Как вас угораздило?

В этот раз встречались в Нохе. Удо пришел рано, а Цилла наоборот, задержалась, видимо снова гоняла по городу кого-то из своих любимчиков. Удо был необычно весел и в ответ на приветствие, отсалютовал шпагой. — Смог стащить у гимнетов. Их тараканье величество приставило к своей бабке круглосуточную охрану, вытащил у спящих. Матильда ругается, что они слишком громко храпят, когда я прихожу, — объяснил он, протягивая шпагу Дику. — Пофехтуем? Как давно он не держал оружия в руках! Они отсалютовали друг другу и не спеша обменялись парой ударов. Как он соскучился по этому звонкому злому танцу! Эта тяжесть в руке, взгляд глаза в глаза! Колпачков не было, но получив каждый по паре царапин, оба поняли, что ни боли, ни слабости не ощущают, а одежда следующей ночью будет как новая, точнее, как в момент смерти. Дик пропустил укол в бедро и рассмеялся. Необычайно остро захотелось жить. Удо тоже улыбался, особенно когда Дик вошел во вкус и сравнял счёт. И усталость, и апатия, и свинцовая тяжесть умирающего города, незримо давившая на них, пусть ненадолго, но отступили. Вероятно, они до утра кружили бы по камням старого аббатства, если бы не Цилла. — Это вы решили друг-дружку поубивать, чтоб я тут опять одна осталась? — Это турнир в вашу честь, наша прекрасная эреа! — откликнулся Удо, отсалютовал Дику и отдал ему шпагу. — Припрячу на стене повыше, завтра продолжим. На три-четыре ночи хватит, потом глядишь новые стяну. Матильда на тебя жаловалась, — кивнул Ричарду, — после того, как Алва пропал, весь дворец рябиной заставили. Все кусты в парке ободрали, говорит. — Жаль что раздеть спящих гимнетов у тебя вряд ли получится. — Дик подошел к Удо и вместе с ним к стене, подсадил того на стену, а когда тот забрался, передал шпаги. — Ты не мог бы попросить принцессу Матильду раздобыть мне штаны? — Хочешь навестить своего монсеньора? Или Хуана? — Вот ещё. Можно подумать они меня ещё не видели? Штаны — это для дам. По Марианне соскучился. — Отшутился Дик. Шуткой «сходить к Марианне» они с Удо иногда поддразнивали Циллу. Вот и в этот раз она обиженно фыркнула и поджала губы. — Хотя к Хуану тоже надо заглянуть. Договориться насчёт Айрис. — Отведёшь её к кэналлийцам? — спросил Удо. — Да. Ей там будет безопаснее, чем во дворце, а к монсеньору она побежит с радостью. Она эория, ей тропы холода вреда не нанесут. Можно было бы и королеву вывести, но боюсь за один раз двоих я не утащу, а на следующую ночь весь дворец будет рябиной заставлен уже всерьёз. Алва многих убил, и далеко не всех на дуэлях, но если исчезнет Айрис, моё присутствие станет для всех очевидным. Они уселись у стены, плечом к плечу, Цилла привычно забралась на колени к Удо. — Может и к лучшему. И вовремя. Ты просил узнать у Матильды, так вот их тараканье величество как раз думает, кого бы на ней женить, а то ему повелителей до четверых не хватает. На выбор Айнсмеллер, младший Рокслей и Берхайм. Я ставлю на Айнсмеллера, Матильда на Берхайма. В общем-то неделя-две у тебя есть, но лучше не затягивать, помолвка — не женитьба, но твоя сестра может от радости что-нибудь учудить. — Спасибо что предупредил. Тогда завтра буду позже… Кошки, сказал бы мне кто-то раньше, что сам этому работорговцу сестру за руку отведу… — Может, лучше к Эпине? Поговори с ним, помолвка с ним прикроет её, может даже удастся выставить её из города с его людьми, по кабительским свадебным традициям? Удо был на несколько лет старше и куда лучше знал всю ту подковёрную возню, что когда-то раздавила Дика, и советы давал совсем не дурацкие. Но не в этот раз. — Не смей женить моего короля! Я его первая выбрала! — встряла Цилла, даже на ноги от возмущения вскочила. — Помолвка не женитьба, но ты права, не стоит. Эпине, чтоб защитить кузину, скормит Айрис Айнсмеллеру, как Варрасту бирисцам, и не поморщится. Можно было бы попросить Придда, он тоже ей ровня, но он у Таракана не в почёте. И потом, как только тот заметит к ней хоть какой-то интерес, кроме жадности, она сразу же из приживалок станет заложницей. И вытащить её станет сложнее. — Могу опять же попросить Матильду. — Не стоит привлекать к Айрис внимание. Но будет неплохо, если после нашего ухода Матильда прикроет Люциллину мать и сестрёнку. Мне кажется, их тоже надо из города выставить, но малышка против. — Я уже даже сама не знаю, — возразила та, снова залезая Удо на руки, — не хочу их видеть, это точно, но и чтоб их убили — не хочу. А тут рано или поздно их точно убьют. — Тут всех рано или поздно убьют. Или не так. Все люди рано или поздно умрут, но те, кто тут в городе останется, совершенно точно умрут не своей и недоброй смертью. — Удо откинулся назад, практически положив голову Дику на плечо, маленькая королева обнимала его за шею и Дик даже поймал себя на странном чувстве, равно близком и к зависти, и к ревности, но отмел его как недостойное. Удо же поёрзал, устроился поудобнее и продолжил. — Значит, надо сделать так, чтоб народу осталось поменьше. Я поговорю с Матильдой, она умная женщина, может быть с Дугласом ещё, Темплтоном, и хорошо бы поговорить с теми, кому подчиняются войска: может быть с Дэвидом и с Робером. А ещё лучше и с Валентином. Мы с ним оказывается родня, причём близкая. Кто бы мог подумать! — Тогда лучше будет, если с Валентином поговорю я. Мы с ним уже виделись после моей смерти, и как видишь не увёл. Мы с ним точно не родня и долгов друг перед другом у нас нет. — Зря ты так переживаешь, ведь Хуана ты не увёл? не увёл. И монсеньора своего не увёл, до сих пор не могу понять, как так? — Может, потому что мы с Удо эории? Ты сама говорила, что мы жжемся пока живые, может если мы при жизни такие горячие, то и после смерти делаем что хотим? — Нет уж. Вы горячие — значит, вас не так просто увести. Я вон за королём своим больше года бегаю, не уводится, удирает, предатель! Но вас ведь не увели, вас убили. Такой горячий даже от подлой смерти просто так не встанет, нужно особое колдунство? колдовство, вот! Как в сказках, зелье из собачьей крови, мышиных хвостов и совиных ушей в котле сварить, на перекрёсток четырех дорог вылить… ну помнишь, Удо, ты рассказывал? Ну вот видимо наша кастрюлька — это и есть котёл той безумной ведьмы. И мы тут внутри сидим и булькаем. — А вместо ведьмы у нас Айнсмеллер, а вместо ушей и хвостов — раздавленные в Доре и повешенные на воротах.? — Какие-то недобрые у нас нынче сказки. Удо, сегодня твоя очередь рассказывать. Только давай что-нибудь про любовь. — Я тогда и правда схожу к Хуану. Договорюсь куда Айрис отвести. И штаны попрошу заодно, в этакой мелочи Хуан мне точно не откажет. Дворец и правда оказался густо заставлен рябиной. Если бы вазы с наломанными ветками и алеющими ягодами поставили бы на местах недавних убийств, может они и помешали бы Дику, но вазы стояли по углам, гимнеты дрыхли без задних ног, привалившись к высоким парадным дверям, и только одинокий облезлый кот зашипел на него, пока он шагал от места ближайшей подлой смерти к комнатам фрейлин. Его одинаково тянуло и к сестре, и к королеве, и он с трудом отличал одну тягу от другой. Когда он вошёл, Айрис ещё не спала. Она сидела на кровати, обхватив коленки, распустив волосы, видимо собиралась заплетать их на ночь, и будто в ожидании, смотрела на дверь. — Здравствуй сестрёнка. — Дик не видел её почти год, и едва не расплакался от радости встречи, от горечи разлуки, просто от того, что вот она рядом — такая родная, теплая, живая. — Диииик! — он не успел ни отпрянуть, ни увернуться. Айрис врезалась в него, повисла на шее, стиснула в объятьях, не скрывая настоящих живых слёз… — Братец, родной, миленький… — Не зови меня по имени, — прошептал он, даже не пытаясь отстраниться. — Ни родовым, ни детским… Нельзя… — Что они с тобой сделали? — всхлипнула Айрис, и Дик понял что сам всё ближе к тому, чтоб расплакаться. — Они меня оболгали, Айри. — прошептал он, утыкаясь носом ей в волосы. — Оболгали, немножко помучили и убили. — То есть это не правда? Что ты пытался отравить Алву, а потом когда его собирались казнить, пришел за ним и увёл? Я не верила, но её величество так переживала, так страдала… и всё время ныла и ныла… — Нет, я не пытался его отравить, и да, это я забрал его из Багерлее, — она отстранилась, как бы заново вглядываясь в его лицо, а потом отшатнулась: — Как ты мог? Ты же сам мне говорил, он столько для тебя сделал… а ты… ты… — ну вот, обречённо подумал Дик, сестра ему тоже не поверит, ну что ж, тем проще будет повесить её Алве (а точнее Хуану) на шею. Тем крепче она будет за эту шею держаться. Стало невыносимо обидно, но он засунул это чувство поглубже и оборвал причитания: — Он сам тебе всё расскажет. Собирайся. Бери сколько сможешь унести, драгоценности, письма, бельё, деньги сколько есть. Оденься тепло. — Я только напишу Селине, можно? — Нет, Айри, не нужно. Королева убедит всех, что я тебя увёл, значит, ни тебя, ни монсеньора не будут искать. У него здесь в городе почти нет людей, не давай Таракану шансов найти его и добить. И быстрее, прошу тебя. Она зарылась в большой сундук, с самого дна которого вытащила его старый костюм для верховой езды и быстро переоблачилась в него, нисколько не стесняясь брата. В небольшой поясной кошель вытряхнула шкатулку с драгоценностями, ещё один кошель отвязала с приготовленного очевидно на утро платья, вытащила пачку бумаг из-под матраса, засунула её за пазуху, расческу, ленты и пару нательных сорочек аккуратно сложила в небольшую сумку, которую повесила через плечо, потом накинула две шали, одну на голову, другую на плечи и ещё раскопала где-то на самом дне сундука изрядно поношенный, зато подбитый мехом дорожный плащ. — Вот теперь я готова. Дик захлопнул сундук, подошел к стулу, на котором покоилось не пригодившееся платье и со всей дури подул на него. И стул и платье на глазах покрылись плесенью и дерево осклизло, ткань начала расползаться. Айрис охнула, но на лице её читался не испуг, а скорее восторг. — За мной! — бросил Дик, отворачиваясь. По дворцу прошли почти без приключений, только кот — тот же самый — бросился наперерез. Дик не стал ни отбиваться, ни обходить боевого зверя, но и кот в атаку не пошел — пятился задом несколько бье, потом подпрыгнул и удрал. Осталось самое простое и самое опасное. — Давай руку. Держись за меня, будет очень страшно и мерзко, но что бы ни случилось, слышишь? Не отпускай мою руку. Айрис кивнула. Глаза её горели той решимостью, за которую Дик прощал ей всё — вздорный характер, острый язык, неумение хранить тайны. Она бегала с ним купаться в Лебединке, по которой даже летом иногда проплывали льдины, спускалась в подземный ход, что вёл из погреба в часовню, лазала смотреть летучих мышей в заброшенную разваливающуюся башню, и сейчас готова была идти за ним хоть в закат. В глазах снова защипало, он схватил её за руку и потащил на тропы холода. Хуан сидел на ступеньках и брат с сестрой вывалились прямо ему под ноги. — Дор Суавес? — Дора Айрис? — Он что, и вас тоже увёл? Как ты мог? Порося неблагодарная, ну зачем? — Успокойтесь, дора Айрис. Идите в дом, позвольте нам поговорить. — А где монсеньор? — В доме, дора, идёмте я вас провожу. Дик дождался когда за сестрой закроется дверь, снял штаны, припрятал их под крыльцом на будущее. Ещё на пару ночей должно было хватить. Любая одежда, кроме той, что была на нём в момент смерти, сгнивала за несколько часов, а ему ещё королеву вызволять. Он отошел от крыльца подальше в тень, и сел ждать. Хуан вернулся спустя четверть часа, встал напротив него, под рябиной, улыбнулся одними глазами: — Я и забыл как много дора Айрис говорит. — Да, как будто она одна говорит сразу за всех моих сестёр. За всех троих. Если будет дурить… а она точно будет, пригрозите, что анакс решил выдать её замуж за Айнсмеллера, на некоторое время её это напугает. — А это правда? — Да, я потому и рискнул. Её в известность не ставили, но комендант уже рисует на гербе кипарисовые ветви. Так что можете передать монсеньору, что Надор теперь в надежных руках, куда как крепче моих. — Вы злопамятны, дор. — Я мёртв, Хуан, всё что мне осталось — это память. И злая, и добрая. Вся, какая есть. Как он? — Почти не приходит в себя. Корёжит его так, что зубы крошатся. Поверить не могу, сколько сакотты на него извели, и ведь не пожалели… — Он справится. Должен. Как только он сможет идти, сразу же, не затягивайте, убирайтесь из города. — Его ищут? — Думаю да, но после исчезновения Айрис, сомнений, что его увёл выходец, ни у кого не останется. Но дело даже не в этом. Оллария убивает его вернее, чем сакотта. От сакотты хотя бы известно что ожидать, а тут… Через пару месяцев в городе начнётся закат, постарайтесь убраться отсюда до него. До весеннего излома вас не должно тут быть, даже если его придётся вынести на руках. — Королеву вы решили оставить? — Мне не вывести двоих за один раз, и потом королева тропами холода может и не пройти. Она кузина Робера, и пока ей ничего не угрожает, зря не хочу рисковать. И есть ещё две женщины, которых я хочу вывести из Олларии: дуэнья Айрис и её дочь, Луиза и Селина Арамоны. Во дворце до кошек подземных ходов, я попробую их разведать, возможно, вам удастся обойтись без моей помощи, мне даже на глаза им показываться не придётся. Хуан задумался, помолчал, но потом всё-же рассказал: — Штанцлер сбежал «дорогой королев», она начинается в часовне святой Октавии, во дворцовом парке, а один из выходов с неё — здесь неподалёку, в подполе заброшенного склада на берегу Данара. Открывается вход рычагом в форме лапы грифона, внизу слева под алтарём. Возможно, по нему будет проще всего. — Но старый больной гусь жив, и хоть и сидит в Багерлее, но регулярно беседует с анаксом. Если он рассказал об этой дороге, там может ждать засада… Я проверю и расскажу, время, пусть и немного, но ещё есть, если повезёт — до весеннего излома, — выходец встал, выпрямился стряхивая снег с голых ног, как бы завершая разговор. — Берегите Айрис. Мне нечем вам пригрозить, нечего посулить, я заперт в этом городе, как муха в янтаре, но вы всё равно сберегите её, пожалуйста. — Сберегу. Мужчины коротко кивнули друг другу, прощаясь, Хуан, увязая в снегу, добрёл до дома и поднялся на крыльцо. Уже на пороге обернулся и предсказуемо никого не увидел. Почти год при дворе, заключение в Багерлее, потом жизнь на положении заложника нисколько не сделали Айрис осторожнее. Она всё так же громко и много говорила, и редко задумывалась, что и кому сказать, осталась всё так же резка и в движениях и в суждениях. Вопреки словам брата, «дурить» она даже не пыталась, воспринимая происходящее скорее как игру, опасное приключение, безропотно бралась помогать Паките на кухне и со стиркой, без капризов переоблачилась в её же заношенное платье и, вдобавок, оказалась опытной и умелой сиделкой. «Младшие часто болели, а матушка за них молилась», — пояснила она, — «так вот обтереть водой с уксусом помогает лучше чем молитва». Она находила любую возможность быть поближе к монсеньору, но не обижалась, когда её просили уйти, чтоб переодеть его или подмыть. О том, что помолвки не было, и знаки внимания со стороны герцога ей померещились, ей доходчиво объяснила ещё королева. Но если надежда и обернулась обидой, то суд, несостоявшаяся казнь и нынешняя болезнь не оставили той обиде места. Нет, она ни на что не надеялась, она совершенно искренне хотела помочь и гнать её — ещё одни довольно умелые руки — было бы слишком расточительно. Хуан нарадоваться не мог, что может отлучиться от соберано, не оставляя его одного или на растяпу Антонио. Зная, что она и напоит, и накормит, перебинтует гноящиеся раны от кандалов, если беспамятному больному снова удастся сорвать повязки, ногти подпилит (чего сам Хуан делать не умел), чтоб не расцарапывал сам себя, подушки поправит и даже колыбельную споёт, если соберано захочет. Для герцога же наступил персональный закат. Нет, закат наступил ещё на третий день суда, когда из того стакана воды, что выдавали заключенному, исчез кислый привкус сакотты. Тело выкручивало судорогами, болело всё, что вообще может болеть у человека, казалось, сумасшедшая прачка выжимает его, как мокрое бельё. Но хуже всего были сны: горячечные видения, раз за разом вытеснявшие реальность, не отличались разнообразием. В них убивали. Нет, не его самого: убивали и мучали тех, кто был ему когда-то дорог. Если в Багерлее это были то Карлос, то Джастин, и редко живые: Хулио, Вальдес или Эмиль, то после бегства из тюрьмы в этих видениях прочно обосновался Ричард. Он слишком мало знал о его смерти, чтоб воображение не заполнило лакуны самым отвратительным из когда-то увиденного или прочитанного. А с появлением среди постояльцев заколоченного трактира юной герцогини, невыносимого в его персональном закате только прибавилось. Каждый раз, когда сознание ненадолго возвращалось, на него смотрели такие знакомые глаза. Черты склонившегося над ним лица, те и одновременно не те, заставляли сомневаться, явь ли перед ним или ещё одно горячечное видение. Тонкие пальцы уже совсем не холёных рук, обтиравшие его влажной тканью, подносившие к губам целебное питьё, были одновременно похожи, и не те. Непритворная забота и временами откровенно звенящее в голосе сочувствие делали и без того непростое существование невыносимым. И когда однажды едва ли не чудом его проблески сознания достались Хуану, он вцепился в него клещом и потребовал: — Расскажи ей всё. — Как Сильвестру? — Нет, расскажи правду. Всё что знаешь. — Да, соберано. По темным глазам Суавеса ничего нельзя было понять. Но что бы он не думал про себя, прямой приказ он выполнит. Подумав об этом, герцог в непритворном облегчении снова сбежал в беспамятство. А Хуан остался. Позвал Антонио посидеть со спящим, а сам, выскочив за дверь и долго грязно ругался, пока в лёгких не осталось воздуха, а в голосе — гнева. А потом ушел искать герцогиню. Выполнять приказ соберано. Дора Айрис нашлась на кухне, выслушала просьбу о разговоре, дочистила и сполоснула сковороду, извинилась перед Пакитой и без споров поднялась к нему, в мансарду. Он усадил её на единственный стул, сам уселся на кровать, и рассказал. Всё что знал доподлинно, все обмолвки соберано и его гостей, все свои догадки, не скрывая своей роли в произошедшем. О суде, где соберано не было, о таком убедительном монологе кардинала, о кузене Ричарда, что так задорно врал под присягой, и так до синевы побледнел, когда узнал что земли герцогства отойдут не его отцу, а короне. О королеве, которая столько яда вылила сначала юному герцогу в уши, а потом с той же убежденностью в своей правоте — на судью и прокурора, не подозревая даже, что через пару недель окажется на той же скамье, на месте того, кого оболгала. Она не опускала глаз. Она не задавала вопросов. А он всё говорил и говорил. С каждым словом, с каждым выдохом, в комнате как будто становилось холоднее, а из взгляда юной доры уходила жизнь. К концу разговора вместо лучащейся смехом девочки перед ним сидела герцогиня Окделл: женщина с каменным лицом и мёртвыми глазами. Когда он выдохся, она поблагодарила (подумать только, поблагодарила!) его за откровенность, попросила её не беспокоить до вечера и ушла к себе. Хуан проведал соберано, проверил кто дежурит на подступах к трактиру, и заперся у себя в мансарде с единственным желанием — до беспамятства напиться. Дик и Удо кружили в поединке. Цилла, которую заблаговременно подсадили на верх ближайшей стены, считала уколы и порезы. Нохский ворон сидел на дереве с другой стороны от площадки, и время от времени хрипло каркал. Удо фехтовал лучше, но Дик совершенно не обижался — Борн был старше и опыта в реальных драках, а не в учебных поединках, у него было куда как больше. Когда в ушах раздался звенящий, будоражащий остывшую кровь вопль, Ричард споткнулся и едва не налетел на шпагу Борна. — Что с тобой? — вскинулся тот. В ушах так и стоял не стихая, чей-то крик. Он знал чей. Айрис из последних сил звала его на помощь, её «Диииик» не давал думать ни о чём другом. Она звала, и он не мог не откликнуться. Пошатываясь, подошел к Удо, отдал шпагу и пробормотал: — Айрис плохо. Она зовёт, а меня к ней тянет. Не могу… — Стой! — Цилла спрыгнула со своего насеста, подбежала к нему, вцепилась в рубашку и прямо в лицо прокричала, — стой! Вот так мачеха моя кричала, когда её папка увёл. Пойдёшь к ней сейчас — точно будем тут вчетвером куковать. Стой, говорю! Я сама схожу. Удо, держи его! Или лучше все вместе пойдём. Только я чур первая, мне тебя не удержать. Айрис стояла на снегу за конюшней, так чтоб её фигура не просматривалась из окон и взахлёб рыдала. Хлипкие стены трактира не скрывали звуков, и плакать там ей не позволили остатки гордости. Ей было горько, тошно, омерзительно от самой себя и людей, её окружавших. И чудовищно стыдно перед Диком. Слёзы тут же замерзали на ресницах, мокрые щеки щипало морозом, хотелось лечь в сугроб, уснуть и больше ничего не чувствовать. — А ну хорош реветь! Чего сопли распустила? И орать перестань! Перестань орать, я кому сказала! Айрис вынырнула из своего беспросветного отчаяния. Перед ней прямо на снегу стояла босоногая девочка в ночной сорочке и заглядывала ей в лицо, запрокинув голову. — Разве я ору? — спросила герцогиня. — Ты что тут делаешь? Где твои родители? Пойдём, я отведу тебя в тепло, ты же замерзла наверное? — Ты что, дурная? От меня же гниёт, не надо меня никуда вести, я сама кого хочешь уведу! Да ещё к мамке, глаза б мои на неё не глядели! А ты так орёшь, что сейчас придёт твой братец, и сделает тебя такой как мы, и потом изведётся весь. Перестань, а? — Так тебя Дик прислал? Где он, что с ним? — Ты его напугала. Он же не хочет чтоб ты была как мы! А ты орёшь! — девочка в ярости топнула ногой по сугробу, это было бы комично, если б не липкий страх, прорвавшийся даже сквозь охватившее Айрис отчаяние. Девочка пугала до дрожи в коленках, куда там Дику. — Его Удо держит, они штаны ищут. Ты перестань орать и он сразу придёт. — Но я ведь не кричу. Я только плачу. — Вот и перестань. Тем более на морозе. Меня мамка всегда ругала, говорила ресницы вылезут и щеки потрескаются. — Мне извиниться бы перед ним… я такая дура. Создатель, какая же я дура… — слёзы снова потекли и никак не хотели униматься. — Это у вас семейное. Твердонезыблемые дураки, хуже я даже не знаю кого. Даже Сель не такая дура, хотя нет, не такая же, она ещё больше дура, потому что думает, что умная. — Подожди. Ты Люцилла? Сестричка Селины, дочь Луизы Арамоны? — Айрис присела на корточки, чтоб посмотреть на свою собеседницу прямо, а не сверху вниз. И та даже отшатнулась. — Ну да. Ух ты, какая ты горячая! Только не говори им ничего. А то мамка плакать будет. Пока меня папка не увёл, слова доброго от неё не слышала, а как увёл, как вспомнит, так плачет, — девочка снова топнула ногой, подняв небольшой снежный вихрь. — Ну скажешь не дура? — Меня матушка тоже не любит, — вдруг сказала Айрис. — Ну или любит так, чтоб я об этом не знала. Но она и Дику, и младшим нашим слова доброго за всю жизнь не сказала, не только мне — и снова расплакалась. — Ну хватит уже реветь, а! Ну сил моих нет с тобой, ну не надо его звать, он же мёртвый, дура, пойми, мёртвый. Хватит! - в писклявом голосе звучало всё больше умоляющих нот, Цилла сама почти плакала. — А ну защищайтесь, коварные амазонки! — донеслось со стороны трактира, и в спину Айрис больно впился метко пущенный снежок! К девушкам приближались две тёмные фигуры, в одной из которых Айрис легко узнала Дика. Второй выглядел знакомо, но лицо в сумерках разглядеть не удавалось. — Ах так! — завопила Люцилла! — Ах вы вот как! Ну я вам сейчас! — и прячась за Айрис, принялась лепить снежок. Слёзы высохли сами собой после первого же удачного попадания. Цилла азартно визжала, Дик хохотал, когда в него прилетал очередной снежный комочек, незнакомец хохмил и подзуживал малышку, то восхвалял её меткость, то притворно жаловался, что она маленькая и в неё попасть труднее… Воспользовавшись передышкой, Айрис подошла к Дику, обняла его за холодную шею, уткнулась носом в плечо. Он не отстранялся, но и не отвечал на ласку. — Прости меня, братик. Я у тебя такая дура… — Не плачь, ты ни в чём передо мной не виновата. — Мне нельзя с вами, да? Ты извини, я… Мне Хуан всё рассказал и… я не хочу тут оставаться. — Прости, сестрёнка. Но ты должна жить. Ради меня. За меня. Пожалуйста. — она всхлипнула, не отлипая от холодного плеча, когда ей на спину опустилась ледяная (даже сквозь шаль и платье чувствовалось) ладонь, — это хорошо что Хуан рассказал. Знаешь, я так боялся, что ты так и будешь считать меня предателем. — Я всё равно не понимаю, если они с тобой так… бессовестно поступили, зачем ты его спас? Смерть же разрывает все клятвы, он больше не твой монсеньор, так почему? — Потому что могу. Потому что таракан и его окружение мне ещё более отвратительны. Чтоб было кому вывезти тебя из города. Потому что когда он поклялся на мече раканов, в небе горели четыре солнца, потому что Цилла права, и я у тебя совсем дурак. Не знаю, родная. Слишком много всего. — Ты прости что я… устроила истерику. Я больше не буду. Я не знала, что ты меня услышишь. Да ещё так… — Цилла застыдила? Она может. — тут в спину Дику прилетели сразу два снежка и брат с сестрой не могли не перейти в ответную атаку. Когда кончилась вторая бутылка касеры, а в голове всё ещё не шумело, Хуан заподозрил неладное. Он был всё ещё возмутительно трезв, а значит, нечего бездельничать. Соберано всё ещё спал, охрану поменяли, Пакита уже накормила всех, и сменившихся, и заступивших, и Антонио ужин тоже отнесла. Только к герцогине ещё не ходила, та обычно спускалась сама и ужинала с ней на кухне, а потом помогала с посудой. Хуан поел, посидел ещё немного, в ожидании, мало ли спустится. Не дождавшись, собрал ужин для доры и понёс сам. Постучал в прикрытую, незапертую дверь. Не дождавшись ответа, вошел. Комната оказалась пуста, герцогини в доме не было. Бросил поднос на стол, сбежал вниз по лестнице, в глубине души уже не надеясь найти и вернуть пропажу. Он старательно не думал, что может ждать сейчас одинокую девушку, столкнись та с цивильной стражей, или как оправдаться при следующей встрече перед её братом… и что сказать соберано, когда тот очнётся, и не увидит её рядом. Когда навстречу ему распахнулась задняя дверь и в неё ввалилась озябшая, раскрасневшаяся на морозе, но целая и невредимая герцогиня, Хуан сам не знал, что больше хотел сделать — расцеловать её или выпороть. А потому сказал, чтоб не молчать: — Дора Айрис. Я там вам в комнату ужин принёс. Уже все поели, а вас всё нет и нет, Пакита волнуется, что остынет… Девушка в ответ подняла на него да красные, да заплаканные, но совершенно точно живые глаза и прошептала «Спасибо, дор Суавес».