Как вас угораздило?

Они допоздна засиделись внизу, в просторном погребе приютившего их трактира, прикидывая так и эдак места возможных засад и состав эскорта. Расклад выходил отвратительный. Так ни на что и не решившись, он поднялся в комнату под крышей уже заполночь, когда слипались глаза и пошатывало от усталости. Он даже решил поначалу, что задремал, и светлый силуэт на фоне окна ему мерещится. Даже когда услышал такой знакомый голос, тихое хриплое «Хуан», он скорее убедился что спит, чем наоборот. А потом споткнулся, больно ударившись о дверной косяк, и проснувшись, задохнулся от ужаса. Пока выравнивал дыхание, холодный пот неприятно пробежал вдоль позвоночника. — Рад что вы живы, дор… — поприветствовал он. Но назвать по имени не рискнул. — Вы ошибаетесь, — ответил ночной гость, — я мёртв. Но я не за вами. Спуститесь во двор, пожалуйста. Говорить придётся долго, а от меня всё гниёт. — он развернулся в оконном проёме и спрыгнул куда-то вниз. Когда Хуан, подошел к окну, он уже ничего не увидел, только подоконник под ладонью был как будто мокрым. Нет, не мокрым: сгнившим и покрытым плесенью. Хуан проверил пистолеты, обругал себя последними словами, что нет под рукой эсперы, и поплёлся вниз. Во двор. Говорить. — Я здесь, — услышал он, когда вышел на заднее крыльцо, но как ни вглядывался в темноту, ничего не увидел. — Там у конюшни рябина, встаньте под неё, так будет безопаснее. Никогда, ни стоя под виселицей в Бордоне, ни под прицелом пиратских пушек, старый контрабандист не испытывал такого ужаса. Наверное, и не испытает больше никогда. Он добрёл до рябины и вцепился в промороженный ствол так, что свело пальцы. Бледный силуэт показался в шести бье и молча уселся прямо в утоптанный снег. Хуан тоже уселся — ноги не держали. — Я слушаю, — прошипел он. — Я пришел не за вами, — повторил юноша, — хорошо что так сложилось, не знай вы за собой вины, мы не смогли бы поговорить, а один я не справлюсь. — Как всегда, когда приходилось подбирать слова, мальчишка нервничал, и теребил одежду. Ночь была лунная, сам Хуан сидел в тени, но его собеседник был виден как на ладони. На нём была надета только изорванная окровавленная рубашка, и его суетливые пальцы то и дело комкали её край, обнажая рваную темную рану под ребрами. Если до этого Хуан в глубине души считал происходящее глупой шуткой, то сейчас последние сомнения отпали: юноша был давно и бесповоротно мёртв. — Он подтвердил все обвинения, подписал всё, что от него хотели, его приговорили сегодня, вот пару часов назад, но будут тянуть с казнью, не знаю точно, четыре или шестнадцать дней. И казнь будет не в Занхе, в Багерлее. И Придд, и Эпине, каждый отдельно, готовы отбить его по дороге, но не пойдут штурмовать тюрьму. Фердинанда убьют завтра, отравят или придушат и скажут «сердце не выдержало», но ему об этом узнать неоткуда. — Зачем они тянут? что с ним сделали такого, чтоб он сам себя оговорил? — Зачем тянут? Чтоб до казни в нём не осталось ничего не поломанного. Поверьте, там это умеют. — Светлый силуэт при этих словах пошел рябью, и не вглядывайся Хуан так пристально, списал бы на игру теней. Но нет, это парня передернуло всем телом. Он подобрал ноги, положив подбородок на голые коленки. — Его пытали? — Не как меня… Держали в жаре и духоте и давали воду на выбор — соленую или с сакоттой. Он даже не понял сначала, что происходит. Когда попытался показать характер, его лишили дурмана. Пытать его скорее всего начнут перед самой казнью, когда он уже не сможет на ноги встать. Поэтому завтра я постараюсь вывести его, но идти или ехать куда-то даже в карете он не сможет, поэтому мне и нужна ваша помощь. — Что мы можем сделать? — Спрятать его, ухаживать. Его опаивали больше месяца, я не знаю сколько понадобится времени, я про сакотту знаю только название. Если… Когда он придёт в себя, увезите его из города. — Что вы хотите взамен? — Взамен чего? — не понял выходец. — Что вы хотите от меня за вашу помощь, дор… — Хуан прикусил язык, чтоб не назвать имени, — Вы ведь увести его должны, а не спасать. — Я теперь никому ничего не должен. — усмехнулся тот, невесело с какой-то горькой иронией, которой точно не знал при жизни. — Делить с ним свою вечность я не хочу. И с вами, уж простите за прямоту. А Айрис тем более должна жить. — Он опять вздрогнул всем силуэтом и продолжил. — Я хочу чтоб вы помогли мне вывезти из города сестру и королеву, — опустил голову и снова стиснул подол рубахи. — Но я пока не уверен, что смогу выкрасть их из дворца. И рисковать понапрасну не буду. — Хуан просто нутром почувствовал, когда взгляд собеседника снова впился в его лицо, — и я помогу ему в любом случае. Если смогу. Если он мне поверит. Если его убьют, тут такое начнётся… — Не хочешь туда возвращаться? — Угу. — Страшно? — Я не трус! — Ты боишься признаться что тебе страшно? — Угу. — Не ходи. — Надо. — Кому? — Мне. — Зачем? — Я уже Хуану пообещал. — Ты сегодня совсем не куртуазный. — Прости, малышка, тошно очень. — Это ты прости, что я лезу. — Я не в обиде. Я и правда боюсь. — Не хочешь вспоминать, да? — Смотреть на него не хочу… Не хочу с ним говорить… Он же меня двумя словами выбесит. Не сдержусь: или сбегу, или вовсе уведу. А ты сама говорила… — Тебе говорить как об стенку горох, в одно ухо влетит, в другое вылетит… — Вот и я о том же. Ты не кипятись. Удо сегодня не придёт? — Уже был, сказал грохнули Фердинанда, как и собирались. Он сейчас к Матильде пошел. Обещал новостей принести. Про мамку обещал узнать. Может и про твоих расскажет. — Если получится, давай твоих вместе с моими из города выставим, а? Жалко же. — А мне не жалко! — А ты всё-таки подумай. Прибьют их ненароком и будет твоя мать нас и тут воспитывать? Или сестрица? А кэналлийцам всё равно, что двоих тащить, что четверых… — Тебе волю дай, ты всех отсюда заберешь! И Робера своего, и этого отмороженного, и Таракана с его бабами… — Угу. А давай всех выгоним, одного Айнсмеллера оставим? Ну ещё Хогберда с Краклом и Кавендишем, чтоб ему было кого вешать? — Ну как ты так можешь, а? — Я по-другому не могу, малыш. — Ты тогда правду сказал, какой из тебя король? Ни казнить, ни помучить! вот Эсперадор бы получился… — Это который святую воду отравил? этот да, может и получился бы. — Вот того епископа и правда жалко… хоть и дурак был, а добрый. — Угу… «слушай свое сердце, верь ему, а не чужим словам»… — Разве он виноват, что у тебя не только мозгов нет, но и сердце тоже глупое? — Не ревнуй, малявка. Про «щит создателев» он ведь не соврал. — Ты осторожнее там, мало ли, щитом тоже может зашибить, сам рассказывал. А без тебя совсем скушно будет. — Пора. Заключенный не спал, но пришедшего не заметил. Он лежал лицом вниз, его била крупная дрожь, отросшие ногти впились в ладонь так, что проступила сукровица. Выходец обошел кровать, нашел, откуда тянулась цепь, уселся спиной к стене, а сами цепи намотал на кулак и устроил на коленях. Неизбежное звяканье разбудило лежащего. Он перевернулся на спину, и в ответ на тихое, почти неразличимое «монсеньор» таким знакомым жестом протер глаза и спросил: — Что вы тут делаете, юноша? — Юноша молчал, поглаживая кольца цепи как котенка. — Пришли полюбоваться на торжество справедливости? — И один, и второй одинаково скривились. Не услышав ответа скованный продолжил, — Говорите за чем пришли и убирайтесь. — Только вместе с вами. — Вы настолько соскучились? — А вам в моём обществе хуже чем на плахе? Помолчали. Лежащего снова скрутило судорогой, а следом за ней — надсадным сухим кашлем. Юноша молчал. Когда приступ унялся, лежащий продолжил: — Видите ли, юноша, я очень серьёзно отношусь к своим клятвам, как и вы, впрочем. И я предпочёл бы дожидаться казни в одиночестве. — Фердинанд мёртв. По приказу анакса подавился рыбьей костью. — Откуда вы знаете? — От Удо Борна. Вы вряд ли знакомы. — Он похвастался перед вами хорошо выполненным заданием? — Нет, как умер король я доподлинно знаю сам, а Удо вхож во дворец, он в курсе всех сплетен и приказов.- помолчав с минуту, сидящий продолжил. — Если вам нужно имя убийцы, это капитан Морен, нынешний комендант Багерлее. Потом его собеседника снова скрутило, на сей раз судороги были дольше и злее. Он перевернулся на живот и продолжил: — И всё же, что вам от меня нужно? — Нужно будет ближе к утру пройти пешком примерно полхорны. Сможете? — Не уверен. — Тогда попробуйте поспать. — В вашем обществе? — Я не буду шуметь… — Лучше расскажите новости. — Я не многое знаю. Хуан жив-здоров, кто из ваших людей с ним, не скажу, но две дюжины наберется, брать Багерлее штурмом они не потянут. Её величество Катарина сидит во дворце с теми из своих дам, кто ещё не разбежался. Там Айрис, Мэтьюз, Рокслей и обе Арамоны. Робер вспомнил, что она его кузина, и её пока не трогают. Сам Эпине спит на ходу и пытается сделать так, чтоб в городе не было голода. Пока у него получается, но зима только началась. Про Валентина я мало знаю, из Багерлее он вышел, когда сбежал Колиньяр, Ангелика умерла раньше, Вальтера Колиньяр добил перед самым бегством, а его просто не успели. Виконт Альт-Вельдер и его полк тоже тут, в городе, формально он подчиняется Придду, на деле скорее наоборот. Резервную армию подчинили Кавендишу, дворцовой охраной командует младший Рокслей, комендант города Айнсмеллер, его любимое развлечение вешать жителей на их же воротах. Юноша замолчал, пережидая пока собеседника крутит ещё один приступ. Потом продолжил. Он говорил ровно, равнодушно и медленно, этот монолог убаюкивал. — Что происходит за границей города, я плохо знаю. Граф Савиньяк сидит в Каданэре, ждёт весну и Фридриха, граф Лэкдеми сидит там где вы его оставили, Альмейда утопил Дриксенский флот у Хексберг, после этого и на севере притихло. Если кто-то и готовится к захвату столицы, то ни Хуан, ни во дворце об этом не знают. Кто ещё? Виконт Валме сейчас зовется графом Ченизу и считается послом Ургота. Не уверен, действительно ли он переметнулся и лишен наследства или это прикрытие, чтоб знать что творится в городе. Маркиз Салиган тоже где-то здесь, в столице. Он пытался взять в заложники Эпине, уж не знаю, зачем, неужели думал что анакс его на вас обменяет? А когда не получилось, свалил всё на Борна. Он замолчал, тишину нарушали только редкие позвякивания, когда закованный шевелился или сидящий тихонько перебирал звенья у себя на коленях. После долгого молчания и ещё одного приступа кашля, узник продолжил: — Расскажите о себе, я был удивлён, не увидев вас на суде. — Разве вам не доложили? К тому времени я был уже мёртв. Пленник резко дернулся. Попытался сесть на кровати, снова провел по глазам ладонями и повернул голову в сторону сидящего. Свечей не было, луна в окошко под потолком не заглядывала, и разглядеть что-то, кроме светлого пятна на фоне темной каменной кладки, не смогла бы и кошка. — Как вас угораздило? Выходец расхохотался. Текли минуты, позвякивала цепь, приступы хриплого кашля перемежались с судорогами, пару раз лежащего рвало. Гость сидел и молчал, только изредка перебирая пальцами тяжелые железные звенья. — И всё же юноша, просветите меня на этот счёт. Вы нужны были Дораку для публичного суда и покаяния. А суд без пострадавшего, то есть меня, был бы фарсом. — Выходец молчал. — Даже Колиньяр, добравшись до вас после смерти Дорака, побоялся бы связываться со мной, а о нашей договоренности кардинал не мог ему не рассказать. И снова тихо, только едва заметно шевелится цепь. Скованный чувствует её мерное покачивание, но больше никаких звуков. Светлое пятно как будто вплавилось в стену, так тихо, что слышно как снаружи сменяются караулы. — Юноша, вы всё-таки решили меня покинуть? Надо же, никогда бы не подумал что выходца можно заболтать. — Потерпите ещё час, может полтора. Немного осталось. Молча. — Расскажите. Прошу вас. От стены донесся долгий выдох. — Его высокопреосвященство сказал мне, что те маленькие слабости, что позволены первому маршалу и соберано, непростительны Рокэ Первому. Королю не пристала интрижка с сыном мятежника, да ещё со своим отравителем. А что короне нужен Надор и разбитый герб, вы мне ещё сами успели доходчиво объяснить. Суд был тайным, как свидетель обвинения выступил Хуан, что ему посулил кардинал — сами у него спросите. — Дорак обещал мне… — Он вам, вероятно, и Фердинанда обещал не трогать? — Это вы его увели? — Если вы рассчитываете за всё это спросить с него лично, то мне нечем вас обрадовать. Его отравили как раз накануне моей смерти. После неё мы не встречались. — Вы же знаете, кто? — А вы разве не знаете? — Колиньяр? — Руками Агния. Он травил его шадди понемногу последние несколько лет, видимо по просьбе Авнира, но не поручусь. Перед Октавианской ночью перестарался, тогда когда Колиньяр это выяснил, но решил что новый кардинал на коротком поводке ему полезнее чем наказанный преступник и позволил довести дело до конца. — Как вас убили? — Для всех — при попытке к бегству. Мне распороли живот и оставили в камере. Почти на неделю растянули удовольствие. — Пленник попытался подняться и оглядеться, но гость, увидев это, добавил, — Не в этой, яруса на три ниже, в моей окон не было. — Какая мерзость. На этот раз молчали ещё дольше. Судороги из коротких приступов размазались в почти непрерывную дрожь, зато надсадный кашель почти прекратился. — Почему вы мне отказали? — вдруг спросил живой, — во Фрамбуа, прошлой осенью? Я ведь не смеялся над вами, и вы это поняли, я помню, как вы смотрели на меня. Почему? — Я же объяснил тогда. — Вы отшутились. — Значит, вы не поняли. Я хотел… вернуться к этому разговору, когда перестану быть оруженосцем. Чтоб моё «да» было моим, а не уступкой обстоятельствам. — сидящий помолчал немного и добавил, — мне описывали вас, как человека жестокого, не прощающего отказов. Если б это оказалось правдой… ну, возможно это и был бы не самый приятный опыт, но не более. Но вы услышали моё «нет» и я понял, что мне лгут и в другом. — И поэтому вы отказались меня травить? — Наверное, в том числе и поэтому. Я же был влюблен, вы забыли? Зачем влюбленным причины? — помолчал, пережидая, пока судороги отпустят слушателя, и продолжил. — Я ведь правильно понимаю, что моё «да» ничего бы не изменило? — Правильно. Если б я отказался выдать вас Дораку, вас бы просто убили, а потом разыграли что-то подобное с Лараком. На вашего кузена у кардинала уже лежала внушительная папка доносов и расследований. Вот попытались бы меня отравить — и я с чистой совестью отправил бы вас к Ракану и Эпине в Алат, а Дораку сказал бы, что вы сбежали. — Закованный помолчал немного, вспоминая. И как-то мечтательно продолжил, — зато мы с вами успели бы провести пару незабываемых ночей вместе. Согласитесь, ведь обидно было умирать девственником? — Я предпочёл бы девственником, монсеньор, но люди Колиньяра меня спрашивать не стали. Живой снова дёрнулся сесть, снова упал обратно и зашипел сквозь зубы неразборчивые ругательства. Опять повисло неловкое молчание. — Пора. — Выходец отлепился от стены, размотал цепь, пару раз дёрнул за неё и звенья меж его ладоней бесшумно рассыпались. Он перехватил цепь за ещё не сгнивший кусок, намотал её на руку, легко поднялся, оставив на каменной кладке за своей спиной белый силуэт, и двинулся к койке. — Идёмте. Закованный сел на кровати, тяжело, натужно вздохнул. Переждал очередную судорогу. — Что я должен делать? — Дайте руку и не отпускайте, что бы вам ни привиделось. Рука его оказалась ледяной, но опираясь на неё, узник смог встать. Выходец зашипел, как от боли, но руки не выпустил и потащил того к стене, где недавно сидел. — Что-то не так? — спросил живой, почти заваливаясь на своего провожатого. — Всё так. Вы слишком горячий. — донеслось в ответ уже из стены. Узник зажмурился и шагнул следом. Каменная кладка разошлась перед ним, как болотная жижа: темная, жадная, липкая. Потом был калейдоскоп видений чьих-то смертей: криков, крови, ругани. Всё тело скрутило одной долгой судорогой и только ледяная рука всё тащила и тащила его вперёд — через чужую гибель навстречу собственной. И вдруг всё закончилось. Холодная ладонь разжалась и живой кулем осел на мёрзлые доски. — Хуан! — позвал мёртвый. Сбросил на ступени ржавую цепь, отошел на десяток шагов, обернулся. Уже светало. Можно было различить, окровавленную изорванную рубаху, босые обнаженные ноги, испятнанные свернувшейся кровью и синяками, правую руку юноша неловко прижимал к груди, будто баюкая… и улыбался. Так искренне, как при жизни улыбался разве что на Дарамском поле. Где-то за спиной хлопнула дверь, теплые руки подхватили его подмышки и потащили в дом. Казалось, он только на мгновение отвел глаза от изломанной фигуры, но снова найти её взглядом уже не смог. Много позже, в тепле, под ворохом одеял, прижимая к груди кружку с подогретым вином, слушая рассказ обо всём произошедшем, он внезапно понял, что чувствует себя обманутым. Вместо того, чтоб радоваться, что жив, избежал и плахи, и участи выходца, не нарушил клятв и сберег Алвасете, он испытывал иррациональную обиду, как в детстве, когда Карлос со старшими уходил на карнавал или ярмарку, а его по малолетству оставляли дома. — Ну как? Вывел? — Вытащил. Он на ногах стоять не может. — Руку покажи! Я же тебя предупреждала! Я кому говорила, весь язык отбила? Ну почему ты меня никогда не слушаешься? — Ну а как иначе? говорю же, он сидеть сам не мог, не то что идти. — Дай подую. — А поможет? — Тебе что жалко? — Ну подуй. А ведь и правда, полегче стало. Спасибо тебе. — Ты в фонтан её опусти. Ну тот, где мы встретились помнишь? Должно помочь. — Спасибо, я б не додумался. Откуда ты всё это знаешь? — Что-то от папки. Что-то придумываю, а оно раз и сбывается. Я же королева, забыл? Это только тут так. В городе. Снаружи да и тут раньше иначе было, пока нас тут не заперло. Как заводные игрушки — идёшь куда НАДО, делаешь только что НАДО, и за любой каприз ох как плохо, и не потом, когда сделаешь, а сразу, как только подумаешь. Если мы наружу сможем выбраться, тебе знаешь как за всё это прилетит? И мне заодно! Да ещё папка ремня всыплет. — Ему самому всыпать бы, чтоб сидеть не мог. Тебя от матери сманил и одну тут бросил. — Ты думаешь у него выбор был? Как у тебя? Хочу — уведу, хочу — спасать пойду, хочу — просто в гости поболтать загляну, как Удо к бабке тараканьей шляется? Это ты везучий такой, хоть и дурак. Мы все. А папка у Неё в кулаке с самого начала. Не дернуться ему. — Уводить — ладно, но бросать тебя его никто не заставлял. Да и мачеху он сам тебе нашел, ты сама рассказывала. — Да ну тебя. Она позвала, он и нашёл. А не позвала бы, даже близко подойти не смог бы. — Это же до какого отчаяния надо женщину довести, чтоб она твоего отца на помощь позвала? — Твой и довёл. У него и спрашивай. — Этот может. — Иди фонтан проверь. Я Удо дождусь, а ты иди. Болит ведь. — Не болит. Ноет. — Ну и чего ты геройствуешь? Я же всё про тебя вижу. Иди уже. Иди, глаза б мои на тебя не смотрели, ну какой же дурак, хуже Герарда с Жюлем вместе взятых. — Не скучай, моя эреа. Только сидя на бортике фонтана, опустив руку в пустующую чашу, юноша почувствовал, как его отпускает. И если один большой ожог, в который превратилась правая ладонь, его не так уж и беспокоил, то больная детская обида, сосулькой смерзшаяся в горле, не давала о себе забыть ни на мгновение. «Как вас угораздило?» Может ли выходец заплакать? А разве найдётся кто-то, кто сможет ему помешать? Это герцогу и повелителю не пристало, это оруженосец первого маршала должен держать лицо, соответствовать своему безупречному монсеньору. Это приговорённому перед палачами нельзя показать слабости. А он теперь свободен, и хотя бы оплакать свою такую нелепую привязанность ему никто не запретит. Даже смешная маленькая девочка в ночной сорочке.