художник

      Закончились! Сатору с надрывом пыхтит, мычит и тужится, вкладывая всю оставшуюся силу в большой палец правой руки, чтобы выскрести хоть немного белил. Из тюбика вылезает какая-то несчастная капля, которой едва ли хватит на нос со щеками. Вот бы превратить все ненужные пейзажные залежи в белила. В тёмный ультрамарин, какой-нибудь из краплаков, несколько охр и, пожалуй, не мешало бы вдобавок получить жёлтый и красный кадмий.       Последний раз он притрагивался к пейзажам, кажется, в старшей школе. Тогда ещё были карманные на бесконечные тюбики. Можно было прикупить пару зелёных, которые сейчас получаются разве что мазками мастихина по облезлой, постаревшей палитре.       Как же его смешать? Дайте вспомнить. Наверное, умбра, стронцианка и голубой — тут уже на выбор. Хотя, уместна ли эта формула для портрета? Когда-то она спасала Сатору, выбирающегося на пленэр. А теперь… Теперь всё по-другому. Вместо бескрайнего горизонта, — что, как и живопись, лишь кажется, а не является, — ощутимо ограниченное пространство четырёх стен. Но больше и не нужно.       Сатору портреты эти пишет уже лет так семь. И всё никак не устанет, не бросит это дело. Периодически на него накатывает невыносимая тоска, какая-то агония разгорается внутри. И вместе с тем появляется необъяснимая злость. Вот тогда действительно хочется распотрошить раскрашенные холсты, повыдёргивать все ниточки и ногами истоптать лица, на них изображённые. Они, как горизонт, как живопись, живыми всего лишь кажутся.       Ему много чего кажется время от времени. Все эти выдуманные тени, силуэты и ночная темнота, что переодевается людьми. Усталость, должно быть. Бессонница, алкоголь и недоедание — решает Сатору.       В конце концов, он — это он. И никто не может знать его лучше, чем он сам. Нет, это в корне неверно. Другие, посторонние, никак не перестанут болтать о том, какой он, этот Сатору. Пожалуй, со стороны виднее? Да, точно. Раз говорят так чётко, быстро и уверенно — значит определённо знают. И это радует. Ведь теперь на вопросы, что роятся в голове, словно инертная стая шумных пчёл, найдутся ответы. Ответчики.       Впрочем, чтобы писать портреты, Сатору не обязательно знать, кто он такой. Но порой, лишь изредка, ему хотелось бы узнать, что рисует он не зря.       Полно. Напрасно быть не может! Несмотря на то, что Сёко, родная, милейшая Сёко, продолжает настаивать, что всё это пустая трата времени… Ну и пусть настаивает. Можно подумать, Сатору её когда-нибудь слушал.       Вот, опять! В уголке глаза что-то шевельнулось. Промелькнуло. И, завидев, что зрачок неожиданно дёрнулся в нужную сторону, тут же застыло. Какие наглые тени нынче пошли. Играются, как дети малые. Идут до победного, пытаются обхитрить и заставить поверить, что внутри плещется сумасшествие. А вдруг действительно? Вдруг правы эти тени?       Ох, это чересчур сложно. Существование души, жизнь после смерти. Если бы подобная несуразица и правда бок о бок находилась с нашей нормальностью, сайты, журналы и социальные сети давно бы пестрили заголовками о невозможном и потустороннем.       Совсем не пишется. Сатору то отвлекается на мелкое подрагивание рук, то погружается в бесноватое подобие мыслей. Обычно поговорить с кем-то, буднично поболтать и обменяться мнениями — самая лучшая терапия. Тогда снова ощущаешь себя обычным, понимающим — хоть и понятия не имеешь, о чём болтают другие люди. Их проблемы, его и прочих равных, как будто находились в разных плоскостях и шли перпендикулярно друг другу, соприкасаясь лишь в одной мнимой точке. Пересекаясь, когда Сатору позволял им.       Может, стоило набрать Иери? Нет, сейчас ей точно не до разговоров. Вчера ведь вылетела из квартиры так, что сотряслось не то, что скромное арендованное жилище, а сразу весь квартирный комплекс. Парадная, жалостливо скрипнув, чудом уцелела. И, как Сатору успел заметить, беспокоить её себе дороже — есть вероятность поплатиться жизнью.       Погода сегодня склизкая, как червяк. Лучше и не скажешь. Всё мокрое, серое и, если можно было бы попробовать эту погоду на вкус, она определённо была бы похожа на устрицу. После неё такое неприятное ощущение на языке, как будто выпил воды из канализации, а потом пожевал чьих-то соплей. Одним словом, ужас! Нужно было отправляться на прогулку раньше. Тогда ещё асфальт был, будто смешан с этими чёртовыми белилами, а не вымазан в такой же отвратительной, как сегодняшняя слякоть, газовой саже.       Этот конкретный цвет Годжо не любил по нескольким причинам, но в основном потому, что он совершенно непредсказуемо ведёт себя на полотне. Наверное, в жизни других людей Сатору и был сажей газовой. Тоже превращался в хаотичное пятно, когда заблагорассудится, и мог вылезти, откуда не ждали.       Пока бродишь по улицам приятно себя чем-то занять. Сатору в это время, чтобы особо не отвлекаться на обволакивающую ноябрьскую блеклость, пересчитывал оставшуюся мелочь. Около пятидесяти тысяч из полученных семидесяти в тот же вечер улетели к Фушигуро. Оставалось приблизительно двадцать. В принципе цифра неплохая, если не учитывать, что тюбик краски стоит пятёрку.       В руках — четыре упаковки. По правое плечо — самая дешёвая ликёрка в районе. Взвесив все «за» и «против», Сатору решает, что сегодняшний день определённо заслуживает того, чтобы за него выпили. Поэтому без задней мысли сворачивает направо, звонко оповещая кассира о собственном прибытии и весело, чересчур громко, с ним здороваясь.       Как это обычно бывает, на дне бутылки прячется нечто озорное и бодрящее. Теперь за окном мерещатся не устрицы, а вполне приятный осенний дождик, которому не жалко подарить свою лучшую причёску, старательно взлохмаченную перед выходом.       В конце первого блока он натыкается на лавку. Она такая же старая, как и бездомная женщина, что на ней сидит. Понимаете, дом — это отражение, блик человека, что подобен глазам. Только глаза — скромный просвет человеческой души, внутреннего мира, а дом — мира внешнего. Вот и старушка, которую найти можно было либо на этой лавке, либо возле канала, соответствовала своему «дому».       Сидела она, исключительно сгорбившись, рядом держала потрёпанный чемодан, что под дождём приобретал совершенно отвратительный оттенок, покрывался мокрыми пятнами и смешивался с грязными уличными лужами. И каждый раз рассматривала свои ноги. До чего же чудовищными они были!       Правая выглядывала из-под длинной тряпичной юбки. Старушка, сама по себе складная и тонкая, на фоне этой распухшей и посиневшей конечности выглядела ещё меньше. Зараза добралась до икры и лодыжки, делая их одинаковыми в диаметре. На фиолетовой коже прорезались дырки разной формы. Словно ствол дерева, что пожрали черви. И эту ногу, если быть совсем откровенным, будто тоже кто-то пожрал. Выбурил маленькие выемки, облупил по бокам кожу и поселился внутри.       Левая, хоть и была приличного цвета, но опухоль не обошла её стороной. Сатору не знал, какую ногу ему жалко больше. Эта конечность была задрана на скамейку, а сама старуха наклонилась к ней низко-низко, цепляясь окоченелыми, чёрствыми пальцами за повреждённое пересечение стопы и икры. Ногти на ней взбухли, разбросались, будто выкорчеванные корни дерева, стали жёлтыми, точно размешанная охра. Возле костяшек пузырь. Вроде плоский, а вроде надутый и важный. У него сиреневые границы, а внутри плещется что-то мерзостное и нездоровое. Мозоль. С мозолями Сатору был знаком. Чуть ближе ко внешнему краю стопы клякса. Она неоднозначная, неопознанная и растекается, будто озеро на карте мира. На деле, там гной. Нога гноится, портится, умирает.       Женщина смотрит на неё внимательно. Но Сатору почему-то кажется, что она смотрит не на неё, а сквозь неё. Так бывает, когда задумываешься на секунду. Вот только зависла старуха не на мгновение. Фигура, виднеющееся ещё с самого порога квартирного комплекса, как была неподвижна, так и осталась, вплоть до момента, пока Сатору не подошёл к ней впритык.       И о чём можно задумываться так густо и всепоглощающе? Разве она видит свои ноги впервые? Ну синие они, синюшные. Такие рисовать тёмным ультрамарином, может быть немного розового. Урывистым и светостойким фиолетовым, примешать араратскую зелёную, а накрыть всё жёлтым кадмием. Синева её ног на холсте — штука настолько же сложная, как и в жизни. Но, как есть. Что ещё сказать?       Очутившись в этом районе впервые, Сатору помнится, старуха уже здесь была. Казалось, она была тут вчера, есть сегодня и обязательно будет завтра. Она, как паразит, как толстый ствол дерева, сотню лет зарывавшийся в землю. Глядя на неё, создавалось впечатление, что разные части её тела ей не принадлежали и были собраны в хаотичном беспорядке. Большущие ноги, пухлые и внушительные, словно оторванные от жилистого толстяка, и противоречиво тонкие плечи и предплечья. А противная!       Сначала Сатору завёл с ней беседу, потом попробовал поговорить, разузнать про ноги и болезнь — там цианоз на лицо, да гниль из просверленных дырок. Когда-то он читал об этом.       Его энтузиазм был встречен бранью, похуже моряцкой, и настойчивыми просьбами окружность вокруг лавки покинуть. В тот день делать было нечего, а доказать свою правоту хотелось, вот и поделился молодой человек своей мыслью. Бездомной, как она выразилась, прежде чем увесисто лупануть Сатору по руке, «заумные» слова пришлись не по душе.       И, как это по обыкновению бывает, в черепной коробке Годжо появилась идея. Чтобы понять, что ходить для неё — дело невероятно трудное и тяжёлое, не нужно обладать докторской степенью. Поэтому Сатору, зарабатывая деньги в своей привычной манере — счастливой случайностью или собственной задницей, вызывал такси. Взваливал орущую, разбрасывающуюся кулаками старуху на плечо, запихивал на заднее сиденье сразу два тела, а чемодан оставлял недоумевающему водителю. Разберётся.       Язык пригодился ему не только, чтобы вылизывать чужой член и без надобности коротать время, разговаривая со случайными прохожими да четырёхугольниками стен внутри квартиры, но и для полезных знакомств.       Женщина брыкалась, отнекивалась и угрожала. Но разве это когда-нибудь его останавливало? Сатору, со своим чёртовым спортивным интересом, чуть не загремел в участок, проклятый всеми возможными способами. Зато, спустя два осмотра с парочкой направлений на анализы, врачи, совершенно неспособные внятно разговаривать, вынесли свой вердикт, вырвав из Сатору громкое «Ха!». От осознания своей правоты он аж светился, горделиво выпячивая грудь. Так и знал.       Вот только нездоровая случайность, когда-то свалившаяся на голову Годжо — вернее та, которую он собственноручно на свои плечи усадил, — диагноз услышав вперемешку с последствиями и отнюдь не радостным прогнозом её скорого будущего, самостоятельно со стула поднялась, низко поклонившись доктору, и побрела в сторону выхода, прихватив свой чемоданчик.       Удивительно, как безразлично к своей судьбе может относиться человек. Так наплевательски и легко, так воодушевляюще равнодушно.       Вроде и выяснилось, в чём дело, а легче от этого не стало.       Сколько бы ни уверял Сатору, что деньги отнюдь не проблема, что достать их на лечение реально и, более того, совсем не сложно, старуха отмахивалась, всё также ворчливо прогоняя его прочь. И чем больше она отнекивалась, тем сильнее разгоралось внутри него желание эти ноги спасти. С чего бы? Это такой же незнакомый, ненужный и не родной ему человек, как и любой проходящий мимо. Странности!       Сейчас ноги выглядят ещё хуже. Сатору невзначай бросает на них взгляд каждый раз, когда оказывается рядом. По-другому выглядят не только ноги, но и они, Годжо и старушка. Теперь они не здороваются, пусть изначально приветствовал её лишь Сатору, не дожидаясь ответа. Он, пружиня по крупным зёрнам асфальта, глубоко засовывая руки в карманы брюк, проскальзывает скамейку, как и всякий человек на этой улице. Оставляет после себя только взгляд, который при себе удержать никак не может.       Тоджи встречает его однотипно и как-то безвкусно. Сатору совсем наскучило его однообразное негодование, стоит появиться на горизонте. Он успевает лишь разомкнуть губы, протянув свою внушительную ручищу вперёд, чтобы Годжо выкинуть, как дворовую собаку, в обратном направлении, а тот тычется скомканными, помятыми купюрами ему в грудь и сладко улыбается:       — Остальное потом. — Щебечет Сатору, пользуясь чужим замешательством, чтобы оставить звучный поцелуй на мужской щеке. Такой, от которого Фушигуро аж воротить начинает.       Мера. Замерялись шаги, сделанные от входа до барной стойки. Вымерялись глазами головы, их точное количество, отсчитывались барные стулья и кресла. И если все эти предметы счёту были подвластны, то желание Сатору побыстрее напиться до беспамятства границ не имело. В общем-то, ничего особенного в алкоголе он тоже не видел. Пил потому, что так делали все. А быть как все — занятие приятное. Нужное. Порой оно доставляет больше удовольствия, чем удачно написанный портрет.       «Опять ты про свои картинки!» — Сатору мысленно передразнил Сёко. Она говорила так истерически, будто не могла выносить разговоры о живописи, будто хотела оттереться от неё, отмыться, как от страшной вони. Молодой человек почувствовал на губах непроизвольную усмешку. И, если бы кто-то смотрел на него со стороны подрагивающих теней, уложенных на полу, со стороны аккуратных форм, отскакивающих от настольных ламп и встроенных светильников, он определённо обозначил бы эту усмешку горькой.       Вдруг Годжо чувствует незамедлительную нужду отсюда убраться. Поспешить, подняться на ноги, оставляя свой недопитый бокал неоплаченным — долги в баре уже не подсчитываются, просто записываются на его имя, замирают на бумаге в ожидании, что молодой человек их когда-нибудь оплатит.       Ему привиделось нечто. Название видению люди ещё не придумали. Невероятный силуэт, какой-то слишком точный и оформленный в соответствии со всеми канонами. Такой, что сердце Сатору на секунду остановилось, точно пропустив удар.       Испуг охватил его тело дрожью, протекающей по венам, и заставил тут же вскочить с места, отодвигая стул с противнейшим скрипом. Резкий, визгливый звук пугает посетителей и притягивает к себе несколько пар глаз. Они таращатся, распахиваются в удивлении, а внутри плещется недовольство. Кто-то безымянный, явно не в себе, посмел нарушить их покой.       — Сатору, ты чего? — В таком же смутном состоянии, когда не знаешь, возмущаться тебе или страшиться, Нанами наклоняется над барной стойкой, не прекращая протирать стакан изнутри.       Его кругообразные движения забирают всё внимание Годжо. Они отвлекают туманный рассудок от осознания себя, чувствующего двумя разрезами спины чью-то крепкую грудь. Между своей спиной и чужой твёрдостью мышц всего лишь три слоя одежды: две рубашки и один искалеченный временем пиджак. Мгновение, и на плечи ложится пара горячих ладоней. Они прожигают дырки в местах, где соприкасаются с шершавой тканью, понемногу перетягивают фокус. И вот Сатору уже про тени не думает.       — Простите. — Ошарашенно шепчет он, позволяя ладоням себя обернуть.       Сейчас на него накричат. Он к этому удивительно привык и совсем не трусит. Воспримет как должное, и дело с концом. Однако мужчина перед ним размыкать губы не спешит. Он тяжело хлопает Сатору по плечам, делая вид, что на происшествие ему, в общем-то, всё равно.       Непривычно. Его не трясут, не оскорбляют и не хватают за шкирку, утаскивая ближе к выходу. Пытается сохранить лицо? Нет, ему действительно наплевать. Это видно по мягкому переливу карих глаз, что в свете потолочных ламп кажутся красными. Красный — это цвет запрещающего светофора на пешеходных переходах. Это цвет дорожного знака «Стоп». Цвет ликориса, вытекающей из открытых ранений крови. Неприятный в своём многообразии цвет. Опасный.       Любимый цвет Сатору.       — Вы не ушиблись? — Уточняет незнакомец.       Честно, встретить здесь новые лица для Годжо настоящая удача. Он знает посетителей, таких же завсегдатаев, как и он сам, вдоль и поперёк. Но конкретно это треугольное лицо с вытянутым, продолговатым носом, имеющее зеленоватый оттенок, с трапецией чёрных усов, его поражает. Мужчина выбивается из шаблона не только поведением, внешним видом ведь тоже. Что такой старикан забыл в баре?       А, вот в чём дело. Внезапно складывающаяся ситуация становится для Сатору понятной. Губы ответно дёргаются вверх, он возвращается на Землю, в это измерение, и становится привычным, собой, знакомой всем версией себя.       — Извинения принимаю только в здешних коктейлях. — Непристойно заявляет молодой человек, прекрасно зная, что вина за инцидент совсем не на незнакомом и постороннем. Она на нём.       Но, как правило, мужчины, останавливающие на Сатору невидимые метки, обращались к нему не за скромностью. Их завлекало как раз другое: этот стойкий аромат неповиновения. Осознание, что, хоть ты его свяжи, хоть наручниками прицепи к батарее, закрой ключом на замок, запри все двери, такого, как он, не привязать. Его не удержать возле себя. Почему-то именно данная мысль вызывала в них гнев. И оттого Сатору хотелось сильнее.       На заднем плане Кенто опасливо косится, протирая свои бокалы. Он что-то подозревает, но держит рот закрытым. Сатору этого не видит. Накрывает своими ладонями руки на плечах, слегка сжимая. И улыбается, пока глаза томятся в предвкушении. Знающе. Вызывающе.       — Как тебя зовут? — Мужчина наклоняется к нему ближе. Его дыхание горячо цепляет мочку уха. В нос ударяет свежий запах одеколона, которым он, должно быть, пользовался утром. Сейчас он слабый и мягкий, смешался с естественным запахом кожи и улёгся между старческими дряхлостями.       — Сатору.       В следующий раз, когда Годжо слышит своё имя, оно слетает с губ незнакомца рваным стоном. Рука сильнее сжимается на горле — так, что ни вдоха. Остаётся только хватать воздух носом в ускользающих перерывах между грубыми толчками.       Потом тягучее «Сатору-у» забирает его внимание вновь, заставляя оторвать голову от мотельной подушки, классически облачённой в белое постельное.       — Хочешь, я куплю твои картины? — У него колются усы. Врезаются своей твёрдой щетиной в нежную кожу на стыке шеи и плеча. Губы, две бессовестные половины, мажут по нему, оставляя мокрые следы. Руки тянут ближе. Почему-то они всегда хотят сократить расстояние между уставшими телами. Желают обнять, к себе притянуть и сжать. Сильно. До характерного хруста костей, пока те под давлением не сломаются и рассыплются в крошку.       — Они, мой дорогой Норитоши, в отличие от меня, не продаются. — Грустно усмехается Сатору, выбираясь из запутанных предплечий, ладоней и пальцев.       Тени забываются. Заменяются гулким, монотонным и влажным звуком, что вторит каждому шагу, тем временем как Годжо, наготу свою ничем не прикрыв, откровенно ступает в ванную. Сперма между ног отдаёт неприятным липким чувством, и хочется быстрее смыть с себя следы другого мужчины.       Удивительный человек, этот Камо Норитоши! Он будто чит-код для жизни. Будто универсальный ключ для запертых дверей. Ходить с ним в бар одно удовольствие. И выпить можно бесплатно, и наесться, скудные контейнерные пожитки выкинув в мусорку.       — Куда ты собрался, ничтожество? — Негодует Фушигуро, Сатору по привычке останавливая. Молодой человек, не убирая самодовольство, к лицу приклеенное, прибитое прочными гвоздями, привычно хмыкает, поднимая руки вверх.       На широкое плечо охранника компанейски ложится тёплая — Сатору знает, что она горячая и сухая — ладонь. Норитоши, этот старый прохиндей, хитро щурится, разделяя с Сатору приятное ощущение, когда выскочек ставишь на место.       — Фушигуро-сан, неужели с моим дражайшим другом нужно обращаться столь грубо? Отпустите, пожалуйста, Сатору-куна.       Старик, не дожидаясь исполнения просьбы, начинает скрываться в коридорной темноте барного входа. И хватка на одежде Годжо тут же слабеет — тягуче и медленно, нехотя, Тоджи разжимает свой кулак, состроив до того недовольное лицо, что смотреть на него без смеха невозможно.       Сатору себе не отказывает. Теперь ни в чём. Смеётся над старшим, разглаживая руками одежду, а сам, спешно переставляя ноги, чтобы не упустить своего нового друга из виду, назло высовывает язык. Дразнится.       Вот только тень, про которую он, завертевшись в круговороте дорогих блюд, редких алкогольных бутылок, шёлковых простыней и морщинистых ладоней, от которых периодически попахивает таблетками от давления, напрочь забывает, отставать тоже не собирается.