Щенки

Во дворце Ушань теперь в почете собаки, и главный среди них — Этот Достопочтенный пёс, наступающий на бессмертных Тасянь-Цзюнь, да благословят его все песьи боги на долгую жизнь; а в Павильон Алого Лотоса последним днём не первой осени наложницы Чу приходит кот. Кот совершенно белый — предвестник снега или смерти, а ещё покрыт свалявшимися колтунами. Совершенно не императорский кот, поэтому Чу Ваньнин не торопится его прогонять. Да и сил на громкий окрик или быстрое движение широкого рукава требуется слишком много — в Павильоне Алого лотоса слишком холодно для последнего дня перед зимой. Слуги послушно забыли о жаровнях с углём, этот достопочтенный император спешит от северных границ вот уже… Чу Ваньнин хмурится, стараясь припомнить — до его ушей все дворцовые новости доходят с приличествующим его позорному положению опозданием. Много дней. Много ночей. Когда Мо… Когда Император собирался в поездку, листья на старом хайтане ещё держались: глупые, старые, ссохшиеся и скрюченные, давно выцветшие; пальцы Императора больно держали его подбородок нелепо и неудобно задранным, и листья считались сами собой… Один, два, три, много. Какая чушь! — Уходи, — говорит Чу Ваньнин глупому животному и делает вид, что собирается поднять с пола сапог (сапоги у него отбирали… или нет, или это были белые одежды праведного старейшины Юйхэна, от холода внутри путается память и стыд). — Проваливай! Кот равнодушно смотрит в ответ, усаживается у пустой жаровни и начинает вылизывать заднюю лапу. Чу Ваньнин отворачивается. Глупое животное все-таки не настолько глупо, чтобы по доброй воле оставаться в продуваемых тонких стенах, где давно не появлялась еда из императорской кухни. Никакая, если задуматься, еда не… Один, два, три, много. Он не скучает. Вот ещё! Этот старый некрасивый человек без гордости, чести и золотого ядра все ещё не настолько рехнулся, чтобы скучать по чужому слишком горячему телу или разрывающей, ослепляющей и оглушающей боли чужих насмешливых слов и слишком жёстких пальцев. Он… волнуется о людях. Там, тогда и теперь — о простых и ни в чем не повинных (не в этом так точно) людях, которые заслуживают справедливого правителя, разумного хода жизни и законов, Мо Вэйюй, Мо Жань, почему ты не возвращаешься, почему ты оставил… Холодно. Чу Ваньнину не нужно выходить на порог павильона, чтобы почувствовать запах и ощущение приближающегося снега. Пальцы двигаются медленнее, с болезненным трудным усилием, и все его старое некрасивое тело тоже будто бы становится деревом, в котором останавливается движение соков. Деревья засыпают до весны, Чу Ваньнин не уверен, что сможет открыть глаза завтрашним утром, но… — Моя любимая наложница ничуть не соскучилась! — Этот достопочтенный Император возвращается ещё перед рассветом. Он приносит с собой шум охриплого (командовал войсками? длинный ночной перегон? летел на мече? безрассудство, Мо…!) голоса, запах застарелой свернувшейся крови и лошадиного пота и жар… тепло. Чу Ваньнин ещё не открывает глаз, крепче сжимает нелепо дрогнувшие губы, крепче обхватывает себя руками под тонким одеялом, но ему уже тепло. Жарко. Жар прокатывается по телу стыдом облегчения (вернулся… снова), стыдом такого долго ожидания (одна, два, три, много… ночей), стыдом предвкушения, жар сминается чужими жесткими пальцами в его волосах. Тасянь-Цзюнь наклоняется к постели и совершенно по-собачьи вдруг зарывается носом, путаясь и шумно выдыхая слова, которых ни один из них не может разобрать. Это больно — пальцы наматывают пряди и тянут: к себе, сильно и крепко, заставляя неудобно выгнуться в шее и лопатках. Это… — Ну же, Чу Фэй, — шёпот обрывается привычной насмешкой и скрежетом пластин любимого императорского доспеха — Тасянь-Цзюнь поднимается с колен, но не отпускает его волос, и Чу Ваньнин вынужден подняться тоже, наспех оправляя задравшиеся полы халата и упираясь ладонями в чужую грудь (сердце бьётся: один, два, три, много), — разве ты не желаешь встретить своего Императора как полагается? — Разве императору не полагается по успешному возвращении вознести молитвы богам? Посетить ближний совет? Навестить… Императрицу? — Скажи ещё съездить в гости к её мамаше… Блядь, понятия не имею, кто её мать! Смотреть на такого Мо Жаня жарко и больно — до слез, поэтому Чу Ваньнин смотрит внимательно, не отводя взгляда, и не позволяет своему горлу дрожать. Все равно его волосы спутаны в бесстыдный колтун, хуже чем у самого паршивого бездомного кота, его гордость давно растоптана, а ровная спина и сведенные у переносицы брови давно не действуют на ученика. Его ученик теперь наступает на всех — смертных и бессмертных, до кого только может дотянуться, разве можно было уберечь от этой участи своё глупое сердце? Фу, какой стыд. Старейшина Юйхэн скулит о потерянной невинности и растоптанном сердце, пока за пределами павильона Алого Лотоса умирают люди — по-настоящему, сотнями, тысячами, и все только из-за того, что он не справился, не сумел, не заметил, не искупил… Не искупит. Жарко и больно, но что та боль в сравнении с болью матери, потерявшей детей, детей, потерявших родителей, в сравнении с огнём безумия в фиолетовых зрачках, в сравнении с попранием свящённых законов, с расколовшимися небесами и мертвом ученике на руках у живого? — Твой рот сегодня исторгает одни только нелепые… глупости, — Тасянь-Цзюнь перестаёт улыбаться и жадно обхватывает его лицо ладонями, цепляясь большими пальцами за уголки губ, растягивая и сминая их, проталкиваясь глубже, вынуждая разомкнуть зубы, пачкаясь в слюне, пачкая язык Чу Ваньнина вкусом железа, — этот достопочтенный найдёт ему лучшее применение. Я так… Этот достопочтенный скучал… по твоей узкой глотке, как ты можешь быть таким узким здесь, в горле, если я трахаю тебя сюда так же часто, как и в твой зад? Ядовитая сука… Так и норовишь выпустить яд, но этот достопочтенный крепко держит тебя за шею, да, крепче любого ошейника, ох, блядь, никто не… Его колени врезаются в пол. Чу Ваньнину не больно и не холодно — у него не получается сделать вдох перед тем, как его горло заполнится слишком большим и горячим, железа на языке становится так много, словно его трахают не членом, а мечом. Императору понравилось бы сравнение, возможно, он приказал бы высечь его на каменном монументе в честь следующей вехи своего правления; кот поднимает голову и пристально смотрит в начинающие подергиваться мутной завесью глаза наложницы Чу, какого черта он всё ещё здесь, этот кот, когда в павильоне так отчётливо пахнет кровью, похотью и псиной… Император не отпускает его до рассвета, который приходит вместе со снегом — и после не отпускает тоже. Император держит его на своих коленях жалко и бесстыдно распятым, нанизанным до рёбер, прикрытым только собственными рассыпавшимися по лопаткам волосами, когда громко отдаёт приказания слугам. Чу Ваньнин сжимает зубы на собственном языке, чтобы сохранить спину ровной и не съежиться, уткнувшись лицом в чужое гладкое плечо в бесполезном поиске защиты. Слуги не поднимают глаз от пола, разумеется, ему не нужно оборачиваться, чтобы знать это, ему не нужно беречь свой давным давно похороненный стыд, но бывший старейшина Юйхэн усилием воли сводит лопатки и выпрямляется ещё сильнее, его колени и бедра напрягаются, сжимая чужой член внутри, и Тасянь-Цзюнь с ленивой оттяжкой шлепает его по щеке, это не пощечина — поощрение и похвала для старательной суки-наложницы. Равно как и принесённые мгновенно ставшими расторопными слугами жаровни с пылающем углём, светильники, подносы и горшочки с чем-то ароматным и… Его живот позорно урчит, ничуть не считаясь с остатками гордости своего владельца. Его настоящий владелец смеётся по-детски искренне и громко, и на щеках Императора, наступающего на бессмертных, прыгают маленькие ямочки: — О, так ты специально держала пост до моего возвращения, наложница Чу? Не могла дождаться, чтобы этот достопочтенный так хорошо наполнил тебя… с двух сторон? Чу Ваньнин крепче сжимает зубы. С Мо… с Тасянь-Цзюня станется начать кормить его вот прямо так — не снимая с… Поглаживая по горлу пальцами, провожая каждый глоток, заставляя тщательно вылизывать пальцы после каждого кусочка, медленно и размеренно подаваясь бёдрами вверх, проталкиваясь ещё до невозможности глубже. Жар прокатывается по его телу, когда чужие руки крепко и больно подхватывают его под рёбрами и неаккуратным рывком снимают с колен, чтобы опустить на постель. — Ешь, — говорит Тасянь-Цзюнь коротко и берёт палочки. — Этот Достопочтенный тоже не ел несколько дней… кажется. Не помню… Он вдруг весь сутулится над миской с лапшой и свининой и неловко поводит плечами, и Чу Ваньнина пронзает полустершимся воспоминанием: молодой племянник главы ордена Сюэ, жадно закрывающий свою порцию рукавом и сверкающий глазами как молодой волчонок, вдруг отодвигает миску от себя и кричит через весь обеденный зал: «Учитель! Учитель! Если вы снова опоздали, и вам не досталось хорошего мяса, идите ко мне… этот ученик будет счастлив!». Этот бывший ученик счастливо и сыто отваливается на подушки и утирает блестящий от жира рот тыльной стороной ладони. — Теперь, когда наши силы несколько… укрепились, ты… Чу Ваньнину жарко. Он слепо смаргивает слёзы и старается удержать своё тело на самом краю постели, пока в него врываются сзади. Один, два, три, много… Чу Ваньнину так жарко, что сейчас он бы с облегчением зарылся лицом в снег, а не в сбитые влажные простыни. Ему жарко и так до стыдного хорошо, что хочется оказаться засыпанным снегом с головой: с каждым ударом чужих бёдер, с каждым громким шлепком, с каждым новым укусом, проступающем на его загривке, волна неотвратимого жаркого удовольствия шумит в его груди, голове и сердце. И члене, который трется о простынь, потому что колени давно разъехались, и нет никакой возможности оттолкнуть, выползти, вытолкнуть, избавиться от чужой настойчивой похоти, унизительной, но такой жаркой, такой… нужной этому грязному старому телу. Чу Ваньнин смаргивает слёзы, слепо ведёт взгляд по отсветам на стенах и внезапно наталкивается на чужие глаза, которые горят ровным желтым пламенем. Белый кот смотрит на него так внимательно, словно взвесил этого бывшего старейшину Юйхэна и нашёл слишком лёгким. Или нет, кто знает, что там в головах у белых котов, Чу Ваньнину необъяснимо стыдно перед этим животным ровно в такой же степени, будь тот человеком или… — На обратном пути этот достопочтенный заезжал во владения ордена Цзян, — Тасянь-Цзюнь лениво гладит его бедра, размазывая белесоватые потеки, бездумно и мягко проталкивая пальцы в растраханное, скользкое, жаркое и такое мокрое, задерживаясь и медленно разводя самые кончики, погружая костяшки и снова, и снова, заставляя каждую жилку в бессильно распластанном теле Чу Ваньнина скулить от слишком болезненного насильного удовольствия, — знаешь, их глава такой хитрый пройдоха… Но на каждого хитровыебанного уебка найдётся этот достопочтенный, ха! Знаешь… Его пальцы делаются такими жесткими и настойчивыми, двигаются быстрее и проникают глубже, и Чу Ваньнин — не выдерживая — всхлипывает, позорно, хрипло и сорвано, потому что ему так жарко, что от жара начинают трескаться кости, и он так устал, что его тело не может даже сжаться, оно течёт — слюной, семенем, потом и слезами, и это… — Знаешь, этот достопочтенный все-таки добудет… лекарство. Чу Ваньнин уже не в силах разобрать его слова. Тасянь-Цзюнь наваливается сверху и вдавливает его в постель уже всем своим телом, жестким и горячим, снова — опять — возбужденным, требовательным, настойчивым, и он берет его снова: частыми, коротким, срывающимися толчками, отчаянными, как и захлебывающийся шёпот куда-то Чу Ваньнину в затылок. О лекарстве, о течной суке, которая обязательно должна принести этому достопочтенному щенков, о вине, о ненависти, о мокрой дырке, которая так правильно сжимается вокруг хуя этого достопочтенного, о предательстве, о крови, о детях, которые будут пить молоко, о том, как сука будет заполнена до плеска семени в блядском горле и ушах, и шёпот сливается единый жаркий гул, он выжат досуха и заново наполнен, ему больно, ему жарко, ему… От стен павильона исходит странный пряный запах. Чу Ваньнин слишком слаб, чтобы встать с постели, слишком слаб, чтобы выйти на порог и пройтись по дворцовым дорожкам, расчищенным от уже не первого снега этой зимы, но он пытается протянуть руку и тянет палец в рот, чтобы… тут же не удержаться от гримасы обиженного ребёнка — это… — Остро? — чужой смех отскакивает от стен и постели, постель проминается и рядом с ним опускается слишком жаркое и твёрдое тело. — Ничего, ничего — это для тепла. Этот достопочтенный приказал хорошенько промазать стены — учёные говорят, что эта зима будет суровой. А эта наложница… эта наложница должна встать на ноги поскорее, слышишь? Чу Фэй, Чу… Ваньнин, этот достопочтенный достал лекарство! Ты обязательно поправиться… Кыш, ты, привязался тоже… Знаешь, у тебя поселилась эта белая тварь. Такая грязная… не даётся слугам, а этому достопочтенному достаточно одного белого кота, который так и норовит выцарапать глаза… Хуй с ним, пусть… пока. Ты… вставай. Этот достопочтенный пока не будет… трахать тебя. То есть… для того, чтобы подействовало лекарство, знаешь, этому достопочтенному насоветовали столько разного, что хуй того и гляди завяжется в узел… а ты… спишь. Вставай. Я буду здесь, когда ты проснёшься. Я буду здесь. Один, два, три. Много. Ещё много.