Поэтому посылал к черту очередное «очень важное» донесение или пренебрегал этикетным церемониалом относительно дорогой Императрицы. Поэтому поил подогретым чересчур сладким отваром не из чаши — с губ, и обрывал сам себя, прикусывая язык, вместо того чтобы протолкнуть его чуть дальше, глубже, между сучьих белых зубов, все ещё не потерявших остроты за эти годы и… Этот достопочтенный вовсе не желает... Отвечать. Или оправдываться, или объяснять свою императорскую волю, разве не волен он делать всё, что пожелает, с телом и душой своей наложницы? Этот достопочтенный по инерции делает ещё несколько шагов вперёд, но золотая нить — цепь? давным-давно похороненная ветвь или плеть — натягивается между ними крепко и больно. — Когда ты заметил? Этот достопочтенный следил за лунными днями... Почему ты понял раньше? — Он резко разворачивается, возвращаясь и задевая краем черных одежд чужие сложенные в нелепом и защитном жесте прямо над… как эта сука смеет... Защищать от этого достопочтенного? Или не только от него… Этот Достопочтенный Тасянь-Цзюнь глупо моргает и, кажется, глохнет на несколько мгновений. И немножечко запинается о подол чёрных одежд, и ещё задыхается, и… — Не здесь! — Упрямо повторяет он и снова перехватывает чужое запястье — теперь уже по-настоящему крепко, наверняка, и молчит все длинные дворцовые коридоры — до, и даже на пороге Павильона он все ещё может молчать и удержать в себе колкий и жгучий одновременно страх надежды, чтобы убедиться в отсутствии слуг, чиновников, шпионов дорогой Императрицы, ни одной живой душе нельзя… раньше этого достопочтенного точно совсем нельзя! — Скажи, Чу… Ваньнин, — этот достопочтенный все ещё твердит себе, что не должен опускаться до просьб. Этот достопочтенный все ещё может приказать, заставить, сломать. Этот достопочтенный вглядывается в чужое бледное лицо слишком внимательно, стараясь уловить отголоски самой мелкой дрожи, самое осторожное и тихое движение губ, ресниц или скул. То ли стены павильона, за эти годы ставшего из окружённого ореолом таинственности и адской смеси из почтительности и страха сперва почётной (не очень) тюрьмой, а после почти… домом, придают сил чужой строптивой бледности губ и пальцев, то ли дело в чем-то ещё — «ком-то» ещё — но человек напротив Императора вскидывает взгляд, который проходится по императорской щеке не хуже золотой плети. Человек напротив Императора отступает в тень, но вовсе не сдаётся и не… молчит. — Разве это имеет значение? Ну так пригласи лекарей и… — О, ты снова успел так осмелеть… — Этот достопочтенный не позволит… сейчас. Лекари, конечно же, мысли в голове проносятся вспуганным табуном лошадей, самые опытные и самые искусные во всем заклинательском мире, но это будет после. После того, как этот достопочтенный удостоверится лично — золото, золото, золотые, как же он… Он не замечает, как оказывается достаточно близко, чтобы уложить ладонь прямо туда — пониже рёбер, выше дяньтаня, второй ладонью обхватывая чужой затылок — не то уберегая от встречи со стеной, не то заставляя не отворачиваться — и не отводить взгляда. — Посмотри, этот достопочтенный так хорошо постарался! — Так гордишься собой? — сука снова холодно щурится и выплевывает эти слова, выворачиваясь из его рук, вздергивает подбородок и… Любым словам этот достопочтенный ещё со времён неразумного щенячества предпочитает дей… сначала сделать, а потом уже скулить обиженно или горделиво лаять на весь свет. Поэтому он, чувствуя себя достаточно раззадоренным привычной, но ещё ни разу не наскучившей пикировкой с самой своевольной наложницей за всю историю Верхнего и Нижнего (и земных, и заклинательских) Царств, вместо ответа — или это и есть ответ? — усиливает нажим ладоней: совсем немного, но этого движения вполне хватает, чтобы… Чтобы золото между ними оказалось таким тёплым, горячим, но не обжигающим, чтобы чужой выебистый рот оказался — его: потому что так было и есть правильно, потому что… Тасянь-Цзюнь торопится: этот достопочтенный всегда торопится перевести простое прикосновение губ в настоящую схватку, не чураясь пускать в ход язык и клыки, так и в этот раз его напор сминает чужой холодно и упрямо сомкнутый рот, заставляя так гибко вздрогнуть… и только упругий внезапный толчок горячего и колкого золота куда-то слишком близко к духовному ядру отвлекает его: — Я… Этот достопочтенный, — он все ещё не отпускает своё… своего, удобно устраивая ладонь на чужой шее, не давая отстраниться. — Этот достопочтенный действительно хочет поговорить. А эта кусачая тварь… то есть его зубы действительно такие острые, а способность вывернуться из рук… Ударив пальцами такой слабой руки в единственно возможную точку, чтобы на мгновение ослабить хватку этих достопочтенных пальцев — настоящий дикий кот! — Принеси воды. Этот учитель сделает чай. Этот достопочтенный действительно хотел сейчас раз… говаривать? Теперь ему так не кажется — стоит только прикоснуться, вплавиться, вломиться и получить в ответ жаркий отклик-отторжение, сопротивление и укол сильных пальцев, как его внутренности раскаляются и начинают дрожать знакомым и таким сладким предвкушением… — Чай? — Императорский голос звучит хрипловато и слишком тихо, поэтому этот достопочтенный с достоинством откашливается и пробует снова. — То есть, да, ты можешь заварить тот, не слишком сладкий. Тасянь-Цзюню никак не удаётся запомнить правильное название сорта, вообще, кажется, его память уже не такая крепкая, как в щенячьем юношестве, но что с того — горячая вода проливается сквозь свернутые темные листья, и аромат… аромат тот самый, который он помнит. Не яд. Не яд? Впрочем, к нему — как и всегда — примешивается другой: тонкий и сладкий запах яблоневого розового цвета. Так пахнет похоть и тоска этого достопочтенного, а теперь ещё и… — Их же двое, да? Двое? — Этот достопочтенный торопится, наплевав на чайные церемонии, не дожидаясь, пока чужие руки с закатанными рукавами — и худыми, непристойно обнажившимися от этого движения запястьями — пододвинут к нему маленькую пиалку. — Этот… Учитель ещё не уверен. Этот достопочтенный делает глоток всё ещё слишком горячего чая слишком поспешно, и только поистине императорская выдержка спасает его от громкого позорного кашля (не спасает), но Тасянь-Цзюнь перестаёт прикрывать рукавом лицо и наклоняется вперёд, стараясь не упустить даже звука чужого дыхания. Не говоря уже о словах… о том, что «ещё не». Сперва Цзян Си говорил с этим достопочтенным обыкновенными лекарскими увертками — скользкими и круглыми как речная галька словами, которые могли значить все, что угодно, теперь… «ещё не»! Этот достопочтенный терпеть не мог чувствовать себя дураком, поэтому главе ордена Цзян очень быстро пришлось пересмотреть этот хуев настрой мудреца с девятых небес. Потому что орден Гу Юэ, несмотря на все могущество и богатство, все-таки ничего не значил по сравнению с желанием и жаждой этого достопочтенного и был ровно так же уязвим перед огнём, как и семьдесят два города ордена Жуфэн. — Этому достопочтенному сказали, что и одной пилюли за… раз достаточно, но… …наложница Чу всегда так упряма, наложница Чу не желает высокой императорской милости, наложница Чу только вспыхивает зрачками и острыми скулами в ответ и отворачивается, отталкивает этого достопочтенного бессильно и яростно… — Но два лунных месяца назад я дал тебе обе. Именно об этом он и… говорил. «Наложница Чу», кажется, несколько длинных и тягучих секунд всерьёз размышляет о том, чтобы выплеснуть горячий чай в достопочте…нный императорский лик. Тасянь-Цзюнь ничуть бы не удивился. — Тебе никогда не хватало того, что предписано богами, Мо… Вэйюй? Но ему достаётся только вопрос — от чужих слишком плотно сомкнутых губ и пальцев, слишком крепко обнимающих опустевшую пиалу. Едкий, как дым от промокших остывающих углей, и вовсе не… радостный. Или довольный. Или этот достопочтенный сейчас сделает хоть что-то, или его сердце выберется наружу через сделавшиеся слишком широкими щели между рёбрами: между рёбрами у него болит и ноет: — Этот достопочтенный желает… давно желал… Ты сам виноват, если не воспринимал моих слов всерьёз! — Он резко отставляет свою чашечку в сторону, чтобы подняться и обойти жаровню, жар от которой разделяет их лица и… этот достопочтенный желал и неизменно сообщал о своём желании. И своих намерениях заделать этой наложнице целую кучу детей, потому что… — Я дал тебе обе пилюли зачатия в самый благоприятный день, а после старался держать тебя заполненной до самого рассвета, чтобы не потерять ни капли. …от собственных слов его сердце — и второе сердце, пониже — наполняются жаром: воспоминания о той длинной ночи ничуть не поблекли… — Довольно! Этот Учитель тебя услышал… Этот достопочтенный не может определить, какое именно чувство его внутренний взор выхватывает первым — первым, разумеется, из многих и чертового бурлящего горного потока: взметнувшаяся выше Небес гордость, горечь неизвестно когда и зачем забытого, раздражение, смятение, злая насмешливая радость или похоть. Не может, да это и не к чему — его пальцы перехватывают и сжимают чужие: крепко, но вовсе не до хруста сделавшихся слишком тонкими костей, а его рот наполняется жадным и голодным предвкушением. И слюной. — С таким упорством продолжаешь называть себя чьим-то Учителем? Чу Фэй, разве этот достопочтенный уже не объяснил тебе… так много раз, кто ты на самом деле… «Повторить пройденный материал снова никогда не будет зазорным» — вспыхивает в черноте памяти золотой нитью чьих-то слов, и Тасянь-Цзюнь согласно машет хвостом: и прижимается голодными клыками к чужой шее. Сейчас он хочет свою наложницу, Этого Учителя, старейшину Юйхэна, Бэйдоу ночного неба, он хочет этого человека, чуть пониже рёбер у которого растёт… растут щенки этого достопочтенного, потому что… способность мыслить связно улетучивается — в очередной раз и со сказочной скоростью — от того, какая гладкая и сладкая кожа чужой шеи, как она покрывается крупной дрожью, если провести по ней зубами, оставляя розоватые следы, а после пройтись языком. От того, что руки этого достопочтенного словно бы сами собой опускаются к поясу чужих блядски многослойных и строгих одежд, настойчиво дергают ткань в стороны, добираясь до… Они все ещё сидят перед низким чайным столиком, и этот достопочтенный неловко задевает его коленом, но оторваться от чужой гладкой кожи сладко вздрагивающей под его руками и зубами суки, которая была повязана, помечена и понесла от этого достопочтенного пса, не-воз-мож-но. Совсем. Чужие ладони бессильно — бесполезно — стараются упереться в его плечи. Этот достопочтенный едва ли различает чужое прикосновение — в иное время он бы, разумеется, не позволил бы подобной дерзости, но сейчас у этого достопочтенного на длинную жаркую секунду обрывается дыхание: потому что он видит. Он чувствует золото, острожные и нетерпеливые одновременно всплески духовной энергии, как будто ему в щеки тычутся горячие щенячьи языки, и это настолько же по-настоящему, сколько раз ему твердили «невозможно» и «против всех законов природы». И кто теперь прав, а? Кто снова взял и достопочтенно переступил через невозможное? — Не надо… Мо… Жань! — Тц! Разве этот достопочтенный успел что-то сделать? Этот достопочтенный успел попробовать чужую крупную и сладкую трожь на вкус, она слаще винограда, она терпкой чайной горечью остаётся на языке, и ему мало. Ему всегда было, есть и будет мало. Этот достопочтенный всего лишь желает… посмотреть. Как будто наступающий на бессмертных когда-либо останавливался на этом «посмотреть», но кто виноват, что наложница Чу так упряма, так упорно отворачивает лицо, так крепко сжимает бедра… Тасянь-Цзюнь опускается на колени — сейчас его совершенно не заботит вес императорского титула, все это растворяется в красной и горячей пелене: вот его счастье, его золото, если силой развести чужие крепко сдвинутые колени и не обратить внимания на треск окончательно разорвавшихся одежд, торопясь уткнуться носом в гладкую и тёплую кожу чужого живота. — Чу Фэй, ты…— Тасянь-Цзюнь желает сказать много — и многое. Похвалить свою наложницу, похвалиться собственным старанием, заставить чужие уши и скулы вспыхнуть жарким пламенем, но слова не идут с языка. Золото прямо под чужими рёбрами не даёт оторвать взгляда, а ещё лучше рук. И зубов — он проводит клыками прямо над впалым пупком, легонько, но остро, по-животному переживая собственную довольную дрожь. У этого достопочтенного будут щенки — целых двое, целых золота, цел… целые ночи эта сука, которая сейчас дрожит на его пальцах, под его языком и зубами, она прятала от него, но теперь… Теперь. Один, два, много щенков. Так много щенков.