Как вас угораздило?

Он так и не смог потом вспомнить, как так получилось, что оказался один на один с беспамятным заключенным в запертой камере? Отправил палача за врачом? Или за водой - привести в чувство? Так или иначе, камера была слишком мала, чтоб не заметить в ней ещё одного человека, но он слишком задумался или увлёкся, рассматривая синяки на смуглом теле, и глухой незнакомый голос стал для него сюрпризом. — Приветствую, барон. Вы хотели поговорить? — Кто вы? — Присмотритесь. Да, тени нет. Нет, звать меня по имени не стоит. Вы хотели меня видеть и я вас слушаю. — Герцог? Почему здесь? — Испытываю ностальгические чувства к этой камере, если хотите. К тому же ваш визави, — выходец кивнул на распростёртое на соломе бесчувственное тело, — всё равно без сознания, а охрана за дверью крепко спит. — Это ваше колдовство. — Это моя нынешняя природа. О колдовстве я хотел поговорить с вами. — Значит, это всё-таки вы. — Что именно из «этого»? — Это… то что разлито в воздухе, то что давит в виски и пьёт все краски? — Вы тоже чувствуете это? — Я его вижу! — И как оно выглядит? — Как плесень. Как зеленая светящаяся плесень, на стенах, на мостовых, на людях… В Доре она плескалась и затягивала людей как болото. Вы считаете что я безумен? — Что вы, я вам отчасти даже завидую. Я видел что-то подобное только в октавианскую ночь. Но тогда я был ещё жив. — И вы верите мне? — Почему бы и нет? После давки в Доре вашей плесени стало больше или меньше? — Больше. Дора теперь вся залита ею. — Понятно. Значит, это и правда оно. — Вы знаете что это? — По всей видимости, это то самое колдовство, о котором я и хотел с вами поговорить. — А Алва? — Причем тут он? — Где он? — Не здесь. — Вы забрали его за неделю до казни, вы забрали сестру за день до помолвки. Они оба живы, ведь так? — Предположим. — То есть вы не выходец, вы — что-то другое? — Не исключено. Вы знаете что именно? Мне самому, признаться, любопытно. — Это вы — источник всего того, что творится в городе? — Увы. Я не причина, но видимо само моё существование — в определенном смысле следствие того, о чём вы говорите. И нет, уничтожить меня вы не сможете, и моя окончательная смерть всё это точно не остановит. — Вы думаете я вам поверю? — Как давно вы в городе? — Наездами лет десять, именно в городе — с позапрошлой осени, но большую часть этого времени… я провёл в этих гостеприимных стенах. В них вероятно, не так ярко чувствуется, что происходит снаружи. — Меня не было в Олларии прошлой зимой. Я уезжал в начале осени из обычного, суетливого грязного, но живого города, а вернулся за день до октавианских праздников в промороженый склеп. Чем бы это ни было, но появилось оно пока меня не было в городе. Я рискну предположить, что резня эсператистов и погромы были спланированы теми же людьми, что виновны в том, о чём мы говорим. И я почти уверен, что этот человек или эти люди погибли в промежутке между диспутом церквей и моей смертью. — Дорак? — Возможно. А может Авнир. А может, кто-то из Ариго. Сказки о том, как подчинить себе выходца, любят в Борне. — Катарина Оллар? — Она может что-то знать, верно. Это ведь она научила вас, как заставить меня прийти? — Это всё равно не сработало. — Вероятно, сработало бы, не будь я… настолько не рад общаться с её величеством. — Она считает, что вы не могли не прийти. Что от вас это не зависит. — И мы опять возвращаемся к тому, кто я такой и почему я такой. — У вас есть ответы? — У меня есть догадки. Возможно, целью всего того, что началось в октавианскую ночь и до сих пор не закончилось, и было создание такого как я. Тот, кто это планировал, хотел получить не просто немертвого эория, он хотел получить марионетку. И на моё счастье не дожил. — Со смертью колдуна всё его колдовство утрачивает силу. — Но пока жертвы продолжают умирать, обряд не закончен. — Жертвы? — Все, убитые в городе, идут на корм вашей плесени. Видимо, это топливо для неё. — То есть когда я казню носителей этой мерзости, я всё равно кормлю чудовище? — Носителей? Вы и их тоже видите? — Люди на которых эта плесень. Или те, с которых она капает. — Рискну предположить, что её уже столько, что людям трудно не запачкаться. — Вы всё-таки считаете меня сумасшедшим. — Это было бы слишком просто. Когда вы «прозрели»? — Когда умер Дорак, а Колиньяру стало мало моих показаний, мне не давали спать дней десять… Я признаться потерял тогда счет времени. Да, вы верно угадали, у меня тут этажом ниже тоже есть слишком близко знакомая камера. — Ну, вы по крайней мере живы. Это много, поверьте мне. — Почему вы помогли Алве? — Ему нельзя умирать здесь, в городе. Не смогу ответить вам, откуда я это знаю, но если его скормить вашей плесени — мы захлебнёмся в ней, и выживших в городе не будет. Хотя о чём я, их и так не будет, но пока у многих есть время удрать. — Что в нём особенного? — Он — сердце мира. Ракан, если хотите. — А его величество Альдо? — Он даже не эорий. — Для вас это так важно? — В том смысле, кто сидит на троне? Нет. Совершенно не важно. — То есть вы сорвали его казнь из религиозных соображений? — Скажите, барон, вы всё ещё намерены меня упокоить? — Причём тут это? — Если... этот город всё-таки не спасти, то мы, те, кто заперты здесь и вдоволь нахлебались вашей плесени, будем представлять угрозу этому миру. Самому существованию Кэртианы. Слишком много крови, она отравляет нас. И вот тогда добить меня может только он один. Другие повелители ничем мне не близки, я шапошно знаком только с Эпине. А вассалы и тем более ординары не справятся. — У вас есть наследники? — Увы. — Так что же, перед изломом погиб один из повелителей, не оставив наследников? — Именно. И вы едва не уморили того, кто ещё может меня заменить. — Растянуть агонию ещё на один круг? — Почему бы и нет? За четыреста лет наверняка можно что-то придумать. — И что вы предлагаете? — Вам? Перестать убивать. Это не предотвратит, но отсрочит неизбежное. — Убийц, насильников, мародёров… — Женщин, подростков, мелких лавочников, которым всё равно не жить, если у них отберут последнее… Впрочем, делайте что хотите, просто знайте, что кормите свою плесень своими руками. — Это всё, зачем вы приходили? — Это вы искали встречи со мной, не я. Я же надеялся, что вы знаете, как всё это остановить. Но похоже я ошибся. — К сожалению. — Возможно, есть ещё кто-то, кто может знать? — Я весь в внимании. — Левий. Он не может не быть в курсе хотя бы слухов о миссии Оноре и его убийстве. Оноре ведь тоже убили между октавианской ночью и моим арестом. — Вы думаете, это мог быть он? Святой? — Или его убийцы. Или — те кто нанял его убийц. В любом случае эта ниточка ведёт в Агарис и отсюда её не распутать. — Левий не станет со мной говорить. — Со мной — тем более. Но никакой священник не устоит перед кающимся грешником. — Не святотатствуйте! — Я предельно серьёзен. У таких как я нет посмертия. А у вас — всё ещё есть… — Я вас услышал. — Прощайте, барон. Я рад, что нашел вас. Я признаться, боялся, что вы и правда безумны. — Постойте! А что с этим? — барон кивнул на тело, над которым до того хорошо поработал палач. — Если вы думаете, что каждый кэналлиец в Олларии в курсе, где прятался соберано, вы очевидно не правы. Этот ребенок пока жив, но ему немного осталось. Ещё одна жертва в копилку неизвестного мёртвого мерзавца. Прощайте. — Прощайте, герцог. Когда выходец ушел, Уолтер Айнсмеллер ещё долго смотрел как проступает на каменной стене не та сверхъестественная, видная ему одному, а самая обычная плесень, потом встряхнулся, выругался и побрёл искать тюремного лекаря. Дать ещё один шанс замученному кэналлийцу.

***

Было совсем раннее утро, заколоченный трактир ещё спал, только с кухни пахло свежим хлебом. Алва, закутанный в одеяло как в кокон, сидел на ступеньках крыльца, выходящего во двор, именно там, где за месяц до того вывалился с тропы холода. Болезнь отступала. Судороги ещё накатывали, но уже совсем короткими приступами. Проснулся голод, вернулся сон. Силы возвращались, но чудовищно медленно. А Хуан приходил со свиданий с Окделлом всё мрачнее, да и сам Рокэ по мере отступления болезни всё ярче чувствовал, от чего выходец гонит их из города. Даже воздух в Олларии казалось с каждым днём всё сгущался. Город давил на плечи, охватывал голову горящими ладонями, запускал щупальца под веки. От беспомощности хотелось выть. Три дня назад старый мориск наконец смилостивился над ним и разрешил понемногу вставать, правда, категорически запретил любые подвиги. Не то чтоб маршал был неблагодарным пациентом, но если первые два дня с огромным трудом ковылял от кровати до окна, и пару раз точно упал бы, если бы не Антонио, то на третий утром почувствовал себя настолько хорошо, что даже смог самостоятельно — пока все спали — спуститься вниз. Очень хотелось вдохнуть зимнего ветра. Погода для середины зимних молний стояла сносная, снег ещё не таял, но и мороз за щеки не царапал. Вышел на крыльцо, обрадовался, что догадался набросить на плечи одеяло, сел на ступеньки и понял, что обратно подняться вряд ли сможет. Вот сейчас чуть-чуть посидит, отдохнёт и уйдёт в тепло. — Эк тебя раскорячило! — раздался над ухом высокий, совсем ещё детский голос. Он обернулся. Прямо за его спиной стояла, уперев руки в боки, девочка лет семи в чепчике и ночной сорочке. Девочка бочком протиснулась мимо него, встала так, чтоб смотреть глаза в глаза и добавила: — Был такой кавалер, ух! Куда что делось? Одни глаза остались! Сидящий дёрнулся, узнавая: именно этот ребенок приплясывал на пегой кобыле, явившейся за фельпским капитаном. Как удивительно, тогда её появление вызвало целую бурю эмоций и отвращение. Сейчас, после встречи с бывшим оруженосцем, только любопытство. — Что вам нужно, эреа? — Я поговорить. — К вашим услугам, эрэа. — Куртуазный какой! А то всё «пошла вон», «пошла вон». Вот сразу бы так! — Чего вы всё-таки хотели, эрэа? — Я про Дика поговорить хочу. — Что вы хотите узнать? — Я про него и так всё знаю. Я про вас всех всё знаю, про горячих. А вы слушать не хотите. Ходите важные такие, только гадости друг другу делать и умеете. — Не спорю. Так чем я могу помочь вашему другу? — Ты должен его вернуть! — Что вы имеете в виду? — Я не имею в виду, я прямо говорю! Ты должен его вернуть, чтоб он стал как ты, а не как я, не как сейчас! — девочка сердилась, хмурила лоб и даже топнула от злости ногой по утоптанному снегу. — Излом же на носу, колодцы же под завязочку полны... Их же четверо должно быть, а осталось только трое. И ты ещё как самый умный решил тут помереть. Как будто не знаешь, что тебе нельзя! Ты один можешь его заменить и ты один можешь его вернуть, а ты выдумал таракану сдаваться! — Его ещё можно вернуть? Принято считать, видите ли, что смерть необратима. — Смерть не знаю, а холодный, пока не увёл никого, может снова стать горячим… Это очень сложно, но тебе деваться некуда. — Из тех сказок, что я помню, я могу вернуть его, только вырезав себе сердце. А вы сами только что сказали, без меня этому миру будет хуже, чем без него, — нахмурился маршал. Вырываясь ненадолго из своих кошмаров, он даже не единожды думал обо всём этом всерьёз. Вернуть выходца. Скормить тому своё сердце, оставить его жить вместо себя. Страшные сказки, что подростки рассказывают друг другу самой длинной ночью на зимний излом. Иногда ему казалось, что и Айрис непрерывно думает о том же, но прятаться за девушку было подло, не говоря уже о том, что её брат такой жертвы точно не примет. А потом кошмары отступили, и дурные мысли вслед за ними. — Ну вот почему вы, горячие, так всё перевираете, а? Зачем ему твоё сердце отдельно от всего остального? Это как её… ну слово такое сложное, чтоб говоришь одно, думаешь другое? — Аллегория? — Угу. Вот умных слов нахватался, а нет бы голову приложить! — Отдать сердце. Приложить голову. Аллегория. Если б те, кого кто-то достаточно сильно любит, могли вернуться, мы жили б совсем в другом мире, эрэа. — Вспомнилась Арлетта над гробом Арно. Вспомнился отец у кенотафа матери, слишком много всего вспомнилось, слишком много горя для и без того истерзанного сознания. — Не говоря уже о том, что невозможно заставить полюбить ни кого-то, ни тем более самого себя. — А он говорил, что ты сам говорил, что невозможно — это глупое и трусливое слово. Было такое? — Эреа, я уже у ваших ног и готов вас выслушать. Что вы предлагаете? Когда проснувшийся Антонио вывалился на улицу, соберано сидел на крыльце один, привалившись спиной к перилам. Он безропотно позволил увести себя в тепло, и до вечера был удивительно задумчив, не доставляя хлопот ни ему, ни Хуану.