Как вас угораздило?

Оставалось не больше двух часов до рассвета, когда Уолтер крикнул денщику, чтоб поднял к полудню и рухнул на какой-то диванчик в собственной приёмной. Казалось, вымотался так, что уснёт, стоит только лечь, но уснуть не получилось. После провала в Доре, за который ему без сомнения уже уготовано самое яркое пламя заката, вернуть себе расположение нового государя можно было только поимкой сбежавшего осужденного. Но выбросить из головы короткий разговор с мёртвым мальчишкой просто так не получалось. Навязчивым речитативом звучали в ушах слова выходца: «…Сердце Мира. Ракан, если хотите. Если этот город всё-таки не спасти, то мы, те, кто заперты здесь и вдоволь нахлебались вашей плесени, будем представлять угрозу этому миру. И вот тогда добить меня может только он один…» Ещё недавно Уолтер пренебрег бы дурным предчувствием, доверившись королю, обещавшему, что помилует приговоренного перед самой казнью, но после смерти графа Гонта, которого великодушно отпустили, напоив на дорогу ядом, отмахнуться от своих сомнений он уже не мог. С того памятного разговора с покойным герцогом, цивильный комендант пытался, совершенно искренне, оставить казни для совсем уже озверевших мародеров, несколько раз даже лично инструктировал патрули штрафовать горожан за оскорбления, а женщин и подростков — и за более тяжкие преступления, всё равно тюрьмы переполнены настолько, что содержать заключенных приходится на взятки от их близких. Но каждый раз выезжая в город он неизменно сталкивался с новыми и новыми «испачканными», как назвал их выходец, и после каждого столкновения с ними, не находил в себе сил сдержаться и оставить тех в живых, тем более что при его приближении эти люди не глядя на численное превосходство цивильников, если не кидались с кулаками, ножами или камнями на его людей, то осыпали их оскорблениями. Впрочем, если бы оскорбления остались уделом только запятнанные плесенью безумцев… Город ненавидел свою стражу, и после Доры имел на то полное право. Муваффакуддин абу Назари аль Аршам-Лати́ф ибн Наштар, почтенный метр медицины, уроженец Зегины, едва не убитый сородичами за какой-то одним морискам ведомый грех много лет назад, а после пригретый кэналлийскими герцогами, не успел покинуть Олларию до того, как та стала Раканой, и вот уже несколько часов испытывал на себе гостеприимство новых властей в Багерлее. Стоило бы просто проследить за лекарем, и рано или поздно он привёл бы стражу к укрытию кэналлийца, но тот как будто почуял слежку и два дня ходил исключительно по казармам и сиротским приютам. На третий их величество не выдержал и приказал его задержать. Насмотревшись на рвение нынешнего коменданта тюрьмы, Уолтер очень много сил, нервов и слов потратил на то, чтоб никаких особых методов допроса к мэтру не применяли. Мориск скорее всего столь же предан своему благодетелю, как и любой кэналлиец, а обширные познания в человеческих недугах и солидный возраст в совокупности позволили бы ему сбежать с первого же допроса в рассветные сады …или куда там попадают после смерти мориски? Если бы Уолтер знал заранее, он наверняка ляпнул бы что-нибудь двусмысленное, что развязало бы Морену руки, но тогда он ещё не знал… ведь есть более надежные способы разговорить самых преданных: жены и детей мэтра, вероятно, уже не было в живых, но вот внучка с пятилетним правнуком сбежать не успели. Если б те попались в воротах его людям, барон может и смог бы выкрутиться, но тем не повезло: их задержали на полпути к Барсине люди Люра, нынче подчиненные Кавендишу, и тот доложил Его Величеству напрямую. К обеду заложники будут в Олларии и уже к вечеру, но врядли раньше, государю станет известно, где прячется Алва. «Если его скормить вашей плесени — мы захлебнёмся в ней, и выживших в городе не будет» Вряд ли Его Величество рискнёт идти на штурм после заката, каким бы неуязвимым он сам себя не считал, но отправлять на корм выходцу своих людей Уолтер наотрез откажется, не навлекая на себя подозрений, а следом за ним откажется и Эпине, и Придд, да и Кавендиш пожалуй отбрехается. А значит, у него будет целая ночь чтоб найти выходца и предупредить. На самый крайний случай он всегда может позвать того по имени, подсказала память, даже если ему самому этот зов будет стоить жизни. Приняв решение, комендант смог, наконец, провалиться в тяжелый недобрый сон. Снилась Дора. Ему вот уже почти полгода, каждую ночь снилась Дора…

__________________________________________

Выходец ждал Валентина у пролома в ограде, молча указал на невысокий парапет, где у самой земли темнела ниша, образованная выпавшим кирпичом, молча кивнул, когда неприметная шкатулка без гербов исчезла в темном провале, и так же молча указал куда идти дальше. В его удаляющуюся спину тихо прошелестело «Спасибо. И прощайте», но возможно, ему просто послышалось. Даже в предрассветных сумерках герцог без труда нашел дорогу. Впереди препирались негромкие голоса: он узнал Эпине и, кажется, Дэвида. В саду было темно, но впереди, в снесённых с петель распашных дверях танцевали мятущиеся тени. — Доброе утро, господа! — произнёс Валентин, остановившись в дверях, с привычной маской холодного любопытства разглядывая направленный на себя пистолет. Дэвид пригляделся, посветил ему в лицо фонарём, и, узнав, коротко кивнул, убирая оружие. — Как видите, — бросил он куда-то вглубь помещения, — Волны. Так что вы, маркиз, по всей видимости ветер, и ждать Алву бессмысленно. Как ни прискорбно, но если б выходцы могли справиться сами, нас с Приддом тут точно не было бы. «Но Алва не ветер. И не выходец». Валентин только в последний момент удержался и не сказал этого вслух. — Господа, вам объяснили, что мы тут делаем? — спросил вошедший. Дэвид кивнул, и пошел вперёд, освещая себе дорогу фонарём. Из темноты выступили очертания купальни, и два силуэта. — Приветствую. — коротко бросил Эпине. — Нас попросили… не позволить кому-то превратить столицу в Дору. Если для этого нужно вспомнить сказки и порезать руку… — Моё почтение! — Салиган изобразил некую пародию на поклон, — общество подобралось самое что ни на есть куртуазное, мне прямо-таки неловко: зайди сюда сейчас кто посторонний, и самое меньшее, в чём нас заподозрят, это в заговоре против действующей власти. Впрочем, да простит мне его величество эту дерзость, но рассориться с ним я боюсь не в пример меньше, чем с нашей милой маленькой деточкой… Эпине скривился, но как-то понимающе, Валентин с Дэвидом переглянулись, одинаково не зная, о чём речь. — Что за «деточка», маркиз? Я имел дело только с покойным Борном. — не удержался Рокслей. Валентин насторожился. О смерти Борна он знал, о том что тот разделил судьбу Окделла — нет. — Ваше счастье! — Буркнул Эпине, отбирая у Дэвида фонарь, и пошел вглубь, освещая себе дорогу, оставив остальных в предрассветных, а потому самых темных сумерках. Рокслей двинулся за ним и Валентин старался не отстать. — А вы? — похоже, Салиган болтовнёй хотел разогнать собственную тревогу, но получалось отвратительно, — Кто вас сюда отправил? Граф или герцог? — Граф. — Дэвид решил, что обращались к нему, поэтому Валентин предпочёл хранить молчание. — Я даже не сразу понял, что с ним. Думал, он вернулся из изгнания, испугался, что его поймают и казнят. — Горечью в его голосе можно было приправлять пищу. — А вас? — О, до нас снизошли все трое, и думаю, что они не отстанут. — ответил маркиз. — Трое? — Переспросил Придд. — Покойный граф Медуза, покойный отравитель и милая наша деточка… чуть меня не придушила на радостях. — он потер шею, и продолжил. — Пришлось уподобиться разумной вдове, что увлеклась флиртом с навязчивым кавалером: проще уступить, чем объяснить, почему не хочешь. Эпине остановился, повесил фонарь на стену. Перед вошедшими лежал неглубокий бассейн, вокруг которого кто-то выложил полосу битого стекла. В самом бассейне иногда поблескивало нечто вроде паутины, только воистину гигантского размера. — Предлагаю встать по своим сторонам света, и не пересекать это, — он мыском сапога указал на стекло, — или можем подождать ещё немного, до восхода. Уже недолго. Эпине остался на месте, с запада от бассейна. Придд молча обошел его, встав с юга, маркиз протиснулся мимо и встал справа, а Дэвид — занял место напротив, между Иноходцем и Салиганом. — Господа, у кого-нибудь есть нож? — как-то удивительно буднично, будто на пирушке, поинтересовался Дэвид. — Думаю, будет лучше, если мы воспользуемся одним и тем же ножом, и потом бросим его в центр. — ответил Валентин и молча передал Роберу принесенный специально для этой цели неприметный остро отточенный нож для писем. — Всё вы продумали, — устало скривился Робер, передавая нож Дэвиду. — Так с кем Вы говорили? — С герцогом. — На сей раз сделать вид, что обращаются не к нему, у Валентина не вышло бы, и он счел правду безопаснее недомолвок. — И что он пообещал вам за содействие? — влез в разговор Салиган с каким-то омерзительным придыханием в голосе. — Я задолжал ему, — начал Придд. — А такие долги надо отдавать по первой просьбе. — Малая тайна сейчас казалась безопаснее большой. Чтоб промолчать об Алве, пришлось говорить о себе. — Когда Колиньяр перед бегством добивал арестованных, покойный герцог всю ночь просидел в моей камере. Не могу сказать, помогло ли именно это, или про меня просто забыли, но для временщиков было бы логичным после отца прийти и за мной. — И вы никому не рассказывали об этом? — с непритворным удивлением поинтересовался Робер. — После исчезновения Алвы, когда весь дворец обложили рябиной? — Боюсь, моя история ничем не помогла бы расследованию. Признайтесь, вы и сами не поверили бы мне ещё вчера вечером. — отмахнулся Придд. — А Его Величество, даже если б не поверил, был бы перед вами предубеждён, — вставил Дэвид. Он помолчал немного, и добавил вдвое тише, — как вы думаете… он пришел за Алвой из мести или из жалости? — Не знаю. — Валентин, в глубине души радуясь, что формулировка позволяла не лгать, пожал плечами, понял что в неверном свете лампы, никто этого не заметил, и добавил, — Он говорил только, что не совершал того, в чём его обвиняли. — Алва не стал бы, — как бы через силу выговорил Робер, — оговаривать невиновного. — Алва и не стал, — с усмешкой напомнил Салиган. — Он был в Фельпе, показания давали его слуги, а ещё прознатчики Дорака и наследник покойного. И все они, заметьте, живы, никто в ночи в окна не стучится… — Мы не знаем точно, ни про кэналлийцев, ни про палачей. Но младший Ларак жив, и Колиньяр жив, — Уточнил Дэвид, — И сам Алва, если б покойник жаждал мести, тоже вряд ли дожил бы до тюрьмы, — задумчиво подхватил Салиган. — Вы знаете, что Альдо… — начал было Эпине, но тут же поправился, — его Величество собирались помиловать Алву перед казнью? — Так же, как Борна? — Усмехнулся Дэвид. — Его Величество уже прославился своим милосердием… — Не думаю, — вслух подумал Валентин, — что речь о милосердии. Он полезен как заложник, а его смерть развяжет руки Ноймаринену и Савиньяку. Вдобавок Его Величество чрезмерно увлечён абвениатством и гальтарскии легендами. По ним Ракан на изломе может заменить любого повелителя, но только одного… — А теперь, — донеслось из темноты, и Валентин не сразу узнал в говорившем Салигана, настолько странно серьёзно, ничего общего с предыдущим паясничаньем, сейчас звучал его голос — мир потерял уже двоих повелителей, перед самым Изломом. Высокие витражные окна за его спиной вспыхнули розовым. Робер невольно отступил на полшага, будто отброшеный во тьму этим светом и скомандовал. — Пора. — Пусть четыре скалы…

__________________________________________

За происходящем в купальне внимательно наблюдали ещё две пары глаз. Наверху, на балке над входной дверью сидела та самая маленькая девочка, она хоть и с трудом, но смогла удержаться и не захлопать в ладошки, когда выпачканый кровью нож полетел наконец в бассейн, и та омерзительная темнота, что с первых слов заговора, шипела и плевалась внутри, сначала отшатнулась, а потом принялась сворачиваться хлопьями, будто скисшее молоко, которое поставили на печку. Второй наблюдатель, немолодой кэналлиец, стоявший в глубине купален за прислоненной к стене сорванной с петель дверью для слуг, таких подробностей разглядеть не мог. Он и самих участников действа различал из своего угла с трудом, только силуэты. Зато разговоры слышал прекрасно. Он ждал, когда зал опустеет, и можно будет забрать оставленное Приддом послание.

__________________________________________

Когда Эпине оттарабанил свою часть заговора, и с размаху швырнул окровавленный нож в бассейн, все четверо вздрогнули. Никто из них не понял, что именно, но что-то вокруг них совершенно точно изменилось. Душной тишины вокруг больше не было, в сохранившихся витражах бушевал рассвет, в саду зачирикало и защебетало. Оглушенные этим щебетом, только сейчас осознавшие предшествующую ему тишину, эории молчали. Медленно отступили от бассейна к выходу. Не глядя друг на друга, гуськом вышли в сад. Остановились, ещё раз прислушиваясь к происходящему, переглянулись, поймав на чужих лицах ошарашенные, одинаковые на всех четверых улыбки. Валентин даже не пытался держать лицо. Не получилось бы. Облегчение, которое он испытал в тот момент, когда вышел из этого проклятого дома, могло сравниться только с тем, что он чувствовал, когда покинул Багерлее. Но то чувство отравляла горечь внезапного сиротства, а здесь был чистый триумф, который не хотелось прятать. — Господа! — нарушил молчание Салиган, всё-таки неисправимый болтун. — Как вы смотрите на то, чтоб отметить успешное окончание нашей миссии у милейших Капуль-Гизалей? Думаю, вы согласитесь, что все заинтересованные лица должны будут узнать, что мы все вчетвером всю ночь пили, играли, слушали морискилл, и самое важное, не выходили из их гостеприимного особняка? Я беру на себя разговор с Коко и гостями, а Робер, думаю, без труда убедит баронессу…

__________________________________________

Проснулся он на рассвете. Как будто первый солнечный луч неведомым способом проник сквозь плотные занавеси и пощекотал его веки. Конечно, это бред, но распахнув портьеры, Уолтер убедился — над городом поднимался рассвет. Какой-то особенный, нестерпимо яркий, он разбудил не сколько самого барона, сколько похороненную где-то в глубине его души надежду. Что-то происходило вокруг, мир менялся. Уолтер ущипнул себя за руку, а когда не помогло, опрокинул на голову заранее подготовленный денщиком таз с водой для утреннего умывания. Но вместо того, чтоб вернуться в свой обыденный кошмар, он только окончательно проснулся. Он всё ещё запрещал себе надеяться, и подавно не стал бы молиться: ушедшие ушли, создателя и вовсе выдумали, и не было силы, что сможет прогнать его безумие, освободить его от этой уже привычной мертвенной тяжести. Но в окно смотрело новорожденное уже почти весеннее солнце, на карнизе, нахохлившись, расчирикались воробьи, и даже караульные под его окном, вторя птицам, препирались как-то на редкость добродушно. А может, с ужасом подумал он, безумие наконец сожрало его окончательно, а та часть души, что сопротивлялась ему, наконец, смирилась с неизбежным и приняла свою суть — палача и могильщика доверенного ему города? О чём он забыл? Что ещё он должен… обязан… обречён совершить и не смог? Он поднялся, оделся, и один, без охраны, выскользнул в город. Найти источник напасти, а может наоборот, нежданной радости, не дающей ему спать, оказалось на удивление просто: стоило зажмуриться, как вокруг сразу мерещилось движение: беспокойная фосфоресцирующая мерзость вокруг текла, струилась над землёй подобно клокам тумана, где-то прижимаясь к брусчатке, где-то поднимаясь до колен, её движения завораживали и одновременно пугали. Ноги не желали двигаться вслед за ней, стоило только на миг отвлечься, задуматься, и непослушное тело уже пытается развернуться, оказаться как можно дальше от цели. Но он был упрям и настойчив. Солнце ещё не достаточно поднялось, чтоб осветить проулки, но на площадях и перекрёстках уже открывали лавки торговцы, покупатели увлеченно, но как-то беззлобно ругались с продавцами. Людных улиц барон избегал, хотя вряд ли кто-то из черни мог узнать его в лицо в простом мундире, без охраны и без перевязи. Оставалось не так много времени, но ещё пара часов, пока денщик не придет будить, у него были… И вот в очередной раз прикрыв глаза на узкой улочке, соединяющей проспект Лилий с площадью Леопарда, Уолтер задохнулся от ужаса: так пугающая его субстанция здесь плескалась уже у горла, изредка накрывая его с головой. Он распахнул глаза, отдышался, пытаясь понять, куда двигаться дальше, но никаких подсказок не обнаружил. Трусливая мысль, уйти, отступиться, так ничего и не выяснив, была изгнана с позором, Уолтер глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и снова зажмурился. Блеклый молчаливый водоворот как будто клубился вокруг него, но привыкнув немного к этому мельтешению, он смог примерно наметить направление. Сделал может десяток шагов, споткнулся, открыл глаза и обнаружил перед собой витую кованую ограду. Перед ним возвышался заколоченный особняк Ариго. Лезть через забор комендант столицы посчитал недостойным, он прошел вдоль него, и обнаружил калитку для прислуги, не то сорванную с петель в попытках потушить дом, не то специально сломанную мародерами. За небольшим темным палисадником виднелись высокие витражные окна, он ещё раз зажмурился, определяя направление, и вот так, с закрытыми глазами услышал странные звуки. Кто-то пел. — Я для тебя дышал и жил, Тебе по капле отдал кровь… — Выводило хриплое простуженное контральто, — Свою я душу заложил, Чтоб заслужить твою любовь. — Последовала долгая пауза, будто певунья поперхнулась и переводила дыхание. Невольный слушатель уже решил было, что ему послышалось, как пение продолжилось. — Твоим зеленым рукавам, я жизнь без ропота отдам. — Голос казался смутно знакомым, и Уолтер пошел на него как на маяк. А зажмурившись ещё раз, убедился что окружающая его мерзость так же течёт на этот голос. Тихий напев вёл его по разорённому парку в дальнее крыло особняка. Там в темной купальне, не освещённой ничем кроме светлеющего неба в разбитых окнах, на дне неглубокого бассейна стояла, наклонившись, как сначала показалось коменданту, молоденькая кэналийка. Цветастая юбка подобрана до колен, нательную рубашку прятала подбитая мехом жилетка, на голове темнел платок, пряча волосы, а в руках у певуньи удалось разглядеть какую-то тряпку, которой она елозила по грязному полу, засыпанному обгоревшей штукатуркой. «Как странно, — успел подумать Уолтер, — если судить по одежде, девушка — южанка, а песня — совершенно точно с севера», когда под сапогом хрустнуло стекло. Девица прервала напев, вытерла пот руковом и бросила в скрытый сумерками дверной проём: — Луис, прошу, не входи сюда! Если тебя скрутит, как Пакиту, я тебя не донесу. И тут Уолтер узнал и голос, и девушку. Он был так ошарашен этим узнаванием, что отказался от первоначального плана: стоять и наблюдать. Но перед тем, как раскрыть своё присутствие, он снова зажмурился… и опешил ещё сильнее. Вся купальня была заполнена зеленым туманом, тот клубился вокруг, стекался внутрь через двери и разбитые окна, оседал на полу той самой плесенью, от которой его мутило последние несколько месяцев. По периметру бассейна неровная толстая линия (обычным зрением оказавшаяся полосой, выложенной из битого стекла) светилась багряным, и доползая до этого багрянца клочья тумана нестерпимо вспыхивая, исчезали, но им на смену тут же устремлялись новые, жаждущие как будто разрушить преграду, прорваться внутрь. А там внутри, как на паутине, расчерченной белыми, горящими полосами прямо по дну бассейна, ещё более концентрированная бурлящая зелень пыталась облепить окутанную схожим багрянцем фигуру, сжимавшую в руках нечто пылающее. Этим пламенем она одну за другой стирала паутинки. И с каждой стертой линией атаки зелени вокруг становились всё яростнее, а самой зелени внутри оставалось всё меньше. Зрелище завораживало, он ещё некоторое время простоял в сумраке крыльца, то открывая, то закрывая глаза, снова и снова убеждаясь, что герцогиня Окделл в кэналлийском платье и есть та самая багряная ведьма, что сейчас уничтожает его ночной кошмар, а рваная ветошь в её руке на изнанке век раз за разом отпечатывается огненым всполохом. Он толком не понял, сколько времени так простоял, не решаясь нарушить тихий напев, чувствуя как с каждым неторопливым движением девушки ему всё легче и легче становится дышать. Но времени оставалось всё меньше. В конечном счете зачем искать встречи с выходцем, если можно поговорить с живыми, возможно его если не поверят, то хотя бы выслушают? — Герцогиня! Она вздрогнула, обернулась на голос и едва не выронила свою тряпку. Что бы ни писали Окделлы на гербе, но самообладание к девушке вернулось не сразу. — Барон! — кивнула она и замолчала. Он подошел ближе, стараясь не пересекать багряную полосу. О чем говорить? Благодарить, стыдить, подкупать или запугивать казалось равно неуместным. — Простите, но… что вы делаете? — Я… Я прошу вас, барон… — прошептала девушка, вскинула голову, прикусила губу, едва не до крови, посмотрела на Уолтера прямо, как с эшафота, и продолжила, — Я всё понимаю. Но прошу вас. Ради всего святого, вы ведь тоже человек… Дайте мне закончить! Уолтер смутился. Нет, понятное дело, на то что ему упадут в объятья, он не рассчитывал, но неужто беглянка решила, что он вот так, с порога, потащит её в Багерлее? — Прошу вас, не бойтесь, — чудовищно трудно давались слова… он так привык за последние месяцы давить на собеседников, пользуясь, а где-то даже гордясь своей репутацией, позволявшей внушать ужас без пыток или явных угроз, что совсем забыл о её оборотной стороне. Маска приросла к лицу и теперь, когда он действительно мог что-то изменить, вместо ободряющей улыбки губы сами складывались в гримасу сладострастного мерзавца… — Я не хотел мешать вам, и не покушаюсь на вашу свободу. — Девушка недоверчиво распахнула глаза, и ещё крепче прижала к себе свою скомканную тряпку. — Я хочу только разобраться в происходящем. И клянусь, я не притронусь к вам, и не буду следить за вами… Только предупрежу. — О чём? — какой бы пугающей ни была его репутация, но женское любопытство всё равно оказалось сильнее страха. — Мэтр Абу Назари, старик-мориск, лекарь, лечивший вашего жениха, вчера попал в Багерлее. — Он мне не жених! — после предыдущего шепота, этот возглас можно было бы счесть криком. Столько ярости звенело в этом голосе, что барон невольно отшатнулся. — Не важно, послушайте. Его не будут допрашивать с пристрастием, но к полудню в город привезут его внучку и правнука. Предупредите своих… слуг своего бывшего жениха, чтоб до вечера их и следа не осталось по тем адресам, что известны мориску. — Зачем? — глаза герцогини распахнулись ещё шире, гнев в них ещё плескался, но страха уже не было. — Зачем вы помогаете нам? — То, что вы делаете здесь… Вас ведь привел сюда ваш брат? — Барон дождался кивка и продолжил, — Он пытается спасти город. А я… Я всё ещё комендант, и в этом наши цели совпадают. И раз уж ваш брат считает, что для этого нужно сохранить жизнь его бывшему эру, я готов ему поверить. Вы поможете? Герцогиня задумалась, нахмурилась и кивнула. — И всё-таки, позвольте мне закончить! — Конечно. Но скажите, что именно вы делаете? И у вас в руках? Что это за тряпка? Девушка посмотрела на скомканную ветошь у себя в руках, как будто впервые увидела. Протянула руки, ладонями к барону, демонстрируя грязное окровавленное рванье. — Бинты, корпия, — пояснила она. — В Кэналлоа верят, что кровь соберано отгоняет нечисть. У него кровили запястья, кожа там была стерта кандалами до мяса, мы отдавали Паките постирать, а она прятала, чтоб потом родне на обереги раздать… И когда братик нашел это место, и сказал что нужно смыть эту пакость, мы решили что его кровью будет лучше, чем святой водой. — Айрис замолчала, собираясь с мыслями, и Уолтер уточнил: — То есть брат попросил вас смыть… что? — Приглядитесь, её видно если присмотреться, просто линии, будто мелом нацарапаны на плитке. Вот тут, — указала она себе прямо под ноги, — видите? Барон пригляделся, и действительно в мешанине мусора и неброского рисунка на полу купальни, увидел ровные белые линии. Зажмурился. Тот небольшой кусок рисунка, что он успел разглядеть и запомнить, идеально лёг на светящуюся паутину. — И вам не страшно тут находиться? — спросил он, и подумав, добавил, — одной? — Страшно, особенно когда Пакита сознание потеряла, я так испугалась… Перешагнула стекло, — девушка указала тряпкой на кромку бассейна, — и упала. Мы же вместе пришли, вдвоем бы уже управились, я всё же полы мою второй раз в жизни. Её мальчишки унесли, что нас охраняли, — она говорила быстро, сбивчиво, но так живо, несравнимо с теми короткими кивками и вымученными фразами, что позволяла себе во дворце, словно сложные прически и жесткие корсеты придворных платьев не давали ей вдохнуть, а избавившись от них, она наверстывая упущенное, говорила и говорила, — и я не знаю что с ней, пока никто не возвращался… А теперь бояться некогда, надо закончить, и если вы не врёте, скорее бежать. — Если вы не против, я побуду с вами, вдруг вам тоже станет плохо? — Я не против, но… — Айрис бросила настороженный взгляд на входную дверь, — если кэналлийцы вас увидят, то попытаются убить. — Я не буду путаться у них под ногами, — улыбнулся Уолтер, и, кажется, эта улыбка вышла не такой уж гримасой. — Меня не заметят. Он отошел в самый дальний угол, где низкое слепящее солнце порождало глубокие тени. Герцогиня вернулась к своему занятию, снова принялась мурлыкать под нос свою песенку. Она пока ни разу не повторялась, и чтоб скоротать время, барон принялся считать куплеты. Время шло. Тени сжимались, Айрис ползала на коленках по дну бассейна по широкой спирали от края к середине. Нашла небольшой нож для писем, но будто не удивилась, аккуратно воткнула его между плитками на уже вычищенном полу, чтоб не порезаться, почти дошла до центра и вдруг всхлипнула и выругалась: грязно, мешая кэналлийскую каррьярру с надорским благеррдом, а ноймарскую калкьом лэмб и дриксенским шайзе, Уолтер сначала кинулся к ней со всех ног, и только когда его сдержанным жестом остановили у самой стеклянной границы, оценил знание языков, словарный запас и кругозор молодой герцогини. — Что случилось? — не удержался он от вопроса. — Вот. — Айрис показала ему ещё одну грязную тряпку, видимо найденную ею на полу. — Это ведь я вышивала. Для брата.— Всхлипнула она, — Он встречался с Её Величеством, она расплакалась, он отдал ей платок, и получается потом они этим платком его и… — она всё-таки не выдержала и разрыдалась, прямо в найденный платок и скомканную ветошь. — Не плачьте, герцогиня. — Уолтер не рискнул пересекать черту, но снял с пояса флягу с касерой, с которой не расставался, и протянул девушке, — возьмите себя в руки. Все виновные давно мертвы, а вам нужно спешить. — Спасибо. — Она приняла флягу, сделала большой глоток и закашлялась. — Простите, — смутился барон, — что не предупредил. У меня с собой только касера. — А что ещё нужно стереть? — отдышавшись, спросила Айрис. — Я больше ничего не вижу! Барон зажмурился, пригляделся… Внутри было чисто, ничто больше не светилось зеленью, не булькало, не угрожало. Даже багряное зарево, что шло от стекла и от герцогини как будто угасло, только тряпица ещё пылала, но тоже как будто устало. От сложного рисунка на полу бассейна совсем ничего не осталось, но под багряной полосой кое-где проглядывал блеск паутины. И эта паутина была порвана, совсем рядом с ним. Он открыл глаза и обнадежил девушку: — Только последняя линия, та что под стеклом. — Он ещё раз зажмурился, а потом раскидал носком сапога несколько осколков. — А вот тут она прерывается, видите? Там под сапогом одна из некрупных мраморных плиток, обрамляющих бассейн, от жары растрескалась, отошла от основания, и на четверть бье сместилась от соседних, разрывая аккуратно начертанную линию. — Думаете, поэтому всё и пошло так странно? — Айрис поднялась, подошла поближе и теперь смотрела на него снизу вверх прямо, открыто, без вызова и без кокетства, как не пристало незамужней дворянке смотреть на мужчину, — Они сбежали, заперли особняк, но от жара плитка треснула, граница нарушилась, и то, что они тут устроили, вылезло наружу? — Думаю, мы этого никогда не узнаем, — вздохнул он, принимая обратно флягу, — Давайте закончим, у вас осталось очень мало времени. Он, забыв о кэналлийцах, шел по самой кромке, расчищая последнюю паутинку от стекла, она не покидая бассейна, стирала едва заметную на мраморе линию. Когда они оба вернулись к той последней отошедшей плитке, барон протянул герцогине руку, втащил ту наверх, и уже отступая в тень, неожиданно сам для себя, поцеловал холодные пальцы. — Поспешите. И удачи вам, герцогиня. — Прощайте. — ответила она, уходя, и у самых дверей обернулась и добавила, — и спасибо.

__________________________________________

Он рассеяно смотрел вслед ушедшей девушке ещё несколько минут, давая той достаточную фору, чтоб у той не осталось никаких сомнений, что преследовать её не будут. Но когда вдали в какой-то часовне отзвонили одиннадцать, очнулся и двинулся из своего угла вдоль ярко освещенного бортика бассейна к темному дверному проёму. Пересекая границу солнечного пятна, он прикрыл глаза, а когда открыл их, между собой и выходом обнаружил ребенка. Девочка, не старше семи лет в рваной ночной рубашке и чепчике босиком стояла на битом стекле и с несвойственной возрасту наглостью разглядывала его. Потребовалось несколько ударов сердца, чтоб вспомнить эти кривые косички, рваную сорочку и щербатую усмешку, и ещё столько же, чтоб взять себя в руки, чтоб кромешный ужас, пережитый в Доре, не затопил сознание целиком. — Что, страшно? — со злорадством спросил ребенок. И сам себе ответил. — Раз страшно, значит не дурак. Может быть. — Страшно, — честно ответил барон. — Я почти поверил, что всё кончилось. — Ещё чего! — возмутилась девочка, сделала несколько неуклюжих шагов вперёд, вступив в пятно света, льющегося из разбитых витражей. Тени у неё не было. — Тебя же ещё не убили? Значит, для тебя ничего ещё не кончилось! — Но вы опоздали! Больше ничего нет, что бы ни было здесь сотворено, оно исчезло! — Ну нет, ты всё-таки дурак. — Обиделся выходец. — Исчезло оно! Вроде как само исчезло, бац и кончилось?! Ты думаешь, это создатель моргнул и всё стало хорошо, да? А это Циллочка третий день по городу круги наворачивает, дураков пугает, с умными договаривается, всех на уши поставила! И всё получилось! Ты же глазастый, ты же видеть должен, что оно не само исчезло, а его сперва заперли, потом сварили, а потом и посуду вымыли? Ну при тебе же мыли, давай соображай! Исчезло! — надула губы девочка. — И ни тебе спасибо, ни тебе пожалуйста! Исчезло! — Но если вы хотели остановить всё это, — вслух задумался барон, не отрывая взгляда от кривляющейся девочки. Разговаривать с детьми он не умел, да что уж там! Он откровенно побаивался детей, даже живых, что уж говорить о мертвых? — тогда почему там… В Доре… Вы ведь радовались происходящему, я же помню… — Не радовалась я… — выходец на мгновение смутился, но потом в его глазах загорелась настоящая, ненаигранная злость, — я же сначала кричала! Испугать пыталась, разогнать, предупредить, — она шмыгнула носом, но ярости в глазах не убавилось, — а меня же кроме висельников и не видит никто! А кто видит, но не чует, тот и не боится! — она в сердцах топнула голой ножкой по стопке стекла, — Что я могла сделать, если эти дурные как винище унюхали, любой страх потеряли? — Я и орала, что все дураки и погибнут, только кто слышал, тот не слушал, а кто слушал, не услышал… И ты самый первый! Тебя-то в этом городе каждая шавка за хорну обходит, тебя бы послушались… А, да что теперь говорить? — Она снова топнула ногой по стеклу, и осколки жалобно хрустнули. — Тогда почему, — удивился он вслух, — я сейчас вас слышу? И понимаю? — А тогда ты ещё живой был, горячий, а сейчас одной ногой уже холодный. — Вот значит как… — он даже не удивился, слишком много странного случилось сегодняшним утром. — Да ты не расстраивайся. Я всё уже придумала! — утешила его девочка, — если ты конечно не дурак. Только сразу скажи, ты на Дикову сестренку большими глазами просто так смотрел или влюбиться успел? — ребенок подошел к нему, вопреки всем поверьям, нисколько не страдая от солнечного света, и смотрел теперь снизу вверх не то с ревностью, не то с надеждой. — Не успел, — горько усмехнулся он. — Да и вряд ли моя влюбленность обрадовала бы герцогиню. — Это точно! Вон как убежала, только пятки засверкали! — Девочка опустила взгляд, схватила себя за косичку, и принялась её расплетать. — Тогда слушай и думай, дурак ты или нет. Мой король меня бросил, одни пажи остались. А они мертвые, и без этой гадости, — она коротко кивнула в сторону бассейна, — они тупеть начнут, и вовсе скоро кончатся. А мне король нужен, позарез, я без него не справлюсь, потому что Излом, и Колодцы, и вот это ещё, — ещё один кивок в ту же сторону, — И король должен быть живым! Ты подходишь! — Вы же сами сказали, что я одной ногой в могиле. — Так я о том и говорю! Убьют тебя всё равно. И не просто убьют, а какую-нибудь мерзкую мерзость придумают. Зато потом у тебя что-то будет, ну или не будет, если повезёт… а не повезёт, будешь как мои мальчишки… просто ещё одним холодным… А я хочу чтоб ты был как сейчас, пусть недолго, но живой! — Я ничего не понял. — Дай руку! — ослушаться барон не посмел Девочка взялась за протянутую руку, легонько, не затягивая, в один оборот, обвила запястье серой ленточкой из своей косички. — Вот твой брачный браслет! То есть мой, то есть наш! — концы ленты она завязала красивым бантом, — захочешь отказаться, срежь. Когда поймёшь что согласен, потяни вот тут, чтоб развязалась. Неволить не буду, хватит уже, набегалась. Только не тяни, а то тебя уже скоро убьют, и всё будет зря! Закатное дитя отпустило его руку, и пританцовывая направилось к выходу. — Постойте! — вслед ему зашептал барон. — Почему я? — Потому что тебя боятся, — ответил выходец. — А ты меня боишься, но не убёг, как некоторые… А ещё потому, что тебя не жалко. То есть жалко только одному блаженному дохлому герцогу, а остальные скажут «так тебе и надо», потому что дураки, ещё большие, чем этот самый дохлый герцог. А ещё потому, что если тебя убьют не просто так, а как-нибудь заковыристо, то остатняя эта погань, — новоявленная невеста снова махнула ладошкой в сторону бассейна, — может тебя сожрать, и тогда мне с ней не справиться. Девочка исчезла в дверях, не вышла в них, а просто исчезла, а барон ещё несколько минут стоял неподвижно, глядя на атласную ленту на своём запястье как на ядовитую змею.