Как вас угораздило?

Они впервые встретились здесь, во дворе старого аббатства, следующей ночью после чудовищного жертвоприношения, которое новый правитель устроил в честь своей коронации. Трупы уже убрали, но удушливый запах смешанной с вином крови ещё не выветрился, и наверное не уйдёт отсюда уже никогда. Она сидела на бортике фонтана: одинокий, всеми брошенный ребенок. Чего он так испугался в Октавианскую ночь? Бумажной короны на растрёпанных косичках? Чуть младше Эдит, такая же тощая и нескладная. Подол сорочки по самые коленки заляпан вином, как и всё вокруг, оторванная оборка метёт по камням. На сером опухшем лице то самое выражение, заплаканная решимость, с которым сидела младшая, когда водила в прятках и никого не могла отыскать. «Все меня бросили!» Сестрёнка легко отвлекалась на другую игру, и он решился: — Позвольте скрасить ваше одиночество, моя эреа! Покрасневшие голубые глаза распахнулись сразу на пол лица, и эреа, увидев, что более не одна, тут же ушла в оборону. — Ты кто такой? Чего припёрся? — Ричард, герцог Окделл, к вашим услугам, о прекрасная незнакомка! Незнакомка ещё больше опешила, но когда он церемониально опустился перед фонтаном на одно колено, ладошку для поцелуя всё-таки протянула. Руки у неё были ледяные, как и у него самого. Звонко чмокнув тонкий пальчик, он уселся спиной к бортику, слева от неё, и не дожидаясь реакции, объяснил: — Позвольте мне побыть у ваших ног ещё немного, моя эреа! — Лучше на бортик садись. Там грязно. Хотя ты и так весь уделался. Как папка в запое, даже хуже. — Увы мне. Ваш гнев удручает меня, но боюсь, не в моих силах устранить его причину. — Да знаю я. У меня тоже одна ночнушка, да и ту не постирать. Девочка снова скуксилась. — Сорочку постирать и правда негде, а вот косички могу переплести, если позволите. — продолжил игру юноша. — А давай. Только корону не потеряй, еле нашла, — выпалила малявка, поворачиваясь спиной. Парень аккуратно снял корону и вложил ей в руку. Та же судьба постигла замызганный белый чепчик. — Расчески нет, если будут колтуны, может быть больно. — Не будут. Как не переплетай — всё равно на пробор. Хотела одну косу — только руки уберешь — опять две. Надоело! — Не злитесь. Я вот вообще без штанов. Так стыдно и совершенно некуртуазно, полчаса духом собирался, чтоб вам на глаза показаться. Пальцы тем временем аккуратно расплетали лёгкие тонкие пряди. Ленточки он тоже отдал девочке. Расчесал как смог всю копну пальцами и не торопясь взялся плести косу. Волос у малявки оказался совсем как у Эдит: тонкий, лёгкий, очень нежный на ощупь. У старших сестёр, да и у него самого, волосы были совсем другие — жестче и тяжелее, смотрелись они выгоднее, но в руках держать — совсем не такое удовольствие. Он поймал себя на этой мысли и удивился — в его положении тоже можно найти маленькие радости, и похоже, что и девочке приятны его манипуляции. Это грело. — А ко мне король не пришел. Я его зову-зову, а он БАЦ и по воротам! А потом такой БУУУХ!!! И ворота в клочки по закоулочкам… А потом давай всех отсюда выгонять и растаскивать. А ко мне так и не подошёл. Предатель! — Давай ленточку. — А… Ну его! Давай я тебя королём сделаю? И корону дам поносить, и днём по городу ходить сможешь, и вообще, так надоело одной… — Ну какой из меня король, моя эреа? Мёртвый, грязный как свинья и ещё и без штанов? — Да причём тут штаны? — Без штанов не куртуазно. Короля без штанов совсем засмеют. Как в сказке. — Расскажи, а? Мне уже тыщу лет сказки не рассказывали… — Только не вертись. Расскажу. Под сказку про голого короля он четырежды заплетал и распускал девичью косичку. Малышка конечно понимала, что он делает, ощупывала каждую новую причёску, но снова расплетать не мешала — ей видимо тоже нравился сам процесс. Сначала заплёл как было, только потуже, потом одну единственную косу, как любила Айрис, потом тоже одну, но не обычную, а по-кадански: тоненькими прядками, потом всё-таки сделал обратно прямой пробор, но заплёл не обычные косы, а по-бергерски, как бы наизнанку, и подвязал кончики лент крест-накрест. Девочка ощупала то что получилось, нацепила чепчик и кажется осталась довольна. — Лихо ты. Сэль так не умеет. — У меня было три младших сестры. Айрис, Дейдре и Эдит. А как зовут вас, моя эреа? — Люцилла. — Малышка видимо решила продолжить игру, слезла с фонтана и присела перед юношей в реверансе, забавно подобрав подол сорочки. — Люцилла Арамона, к услугам вашей светлости. Тот улыбнулся, и даже вспомнил что-то из того, что уже практически забыл: — Арнольд Арамона, капитан Лаик, не ваш ли батюшка? — Мой. Только он не капитан уже. Помер он, падла. Сам помер, и меня увёл, Свин похмельный… — Что Свин — это точно. Как унары над ним подшучивали, знаете? — Следующие полчаса мёртвый парень рассказывал мёртвой девочке про сузу-музу и кажется впервые с момента своей смерти по-настоящему улыбался. С тех пор они виделись почти каждую ночь. Цилла бродила по городу днём. Её не видели обыватели, боязливо кланялись висельники и как от огня шарахались Эпине и Салиган. Малявке особое удовольствие доставляло подловить кого-то из них в проулке, выйти навстречу и кричать в след удирающим вельможам обидные стишки, которых она знала великое множество. Город медленно умирал. Всё тише торговали на рынках, всё раньше пустели улицы по вечерам, всё больше становилось заколоченых окон. Дом на улице Мимоз долго стоял разграбленным, и юноша часто приходил в свою бывшую спальню. «Лишний раз душу растравить», — говорила Цилла. Осенняя сырость не щадила нетопленый особняк, и привычка гостя сидеть на кровати тоже не пошла обстановке на пользу, так что когда в доме началась возня новых хозяев, юноша даже обрадовался. Айнсмеллер после Доры сорвался с цепи окончательно, стража мародёрствовала так, что даже висельники складывали пальцы в отвращающие зло жесты. Южан и людей Люра не любили немного меньше, но это был просто чуть меньший накал ненависти, а не симпатия. По ночам маленькая королева делилась новостями, которые удалось услышать на рынках и площадях, а он рассказывал ей сказки и истории из своей прошлой жизни. Про сестёр, про войну, про родные горы и про чужие, про огромных козлов и выдру-людоеда. И слушал в ответ про чужих сестер и братьев, их проделки и мелкие обиды. Как забавно было сознавать, что ни с кем в своей короткой жизни он не был так откровенен, как с этой мелкой пакостницей. Даже Айрис он настолько не доверял, ведь сестра могла обидеться на сущую ерунду и неделю не разговаривать, а Люцилла обижаться дольше трех вдохов не умела. Об Айрис он вообще старался не думать. Он знал, что она где-то здесь, в городе, но прийти даже посмотреть на неё, не то что поговорить, боялся до одури. Рассказы о том, как чужая воля заставляла Арамону уводить родных пугали его не на шутку. Да и расстраивать сестру своим внешним видом совершенно не хотелось. С малышкой они встречались в Доре у фонтана, Цилле нравилось там, где много дурных смертей, а тут их и до нынешней зимы было больше, чем в в Занхе и Багерлее вместе взятых. Иногда сидели на стенах нохского аббатства, болтая ногами. Малявка любила бегать по тем стенам и дразнить местного ворона — ту самую птицу, что едва не погибла в горящем особняке Ариго. Ворон не оставался в долгу и в ответ на стишки-дразнилки неизменно каркал, что-то вроде «фердинанд — рогоносец». Иногда гуляли по дворцовому парку: в лунные ночи Цилла любила вертеться у воды драконьего источника, пытаясь рассмотреть своё отражение. Там они и встретили однажды Удо Борна. Первым чувством, которое они оба испытали к «новенькому», была зависть — Удо был полностью по-походному одет, правда, безоружен. Анакс в великой милости своей отправил опального графа в изгнание, напоследок опоив сонным камнем, в расчете что разбудят его уже на постоялом дворе, но с дозой яда переборщил, и Удо задремал ещё в городе, а при попытке конвоиров разбудить — ещё и свалился с лошади. Если что-то в облике Удо и напоминало о смерти, то только посиневшие белки глаз. Мужчины легко сошлись, и малявка ревновала своего герцога к его новому приятелю, несмотря на то, что теперь сказки ей рассказывали по-очереди, причём Борн знал их великое множество, иногда под настроение читали наизусть пьесы Дидериха по ролям, а особым развлечением стало обучение графа заплетанию косичек и остальных — придворным танцам. В довершение всему, Удо в отличие от юноши, не испытывал апатии и упорно искал хоть какие-то плюсы в своем нынешнем положении. Едва ли не каждую ночь он уходил во дворец, навестить Матильду, а потом возвращался обсудить с остальными кроме рыночных сплетен, ещё и дворцовые. Именно он и рассказал о суде над первым маршалом, сдавшимся анаксу в обмен на жизнь короля Фердинанда. — А если его увести, если он станет как мы? — Он знаешь какой горячий? Если он станет как мы… — королева задумалась, — это будет даже не бух. Такие клочки по закоулочкам полетят… Но ничего никуда не полетит, потому что его нельзя сделать как мы, слишком горячий. Зато от смерти к смерти легко можно провести. Не успеет остыть. Но только с кем-то из нас, то есть внутри стен, а не наружу… Лучше всего с тобой, он тебе должен. — Жаль что он об этом не знает. Цилла сидела на бортике фонтана и лепила снежки. Дик рисовал на снегу план той части Багерлее, которую знал наизусть, Удо набрал мелких камушков и теперь отмечал ими места дурных смертей на этом плане. — Представь себе кастрюльку. Внутри каша. Жидкая гадкая манная каша, очень горячая. Кастрюлька стоит на плите, снизу подбрасывают дров. А сверху крышка. И на этой крышке жернов лежит и каше крышку поднимать не даёт. Вот Оллария — это кастрюлька, а жернов — этот твой монсеньор. Пока он лежит на крышке — будем булькать внутри, горячо, но не страшно, но когда его прибьют — крышка перевернётся, жернов в кашу плюх, каша сразу убежит. Буууух! И вся кухня в каше до потолка. — На дурные смерти главная столичная тюрьма была щедра, камушки закончились и Удо отошел к разрушенным воротам за новыми. Дик в ожидании уселся в снег и Цилла продолжила, — Или вот бражка. Стоит себе булькает. Этот таракан в Доре тогда взял, и дрожжей туда подкинул. А твой монсеньор торчит у той бражке вместо пробки. Вытолкнут пробку — и буууух! — Я понял, снова всю кухню мыть. А если его не убьют, а, например, вывезут из города, тогда как? — Ну, если убьют — будет очень большой бух, а если просто выставить — бух будет поменьше и не сразу. — И забрызгает только Талиг, а не все золотые земли? — Ты думаешь в золотых землях наша кастрюлька — единственная? — Я не думаю, я тебя спрашиваю. — Вот когда помер прошлый эсперадор — был бух поменьше. — Значит, Агарис — такая же кастрюлька, а эсперадор Адриан — был таким же жерновом на крышке? — Не таким же. И кастрюлька поменьше, и жернов полегче, и крышка похлипче. В Агарисе мы с папкой туда-сюда легко ходили. А отсюда сам видишь, не выбраться. — Глубока кастрюлька. — Ты радуйся, что глубока. А то пошел бы как мой папка, первым делом сестренку свою увёл, потом за мамкой и остальными пришел бы. — Не пугай. Я скорее к нему пришел бы. Или к Хуану. Сначала убийцы, потом родня. Или нет? — Вот и сходил бы сначала к своему Хуану. Или поймёшь, что можешь просто разговаривать, не утаскивая, или утащишь на нашу голову кого-то умного, наконец. Хоть поговорить будет с кем. — То есть пока он тихо сидит в себя в камере, каша не убежит? — Она его рано или поздно всё равно убьёт. Высосет исподтишка, как того эсперадора, как найери из твоих сказок. А потом всё равно убежит. Только не так сразу и не так далеко. Они так увлеклись перепалкой, что не заметили возвращения Удо от ворот. Он замер за спиной у Дика, высыпал принесённые камушки, и выражение лица у него было совершенно ошалелое. — Удо, тебе в рот сейчас нохский ворон залетит. — Цилла поднялась, подошла к Удо и подёргала его за рукав, — Что случилось? — Я вам не рассказывал. Забыл и решил что не важно. Но мориски сожгли Агарис. Недели три назад. Замолчали, осознавая. Маленькая Королева распахнула глаза и рот, совсем как недавно Удо, и села в снег, рядом с Диком. Тот не удержался: — Опрокинули кастрюльку? — Вроде того. Удо плюхнулся где стоял, спиной к спине с Диком, сгрёб малышку в охапку, посадил к себе на колени, обнял и пробормотал: — А под нашу подбросили дровишек… Было удивительно хорошо вот так сидеть: спиной к спине, глядя как неторопливые снежинки засыпают все недавно вычерченные планы. Нежизнь хоть на какое-то, пусть недолгое, время обретала смысл, куда больше смысла, чем предыдущая жизнь до этого. И самое главное — сейчас он совершенно точно не один.